Его величество и верность до притворства

– А-ну. Мигом лети и узнай мне, что там случилось с герцогом! – поддав ногой под зад Тужуру, отправил его за ответами король (а это значит, быстрыми и обдуманными). Ну а что же Тужур? Ну а ему не в первый раз получать такие дельные королевские указания, которые и говорить не надо, что выполнялись им на один щелчок другому, чуть поменьше рангом слуге.

К тому же Тужур знал все ходы и выходы дворца, а также всю придворную кухню, со своей негласной иерархией среди слуг, где от титульности и влиятельности придворного вельможи, зависела влиятельность самого его слуги, который иногда был куда влиятельней, нежели какой-нибудь барон или тот же виконт без доходу и связей, так что, никто во дворце, кроме него (Тужура), не смог бы лучше справиться с поручением короля. А всё потому, что Тужур, находясь на вершине иерархической лестницы среди слуг, имел куда более широкие возможности и полномочия для исполнения поручений своего соверена – короля, и поэтому, он мог уже сам поддать кому-нибудь под зад, для того чтобы таким скорым образом, выполнить поручение короля.

Так вновь задетый за живое королём Тужур, в свою очередь, хотел тотчас проделать тоже самое с чьей-нибудь первой же попавшейся головой или задом, если бы он по выходу от короля, сразу же наткнулся на эти услужливые лица, но к своему ещё большему ожесточению, к этим отбившихся от его рук и до дерзости нерасторопных слуг, по выходу от короля, никто из них не оказался им встреченными. И оказавшемуся в вынужденном простое Тужуру, пришлось даже задуматься над таким своим одиноким положением, которое определённо оказалось сродни королевскому. Ну а когда слуга начинает задумываться и в особенности над своим, как оказывается, полным подчинения положением, которое его и без лишних задумчивых дел, по большому счёту, относительно своего хозяина не устраивало, то тут уж ничего хорошего не жди.

– Королевское постоянство, это, конечно, признак хорошего здоровья государства. – Потирая свой зад, Тужур принялся размышлять над своей любимой темой, им в кулуарах написанного, трактата «Государство и я». – Но когда ты слишком часто повторяешься и повторяешься (Тужур в пику королю, решил таким образом его подразнить), то это может так далеко зайти, что могут возникнуть ненужные инсинуации (Тужур, когда особенно злился на короля, то всегда употреблял незнакомые и очень мудрёные слова, о значении которых даже сам король не мог знать, а он и подавно) и вопросы. Как у меня сейчас (Тужур в деле спросить и вопросить, всегда опережал всех во дворце). А не заболел ли или того больше, не постиг ли случайно короля склероз, раз он в своих поступках, так часто повторяется. Ведь, так поглядишь, то он со временем всё больше забываясь, начнёт два дня кряду носить один и тот же камзол, и что спрашивается, обо всём этом думать и как реагировать первым модникам двора, которые всегда ориентируются на короля. Да уж. Такие вещи далеко могут завести. – Тужур, будучи большим модником, с прискорбием посмотрел на свой, давно уже не менянный костюм, и в знак несогласия с такой возможной политикой короля, даже кощунственно покачал своей головой.

И хорошо, что ещё вокруг никого не было, а иначе бы все эти дворцовые подсиделы тёплых мест, которым дай только повод поинтриговать, тут же бы составили донос (вышел с недовольной физиономией от короля, что уже есть заговор, и не успел дверь закрыть, как начал осуждающе, сами знаете кого, качать головой) и направили бы его к главному распорядителю мест вокруг короля – палачу.

– Но всё же, что всё это значит? Должна же быть всему причина? – Тужур принялся перебирать в уме всё то, что могло спровоцировать короля на такую забывчивость, которая слишком больно отражается на их, в общем-то, очень даже близких взаимоотношениях. – Тут однозначно замешаны королевские враги и они, зная мой неподкупный нрав, скорей всего решили наговорить насчёт меня подозрительных слов королю и тем самым, освободив от меня моё же место, поставить на него своего человека-наушника. – Тужур, аж побелел от злости за такую коварность этих подлых королевских врагов, которые к тому же большие скряги, раз даже не попытались проверить его на неподкупность, а сразу же принялись заговаривать голову королю.

