Я и мы. Точка зрения агностического персонализма

Абсолютность – это категорический императив Канта, это законы Ньютона, это все абсолютные и нерушимые законы, которые определяют и руководят нашей повседневной жизнью, подобные трем законам Ньютона, а также принцип относительности.

Человеческая истина не может быть абсолютной, как вода не в силе стоять на месте, иначе через некоторое время это уже будет не вода, а болото.

В персонализме истина – это то, что соответствует общей картине мира, а если какой-то факт отличается, его легко заключить в скобки как «не имеющий значения факт», который хранится в базе данных этой картины мира, но не включен в нее.

Сказать, что такое истина, так же трудно, как определить, что такое личность. В персонализме истина – это и есть личность. Ведь истина – не конкретный факт, а мир представлений, связанных с данной личностью. С другой стороны, личность – это тоже мир представлений или, говоря обобщенно, носитель истины. Личность – это то, в чем живет истина, поскольку она должна в чем-то жить, чтобы иметь хоть какое-то право именоваться истиной.

Человеческая истина в индивидуальном выражении может быть не всем понятна и далека от логики, философии, законов построения языка.

Персонализм существенно отличается от стандартной философии главным образом в вопросе истины, который формирует каждую конкретную философию.

Рассел говорит, что «…действительно, математическое знание не выводится из опыта путем индукции; основание, по которому мы верим, что 2 + 2 = 4, не в том, что мы так часто посредством наблюдения находим на опыте, что одна пара вместе с другой парой дает четверку. В этом смысле математическое знание все еще не эмпирическое. Но это и не априорное знание о мире. Это на самом деле просто словесное знание. “3” означает “2 + 1”, а “4” означает “3 + 1”. Отсюда следует (хотя доказательство и длинное), что “4” означает то же, что “2 + 2”. Таким образом, математическое знание перестало быть таинственным. Оно имеет такую же природу, как и “великая истина”, что в ярде 3 фута…»

Это абстрактная математика Рассела. Попытки арифметизировать реальность в целях познания относительной истины свойственны не всем. Фут – размер стандартной ступни. Сложив три фута, получим ярд, что разрушает всю логику рассуждений. Фут был важен, когда человек стрелял из лука и нужно было как-то измерять дистанцию. В гольф играют, измеряя дистанцию тремя футами – ярдами; запуская космический корабль, никто не меряет расстояния футами, ярдами. Даже арифметика относительна. Например, я встречаюсь с Аней и Катей и с каждой из них у меня образована пара, но если нас соединить, то, очевидно, что я с Катей плюс я с Аней не равняется четырем. Две пары в сумме дали три: я, Катя и Аня. Это чрезвычайно распространено в мире: я+теща и ты+твоя мама не равно 4, хотя это и две пары, которые складываются определенным образом. Лиса ест зайчика, и ворона подъедает остатки этого же зайчика – это не две пары, которые при плюсовании дают четыре.

Так, в повести «Смерть Ивана Ильича» Л. Толстого у главного героя ни с кем арифметически ничего уже и складываться не хочется, и арифметика жизни нарушается хуже, чем у Ф. Достоевского. 2х2 не равно 4. «В середине разговора Федор Петрович взглянул на Ивана Ильича и замолк. Другие взглянули и замолкли. Иван Ильич смотрел блестящими глазами пред собою, очевидно, негодуя на них. Надо было поправить это, но поправить никак нельзя было. Надо было как-нибудь прервать это молчание. Никто не решался, и всем становилось страшно, что вдруг нарушится как-нибудь приличная ложь, и ясно будет всем то, что есть. Лиза первая решилась. Она прервала молчание. Она хотела скрыть то, что все испытывали, но проговорилась.

– Однако, если ехать, то пора, – сказала она, взглянув на свои часы, подарок отца, и чуть заметно, значительно о чем-то, им одним известном, улыбнулась молодому человеку и встала, зашумев платьем.

Все встали, простились и уехали.

Когда они вышли, Ивану Ильичу показалось, что ему легче: лжи не было, – она ушла с ними, но боль осталась. Все та же боль, все тот же страх делали то, что ничто не тяжелее, ничто не легче. Все хуже.

Опять пошли минута за минутой, час за часом, все то же, и все нет конца, и все страшнее неизбежный конец».

Можно так или сяк складывать сущности в своем представлении. Невозможно арифметически складывать бытие.

В персонализме более понятен алогизм писателей, поэтов… «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман». Классический философ не согласится с этим, персоналист как раз согласится и будет цитировать Пушкина в таком искаженном обобщенном виде: «Тьмы низких истин нам дороже / Нас возвышающий обман».

То, что Достоевский описывает как дьявольское своеволие в человеке, – это просто обычная женская душа, которую представил Пушкин в «Сказке о рыбаке и рыбке» (ее следовало бы назвать «Правдивая история про бабу, мечтающую стать царицей морскою и ругающуюся у разбитого корыта»).