– И точно, уже наговорили. – Сделал нелицеприятный для себя вывод Тужур, после сравнительной оценки королевских поддач себе под зад, где сегодняшний был, если и не особенно жесток, но явно содержал в себе дальний посыл. – И что, я теперь впал в королевскую не милость? – Тужур даже взмок от этого предположения и, упав духом, чтобы не свалиться с ног, облокотился на стенку, где попытался понять – чему такое немилостивое положение вещей, обязывает и наоборот не обязывает.

И первое что пришло на ум Тужуру, так это то, что король своим троном, можно сказать практически был обязан ему, Тужуру, чьи связи при дворе не только обеспечивали королю крепость его сидения на троне, но и часто срывали различные вражеские замыслы по свержению короля, который, что за неблагодарная скотина, не только не ценит всех его стараний, но и готов по первому вражескому шепоту, отправить его подальше от себя и может быть даже на кухню.

А там, на кухне, единолично и полновластно правит сверхамбициозный шеф-повар – мэтр Ла-Варенн. «Это моё единоличное королевство и главный здесь, только я!», – Тужур, вспомнив все эти дерзкие бахвальства мэтра Ла-Варенна, теперь пожалел, что заблаговременно не дал о них знать королю. А этот мэтр Ла-Варенн, как все знают, до чего же самолюбивая скотина и он, как только Тужур прибудет на кухню, увидев в Тужуре конкурента, сразу же примется за свои козни и тут же отправит его, не к молодым кухаркам – помогать сбивать масло, а заметив ухоженные руки Тужура, мстительно направит его чистить картошку.

«А ведь, пожалуй, мэтр Ла-Варенн, на всё готов ради достижения своих властных амбиций», – подумал Тужур, вспомнив, как один раз мэтр Ла-Варенн, только ставший шеф-поваром и мэтром, угощая первых из первых слуг, в порыве своих восторженных чувств, не сдержался и, прищурив свой левый глаз, раскрылся, сказав ему, как тогда казалось пустяк, но как сейчас при здравом размышлении и под давлением сложившихся обстоятельств понимается, очень глубокую мысль.

– Одна щепотка перцу. – Сказал мэтр Ла-Варенн, приблизив Тужура к своему огромному рту, отчего Тужур вначале даже подумал, что мэтр Ла-Варенн в очередной раз решил выбрать рациональный подход к пище и, перепутав его с поросём, решил прямиком закусить им. Ведь мэтр Ла-Варенн, весь вечер находясь не в свойственном ему состоянии восторженности, уже не раз проявлял себя с такой экстравагантной стороны, падая головой на стол, для того чтобы не тратить зря время, освобождая руки от их занятости – кружек с вином, таким образом сразу же закусывать. И даже когда мэтр Ла-Варенн смазал своим языком ухо Туружа, то и тогда Тужура ещё не покидала уверенность в точной нацеленности мэтра Ла-Варенна на его ухо, а не на его иносказательность, к которой он, видимо забывшись, и приступил, вкладывая в ухо Тужура свои глубокие мысли.

– Она, как ни одна ложка соли, творит такие чудеса и перевороты в судьбе человека. – Сказал мэтр Ла-Варенн. И Тужур успокоившись за своё ухо, тогда совершенно не придал никакого значения этим словам мэтра Ла-Варенна, а вот бывший шеф-повар мэтр Ришар, даже не будучи в курсе сказанного мэтром Ла-Варенна, глубоко нырнув головой в кастрюлю с супом, куда его окунули разъярённые, полные горечи придворные вельможи, очень даже придал. После чего, более всех возмущённый таким самоуправством мэтра Ришара, позволившего себе, не считаясь с мнением королевских особ, мерить по своему вкусу подаваемые Его величеству блюда, просто повар Ла-Варенн, обойдя вначале бездыханное тело мэтра Ришара, а затем испугавшегося ответственности и сглаза Ла-Варенна су-шефа Жан-Батиста, уже сам стал всеми уважаемым мэтром и шеф-поваром Его королевского величества.