У Достоевского читаем:

«Да осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, – так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает. Рискнет даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмыслицы, единственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент. Именно свои фантастические мечты, свою пошлейшую глупость пожелает удержать за собой единственно для того, чтоб самому себе подтвердить (точно это так уж очень необходимо), что люди все еще люди, а не фортепьянные клавиши, на которых хоть и играют сами законы природы собственноручно, но грозят до того доиграться, что уж мимо календаря и захотеть ничего нельзя будет. Да ведь мало того: даже в том случае, если он действительно бы оказался фортепьянной клавишей, если б это доказать ему даже естественными науками и математически, так и тут не образумится, а нарочно напротив что-нибудь сделает, единственно из одной неблагодарности; собственно чтоб настоять на своем. А в том случае, если средств у него не окажется, – выдумает разрушение и хаос, выдумает разные страдания и настоит-таки на своем! Проклятие пустит по свету, а так как проклинать может только один человек (это уж его привилегия, главнейшим образом отличающая его от других животных), так ведь он, пожалуй, одним проклятием достигнет своего, то есть действительно убедится, что он человек, а не фортепьянная клавиша!»; «Одним словом, человек устроен комически; во всем этом, очевидно, заключается каламбур. Но дважды два четыре – все-таки вещь пренесносная. Дважды два четыре – ведь это, по моему мнению, только нахальство-с. Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек вашей дороги руки в боки и плюется. Я согласен, что дважды два четыре – превосходная вещь; но если уже все хвалить, то и дважды два пять – премилая иногда вещица».

Бертран Рассел – аналитик, математик, для него естественно считать, что «“картина мира” есть совокупность логических высказываний». Эта фраза непонятна многим, но большинство понимает, что не все можно вербализировать. Человек, попадая в чуждую атмосферу, строит картину мира носом, и первое, что его будет раздражать, – это запахи и звуки. Как их можно вербализировать? Запахи и звуки – это существенная материальная часть нашего опыта и нашей памяти, где она может быть вполне вещественна. Естественно, что многое мы плохо помним и вспоминаем только, если ситуация повторяется, но все равно запахи, звуки, а также прикосновения (особенно оскорбительные) формируют нашу картину миру, определяя, что мы предпочитаем, что отвергаем… В работе «Исповедь персоналиста» достаточно сравнений картины мира собаки и человека. В первой нет абсолютных истин, каждая истина индивидуальна и связана с конкретными обстоятельствами или конкретными людьми. Животные не формируют вторичные понятия, и никакая собака не будет относиться к какому-то человеку дружелюбно только потому, что он относится к классу безобидных философов, как автор.

Человек подобен животному и так же, как животное, может легко отличать один класс предметов от других по каким-то признакам. Построить логическую систему распознавания образов не так сложно. Человек отличается от животных не только наличием мочки уха, которая есть только у него, но возможностью создавать иерархию взаимозависимых понятий. Это никакое животное не может представить. Человек может отличить грушу, яблоко от арбуза, вишни. Он может сесть на пенек, как на стул и обеденный стул одновременно: «Сяду на пенек, съем пирожок». Животному нужно понюхать, лизнуть. Можно, конечно, сказать, что и животное различает вторичные понятия: съедобные вещи, опасные или обстоятельства, близкие и хорошие, которые не обижают, а кормят. Но это все же зачаточные понятия более высокого уровня, нежели те, которые служат для распознавания и различения одного класса совокупных предметов.

Человек всегда формирует вторичные понятия начиная с некоторого возраста. Зачем? Чтобы проще было ориентироваться в мире разнообразных и в то же время однородных предметов. Так легче и понятнее передавать опыт. Это замечательное человеческое свойство имеет свою цену. Якобы так человеку проще жить для более точного познания, но как раз процесс формирования вторичных понятий (например, мебель, фрукты, полезные вещи, бесполезные вещи, хорошее, плохое, общество, конституция, биржа) – самый главный рассадник лжи. Личность – это не только истина, носитель истины, о чем мы так много говорили выше. Одна личность может формировать одни вторичные понятия, другая другие. Например, вторичное понятие: государство. Один видит одно государство, другой другое. Что такое война между государствами? Все животные как-то выживают. Не воюют. Борьба за жизнь – это не война. Можно дать едва ли не бесконечное число определений войны, но общего нет. Вторичные понятия не формализуемы, они открыты, и каждый класс вторичных понятий может быть наполнен новыми первичными понятиями или понятиями низшего уровня.

Истина – это то, что мы знаем о предмете, когда наши сведения не противоречат опыту использования. Это та истина, которую отрицал Хайдеггер: если можешь распоряжаться как хочешь, еще не познал истину.

Генетически человек не так зависим от того, что «ему передается». Некоторые птенцы генетически запрограммированы, что мама – это то, что в момент рождения они видят с красной точкой на лбу. Так что если экспериментатору, принимающего роды у птицы, нарисовать красную точку, то при всем очевидном несоответствии «акушера» с мамой-птицей, птенец запомнит его навсегда как свою настоящую мать и будет за ним следовать, пока не созреет…

Человек должен согласиться сам с собой, если он хочет быть царем мира, и с простым утверждением: «Без меня мира нет». Это не самое жесткое разделение: признаешь мир как он есть, или ты и твое присутствие меняют мир. Далее хуже. Если ты меняешь мир фактом своего присутствия в мире, кто и как может понять, что было изменено после того, как ты возник, почему и зачем. Когда человек рождается, он меняет мир на свой взгляд. Но видят ли эти изменения другие, чтобы признать их существенными?