А ведь мэтру Ла-Варенну было за что бороться, ведь одна только королевская кухня включала в себя 7 служб, с бесчисленным количеством слуг и финансовых возможностей. Так что, вполне объяснимо, что шеф-повар, если он не хотел чтобы его сварили в кастрюле, должен был держать не только нос по ветру, но глаз да глаз за своими подчинёнными, у которых не только свои виды на вкусовые качества блюд, но и свои взгляды на своё место на кухне. Ну а мэтр Ла-Варенн, имея подлую привычку судить мир и вместившихся в него людей, исходя из своих наклонностей и самого себя, готового на любую подлость, и смотрел на окружающих его поварят в призме своей амбициозной подлости.

«Так вот что всё это значило. – Тужур поразился до чего же хитроумен и изворотлив этот мэтр Ла-Варенн. – Сволочь!», – Посмотрев на свои белые ручки, Тужур не смог стерпеть всех этих диктаторских наклонностей мэтра Ла-Варенна, и вознаградил его выразительным словом. После чего решив, что пока он при власти, то непременно нужно будет помучить этого подлого мэтра, придумывая для короля – большого любителя поесть, новомодные блюда.

– И вот только вспомни этого мэтра, так сразу же захотелось есть. – Почувствовав урчание и даже небольшое возмущение в животе, Тужур пришёл ещё к одному для себя выводу – до чего же коварен этот мэтр Ла-Варенн и что с ним так просто на голодный желудок не совладаешь. И кто знает, чью сторону в их противостоянии займёт этот большой гастроном Луи-король? Тужур от этих своих уж больно пропащих мыслей, вновь потерял самообладание и, поддавшись своей нестойкости, присел на корточки. Где бы он и пропал, как сам того хотел в тот момент, если бы его вдруг не осенила много на что открывшая его глаза мысль, и Тужур, восполнившись уверенностью, которую привнесла эта мысль, со зловещим лицом резко приподнялся на ноги.

– А ведь король, сам любит, если что готовить. А они, эти подлые завистники, просто меня, все до единого боятся. – Сжав кулаки и, дерзко посмотрев в изображённое на картине величественное лицо Генриха III Тужур, вспомнил своего родственника мэтра Дюпона, по чьей рекомендации, как ошибочно, по мнению Тужура, думал сам Дюпон, и в свою очередь, безошибочно думал Тужур, он, Тужур и был приближен к королю.

А ведь при одном только упоминании мэтра Дюпона – придворного зубодёра, в одно мгновение сразу же бледнели лица и седели парики у всех без исключения придворных вельмож. И стоило им только услышать, что мэтр почтил своим присутствием дворец и даже вон там приближается по одному из залов дворца, как величественные лица вельмож и даже принцев крови, у которых при отдалённом звуке шагов метра Дюпона стыла кровь в жилах, замирали в своей бледности, а сами они теряли дар речи, оттого, что их зубы сводило от предчувственной боли.

Но если все эти величественные вельможи не могли себе позволить не стойкости и как-то ещё держались на ногах, то дамы, как натуры более чувствительные и в тоже время имеющие наравне с вельможами такое же количество зубов, которыми они пользуются несравнимо больше, нежели эти величественные особы, тут же терялись в себе, и даже себе позволяли неприличия, упав в обморок, где уже терялись в чужих, ниже по титулу руках придворных.

Ну а мэтр Дюпон, несмотря на весь свой зловещий вид, суровость своего взгляда и вызывающий у любого смертного ужас – инструмент у себя саквояже, в противоположность всему этому, имел добродушный вид и до степени весёлости нрав, который и побуждал мэтра Дюпона не проходить мимо придворного, утратившего весёлость и приобретшего бледность лица (а других он на своём жизненном пути, отчего-то, никогда не встречал) и своей какой-нибудь специфической шуткой (а в его устах любая шутка приобретала такой вид) приободрить это невменяемое лицо. И хотя у мэтра Дюпона из всех его попыток развеселить очередное бледное лицо, как правило, ничего не выходило, всё же он, как натура глубоко верующая, не собирался сдаваться, и вновь, и вновь, как говорили за его спиной (сказать что-либо нелицеприятное в лицо мэтру, таких смельчаков во всём королевстве не нашлось бы) придворные – брал в оборот и провоцировал.

– Герцог де Гиз, ваша светлость, отчего вы сегодня столь мрачны? – в поклоне обратился к герцогу де Гизу мэтр Дюпон, чьё появление во дворце не может не вызвать пересудов у лиц близких к деловым кругам, шептания среди односложных дам и конспирологический версий в кругу близкому к короне и власти.

– Мэтр Дюпон, всё же не зря, именно к герцогу де Гизу к самому первому подошёл. – В своих дальних пересудах, сразу же помрачнели близкие к герцогу заговорщицкие лица вельмож.

– Кто-то нашептал королю, что герцог де Гиз держит на короля зуб. И он, таким намёкливым способом, подослав мэтра Дюпона, решил дать понять герцогу, что у него есть действенные и очень болезненные средства против герцога. – Шепотом, практически не раскрывая своего рта, проговорил граф Рокфор. Чем ввёл в размышления стоящих рядом с ним величественные лица вельмож, которые были согласны сами рвать зубы, а вот чтобы рвали им, то на это они были не согласны и значит, пока их не заметили в этом заговорщицком кругу, то нужно от него отдалиться. Что, вот так прямо, несколько сложно сделать, будучи на прицеле злобного взгляда графа Рокфора, чья шпага, куда ближе находится, чем инструмент мэтра Дюпона.

– Но кто этот проклятый предатель – шептун? – решил возмутиться и чтобы его не зачислили в шептуны, что уже есть большое подозрение на участие в заговоре против заговорщиков, не тихо сказал герцог Монморанси. Ну а такие не завуалированные намёки герцога Монморанси, который, в общем, никогда так далеко не заглядывал на причастность к самой закрытой и ни к кому не лояльной партии шептунов, не могут не встревожить графа Рокфора, который в своём разговоре, хоть и прибегнул к шепоту, но это ещё ничего не значит.

И граф Рокфор, чьё лицо исказила гримаса бешенства, не выдерживает обращённые на него внимательные взгляды окружающих его лиц и в один свой ход наступив на ботфорты герцога Монморанси, который может только похвастаться древностью рода, а вот смелостью – никак, тут же придавливает его ногой и злобным взглядом. После чего граф Рокфор, всем известный не целомудренным и весьма жестоким (с примесью чеснока) к чужим носам запахом изо рта, обдаёт им герцога Монморанси, уже готового впасть хотя бы не в милость того же мэтра Дюпона с его жутким инструментом. Но граф Рокфор разве может вот так просто отпустить оступившегося. И он своим носом, со всей силы воткнувшись герцогу в щёку, начинает жёсткий разговор с герцогом.

Ну, а главное в этом графском жёстком разговоре с герцогом, то это даже не его слова, а сопровождающие его выговор движения графских усов, которые обладая стальной жёсткостью, начинают в такт движению рта графа, резать собою лицо герцога. И герцог Монморанси и рад бы оторвать себя от этой жуткой боли, да только зажатость его ноги в тисках ботфорт графа Рокфора, не дают ему возможности оторваться от этих нестерпимых пыток.

Пока же граф Рокфор таким образом выясняет позицию герцога Монморанси, герцог де Гиз, собравшись с силами (у него почему-то, как только к нему подошёл мэтр Дюпон, сразу же зубы разболелись), выдохнул несколько ответных слов:

– Я бы сказал, не столь, а обычно.

– Ну, вы как всегда насчёт себя скромны. – Отдав поклон, сказал мэтр Дюпон, чей однозначно двусмысленный ответ, заставил герцога де Гиза закипеть от злости на такую изворотливость мысли этого Дюпона, который умеет не только своим инструментом, но и словом, поддеть под самый корень. «Это он на что намекает? – взволновался больше чем положено герцог де Гиз, глядя на отошедшего мэтра Дюпона. – Да я его, его же инструментом, приведу к должной скромности. – Со злости, чуть не сорвал со своего камзола золотую пуговицу герцог».

Пока же герцог де Гиз в своим мыслях воплощал свои самые дикие и извращённые фантазии на счёт мэтра Дюпона, сам мэтр, двигаясь по залу дворца, сквозь расступающиеся перед ним людские скопления, время от времени останавливался, и своим взглядом или словом, в одно своё движение, цеплял терявшихся в себе придворных кавалеров или дам.

– Мадам де Селюжь, вы опять к моим рекомендациям не прислушиваетесь и налегаете на сладкое. – Это новое замечание мэтра Дюпона к окружённой блистательными кавалерами и другого рода офицерами, весьма привлекательной во всех смыслах мадам де Селюжь, в один момент заставляет в онемении застыть эту мадам, оставив ею положенную себе в рот конфету в одном выдавленном положении, за щекой. Ну а такое положение вещей – застывшей в одной позиции недоумения мадам де Селюжь, конфеты во рту и, обнаруживших в таком новом виде мадам де Селюжь особенную привлекательность, замерших в удивительном для себя внимании к ней кавалеров и офицеров, не может не вызвать, как весёлости настроения мэтра Дюпона, так и вопросов у наиболее сообразительных кавалеров, которые увидели в этих словах мэтра Дюпона нечто большее, нежели конфету.

И, конечно, мало кто и в особенности находящийся в этой среде поклонников мадам де Селюжь сам кавалер де Брийон, ожидал от себя такой глупости – идти наперекор мэтру Дюпону, но всё же это случилось и тому были свои веские объяснения. Ведь кавалер де Брийон уже находился на той стадии развития взаимоотношений с мадам де Селюжь, когда он мог назваться счастливчиком, с верным расчётом на её благосклонность (не зря же она разрешила не прилюдно (что ещё важнее, чем само именование) называть себя «мой сахарок», а он в ответ позволил ей называть себя «моя зефирка»). А такие вещи, так сказать, ко многому обязывают.

Правда при этом, кавалер де Брийон заметил за своим организмом странные тенденции – пока мэтр находился в дальней стороне от них и самим собой вводил в ступор герцогские лица, то у него было много чего сказать в ответ мэтру; и всё это к тому же было обильно смочено в упаковку слюней. Но как только мэтр Дюпон приблизился к ним, то в его горле в один момент вдруг всё пересохло и все подходящие для случая слова, куда-то потерялись. А это, скорей всего медицинский фактор. А раз так, то, пожалуй, с мэтром Дюпон, чьи познания в медицине несколько сильнее, чем у него, будет сложно спорить. Но всё же кавалер де Брийон, чувствуя на себе такой интригующий взгляд мадам де Селюжь, не имел права на сдержанность, и он поэтому, не сдержался и спросил.

– Мэтр Дюпон, не изволите ли вы объясниться. И сказать, на что это вы намекаете? – Обратившись к мэтру, заявил о себе кавалер де Брийон, решив не терпеть со стороны мэтров в свой адрес сладких слов.

– Кавалер де Брийон. Позвольте вас уверить в том, что я никогда не намекаю, а всегда приближаю действительность к значению слов, а не как многие делают, натягивая слова на свершившиеся факты. – Мудрёный ответ мэтра Дюпона мало внёс ясности в понимание кавалером де Брийоном всего ранее сказанного и он, воспылав нервностью, даже схватился за рукоятку шпаги, чтобы показать этому мэтру, что с ним шутить не стоит.

– Что это значит? – очень заинтересованно спросил мэтра кавалер де Брийон.

– А то, что я за свои слова всегда отвечаю и могу даже за них зуб дать. – А вот такое использование своего служебного положения в личных целях мэтром, конечно, есть удар поддых, и кавалеру де Брийону, в один зубной болевой момент осознавшему, что против бренного тела он до сих пор бессилен, пришлось, пока зубы целы, заткнуться и на время придержать свой язык за зубами. Но всё же брошенный кавалером де Брийоном взгляд на мадам де Селюжь, чей сладострастный вид так и взывал кавалера, если он, конечно, не боится потерять зубы, её облизнуть или же в другом, трусливом, с бережным отношением к своим зубам случае, только всего лишь облизнуться, заставил кавалера де Брийона потерять голову и дерзнуть пойти дальше в споре с мэтром Дюпоном.

– Я и смотрю, что королевский двор всё больше превращается в проходной двор. – Свысока сказал мэтру кавалер де Брийон, после того как бросил презрительный взгляд по сторонам большого зала Лувра, где наряду с высокородными вельможами, чуть отстранённо от них, находилась чернь с симптомами золотухи (все знали, что любой король обладал способностью излечивать «золотушных»), призванная на королевское наложение рук.

– Воистину язвы человеческие ничто, в сравнении с коростами духа, от которых никакое королевское наложение рук не спасёт. И только рука палача Гастона, может как-то выправить ситуацию. – Кавалер де Брийон даже вздрогнул от этих, больше хвастливых, нежели не пойми что за слов мэтра Дюпона, который, как все знали, был на одной дружественной ноге (это была такая с дальним прицелом на голову шутка) с главным распорядителем осуждённых на казнь голов – палачом Гастоном. А такие связи, уже никто в королевстве (и даже сам король), покрываясь холодным потом, не смел игнорировать.

Ну а после этих слов мэтра Дюпона, кавалер де Брийон, весь похолодев изнутри, уже и смотреть на мадам де Селюжь, не то чтобы не хотел, а ему просто его голова, в целях своей безопасности, затвердев в шее, не позволяла сделать. К тому же у кавалера также прибавились и другие ответные симптомы на эти слова мэтра, где самым главным, было бесконечное уважение к мэтру Дюпону, которое можно было прочитать по слёзным глазам кавалера.

Мэтр Дюпон же, заметив, что в очередной раз его слово благоприятно подействовало на строптивого слушателя, который стал смирным, как агнец, решив, что на этом хватит, двинулся дальше, чтобы вносить свой дух веселья и живости во все эти, даже не лица, а маски придворных. Тем более, уже послышались слова короля, возлагающего руки на очередного золотушного.

– Король коснулся тебя. Бог тебя исцелит. – Произнёс король, возложив руки на больного.

«Надо бы королю почаще зазывать во дворец наших скряг-богатеев, чтобы наложив свои руки на их богатства, излечить их от „золотушной“ болезни души», – усмехнувшись, подумал мэтр Дюпон, представив, как упирается ведомый к королю неверующий в такие чудеса процентщик.

– Я вылечу тебя, скряга. – Протягивает ему навстречу руки король.

– Нет, только не это! – крича на весь зал, падает себе в колени процентщик. Но куда ему тягаться с божественной силой короля, подкрепленной желанием величественных придворных герцогов и баронов, чьи состояния и даже камзолы, уже давно заложены у этого бессердечного (а вот они в отличие от него искренне его ненавидят) и не имеющего никакого уважения к титулам, а один лишь холодный расчёт – процентщика, помочь ему и заодно себе излечиться.

– Это! – снимая с руки процентщика перстень, вторит королю его верный до смерти палач Гастон.

– Ладно. Мэтра Дюпона надо попридержать на самый крайний случай. – Поразмыслил Тужур, решив, что слишком далеко зашёл в своих фантазиях и что ему сегодня же необходимо заглянуть на кухню и запастись там сахаром, для того чтобы слегка подсластить жизнь королю. – А сейчас, надо найти, если не самого герцога, то хотя бы тех, кто всегда во власти своей любопытной натуры и знаний обо всём том, что происходит во дворце. – Тужур подумал о проныре виночерпии Сен-Жуке. – Правда, он тот ещё трепло, чему способствует его близость к своей винной службе и ему доверять, себя не уважать.

«Хотя, заглянуть к нему, по крайней мере будет полезно, – решил Тужур, чувствуя, что его нервы сегодня, после всех своих же пересудов и домысливаний, требуют разрядки, которой всегда способствует хорошая чаша вина.

– Так вот почему Сен-Жук, после кувшина вина заручается у всех уважением, где он усиленно, иногда даже с помощью кулаков, требует уважить его или же признать за собой уважение к нему. – Рассудил Тужур, двигаясь через сеть потайных комнат дворца, ключи от которых находились у него, не от всех дверей были в запасе у короля и совсем чуть-чуть – у обер-камергера двора.

И кто ещё знает, кто из всех них знал больше тайных пружин, открывающих все эти потайные дворцовые двери. И если король мог похвастаться лишь только внешним блеском – широтой раскрытия перед ним дверей, то самого Тужура вполне устраивало осознание того, что он всегда мог забыть ключ в другом кармане камзола, и тогда королю пришлось бы довольствоваться проходом через чёрный вход. И пока король, и вся его блистательная свита, обходит своей стороной чёрный вход, он, Тужур, вдруг совершенно случайно, находит потерявшийся в его забывчивой памяти ключ и он в единственном своём лице проходит в зал через парадный вход. И это только одна малая толика его дворцового всемогущества, которое и не снилось всем этим королям, которые только и живут в иллюзии своей врождённой избранности.

– Стоп. А про какого герцога спрашивал король? – Тужур вдруг наткнулся на совсем не ко времени выплывшую из памяти догадку. А вот такого подвоха от короля, Тужур уж точно не ожидал услышать.

– А ведь теперь, и не пойдёшь, и не переспросишь? – Тужур ещё больше озлился на короля за эту его забывчивость и уверенность в его умственных способностях, где он, Тужур, с полуслова должен был понять, о каком герцоге велась речь. Но всё это ещё можно было простить королю, но то, что из-за его королевской недоговорённости, Тужуру теперь требовалось не беречь свои ноги и возвращаться назад, то вот такого хамства со стороны короля, Тужур, всегда бережно относящийся к любой частички себя, стерпеть не мог.

– Да, как хочешь, думай и, надув свои щёки дуйся, а я ни за что не поверну обратно и не пойду переспрашивать. Тем более, это непозволительно. – Пришёл к непоколебимому решению Тужур, после которого осталась одна малость – выбрать для себя нужного герцога. Что вновь разозлило Тужур, который больше всего ненавидел как раз герцогов за их заспинное носозадирательство перед королём, а значит и перед ним.

– Знаю я всех этих герцогов! – Щёлкнув пальцем по гуляющему вверх-вниз носу Помужа, в очередной раз разъярённо делился своим нетерпением Тужур в кругу своих близких к государственной власти слуг, не просто народа, а самих слуг народа, что бесконечно больше, чем быть просто слугой. Да и к тому же все и так знают, что только король есть единственный человек при дворе, который не является слугой.

– Нет ни одного герцога, который бы не мечтал стать королём. – Громогласно заявил бесстрашный когда выпьет Тужур, пронзительно глядя в маслянистые и явно заговорщицкие глаза слуги герцога де Гиза, и извечного с ним спорщика и супротивника по столу Ля-Пампона. Что на этот раз заставляет Ля-Пампона нервно потупить свой взор в кружку и быстрее обычного утопить своё красноречие в вине. Но товарищей Тужура по столу не провести на такие хитрые уловки и они все до единого поняли, что Ля-Пампон не только подозревает за своим герцогом нечто подобное, но и определённо знает больше, чем надобно для любящего любые излишки палача.

– Он первый заговорщик. – У всех за столом, кроме Ля-Пампона, прояснились мысли насчёт этого хитрющего Ля-Пампона, который всегда умел найти убедительный повод для того чтобы лишнюю чашу вина хлебнуть, с чем он и сейчас отлично справился, создав ситуацию отвода своих глаз от прямых обвинений.

– Но, что же мне делать? – насмеявшись вдоволь над Ла-Пампоном, которого он и сотоварищи, в восторженном угаре, как первого заговорщика (кто первый, перебрав, начинает заговариваться, тот и заговорщик; любимая игра в их круге), закинули в свинарник к своим собратьям (ну и что тут такого, что, вслед за ним в свинарник, последовало ещё несколько нестойких товарищей по кувшину вина), Тужур принялся размышлять о своих дальнейших действиях.

– А что я, собственно, переживаю за этих герцогов. – Тужур даже хмыкнул от этой своей новой порции размышлений. – Это им нужно переживать о том, что я о них доложу королю. Ну, а судя по тому, что все эти герцоги, даже не спешат меня отблагодарив, заверить в своей преданности королю, то пусть потом не обижаются на то, что я о них скажу – не приукрашенную чистую правду о их прижимистости, сутяжничестве, непомерном думаньи только о себе и своём преуспевании. – Тужур, воспылав праведным гневом и в желании поскорее обличить какого-нибудь герцога, выдвинулся в сторону главного зала, чтобы там свести свои мстительные счёты с первым же попавшимся ему на глаза герцогом.

И, наверное, первому попавшемуся на глаза Тужуру герцогу, не избежать своих репутационных потерь в глазах короля (ими на данный момент выступал Тужур), если бы не закон внутренних дворцовых покоев, где только королевские покои и то за редким исключением, могут оказаться в одиночестве или в единственном числе. А так все попытки встретить придворное или какое-другое лицо в одиночестве, практически всегда были обречены на неудачу. Так и Тужур встретил своего первого попавшегося ему на глаза герцога, не в одиночестве, а сразу же в компании такого же герцога. И этими двоими герцогами были де Гиз и Генрих Анжуйский, чьи воспламенённые ненавистью взгляды, явно говорили о том, что они как всегда что-то или кого-то не поделили. Правда, ответ на эту, в общем-то, не сложную загадку, нашёлся сразу и вид отдельно стоящей мадам де Ажур, сразу же наводил на свои подходящие моменту мысли.

– А вот это уже интересно. – Заметив всех и в том числе то, что он остался незамеченным, решил таким и оставаться Тужур – большой любитель подглядывать и подслушивать то, что во дворце творится и делается.

– Герцог, не смею вас больше задерживать. – Этим своим, с двойным дном заявлением, с явным намёком на подчинённость существующей государственной иерархии герцога де Гиза, Генрих Анжуйский вызвал у де Гиза нервную судорогу мышц лица, онемение речевого инструмента – языка и блуждание его закружившихся вокруг своей орбитальной оси глаз. А всё потому, что де Гиз оказался застанным врасплох этим, до чего же ловким Генрихом, который всегда умеет появляться очень тихо и в самый, не то чтобы неожиданный, а в очень неудобный, способный многозначительно трактоваться и тем самым с компрометировать, момент.

Правда, если уж быть не слишком предвзятым к Генриху, что в случае с де Гизом недостижимо, то один только вид Генриха уже затмевает перед де Гизом все другие лица, и если принять во внимание все те обстоятельства, которые, в общем-то, и послужили всей этой запутанной ситуации, в которой так неожиданно для себя оказался де Гиз, то, пожалуй, де Гиза можно понять. При этом Генрих, был всего лишь её невольным наблюдателем, и скорее неловкость де Гиза, вызванная у него в той же неожиданной манере, появлением перед ним мадам де Ажур и создала предпосылки для такого гневного перехода на титульные личности.

А ведь герцог де Гиз не только никого не звал, как это по своему ошибочному предположению думала мадам де Ажур, но и даже представить себе не мог, что эта его востребованная природным естеством уединённость, по выходу из состояния зависимости от неё и из того места где всё это происходит, вызовет такое встречное, нос к носу внимание у оказавшейся на его пути мадам де Ажур.