Персонализм – это философия, когда человек участник того, что познается, он сам открывает крышку ящика Пандоры, не зная, что в нем заключено.

В этот момент философия становится судебной медициной.

Мы не способны запомнить положение точки на бескрайнем листе бумаги. Если экспериментатор поставит точку на огромном листе и попросит испытуемого посмотреть и запомнить ее место, потом сотрет точку, отведет испытуемого на несколько шагов в сторону и попросит восстановить ее, ничего не получится. Никто не попадет в старую точку. Даже бесконечные попытки не позволят испытуемому найти место старой точки, поскольку он не знает его. Мы способны запомнить пересечение линий, восстановить картинку пересеченных отрезков. Но никакую точку в мире ни один человек никогда не сможет восстановить и сказать, что это именно предыдущая точка.

Человек – сложное существо. В нем перемешаны и Лейбниц, и Маркиз де Сад.

Маркиз де Сад должен стать основоположником персонализма, как бы это ни казалось странным.

Страсти – основа философии, согласно этому своеобразному эмпирику.

Если не возвеличивать бессмысленно и бесконечно путь познания, мы должны признать, что путь страсти не менее важен.

Мир, в котором живем, – царство множественности. Человек требует, просит, надеется, что можно в этом мире жить так, как в царстве единичности.

Это формирует все вопросы и ответы.

Конфликт возникает, когда человеку некому сказать спасибо. Он не знает, какой должна быть благодарность, кому выражать признательность, но желание кого-то благодарить не может быть вычеркнуто из жизни человека. Каждый хочет благодарить, это внутренняя потребность, которая формирует человека.

Желание благодарить может превышать возможности реальной жизни.

Как бы то ни было, но потребность благодарить выше, чем способность оправдания. Поэтому можно грешить и надеяться на оправдание, что свойственно человеку, но разумных оправданий греха нет. Единственный способ оправдания человека – опора на множественность, поскольку очевидно, что, согласно логике действий человека, никто не хочет сделать самому себе ничего плохого. Множественность создает случайность и помогает сформулировать оправдание, что не так просто сделать, если нет множественности и случайности.

Если всегда можно найти оправдание (кто бы сомневался!), тогда за что человек кому-то за что-то должен благодарить?

Собака умеет благодарить. Но для человека благодарность – это низкая потребность животного, и только религиозное воодушевление способно подвигнуть человека на благодарность.

Впрочем, благодарность – коварная вещь.

Не знают, как отблагодарить, только птицы, кошки, рыбы, тысячи других существ. Но так, чтобы было обидно, только человек может не отблагодарить.

Философия основана на убежденности, что человек хочет познать мир, и, поскольку очевидно при первом сравнении человека и мира, что познание мира дело трудное и вряд ли земной конечный человек может познать мир сам по себе, значит, ему следует познавать мир последовательно, передавая знания от одного к другому. Знания весомее опыта, как сложный процент крупнее простого. Опыт передается через знание. Поэтому так легко обмануться, перепутав знание и опыт. Древний человек или Робинзон на острове мог исследовать мир так, как хочет, современный человек должен согласовывать свои опыты с основополагающими принципами, принятыми другими. Иначе не о чем говорить, и по-другому современный человек не мог бы возникнуть.

Человек – познающее существо. Способность к познанию у нас заложена в генах, и мы познаем мир независимо от нашей воли, как и все живое познает его посредством опыта.

Мы говорим о человеке не в том смысле, как он видит сам себя. Человек скрывает себя от всех, даже от самых близких. Кто нам ближе, чем наши друзья? Вспомним, что Персона – это Маска.

Человек говорил и говорит о мире десятки тысяч лет. Мир всегда лежал перед ним. Бери и трогай. Раньше были некие попытки избежать мира, чтобы он не навредил человеку, потом оказалось, что в целях безопасности проще научиться использовать мир, чтобы стать главным и единственным рулевым, кормчим. Один человек не справится с миром, но вместе можно и попробовать. В этот момент человек перестал быть связан с миром. Возникла социальность, обрушившая личную связь человека с миром и сделавшая ее ничтожной, без последствий. Можно жить вне мира, прекрасно существовать среди людей с их собственными и особыми закономерностями жизни, которые должны стать законом мира, поскольку для всех мыслящих понятно, что если вытащить человека из сумки мира, в ней ничего не останется.

Какой мир? Вы его видели, значит, вы с ним связаны. Если связаны, то должны говорить о том, что есть мир, включающий в себя все, что мы таким образом называем, и есть мы со всем тем, что в нас. А что в нас? Знание? Сила? Умение распоряжаться? Умение благодарить? Теоретически нам нужно благодарить все, что есть, за то, что оно есть, чтобы мы были такими, как мы есть.

Человек живет в своем мире, который понимает и знает. Проблема человека начинается, когда он поневоле попадает в другой мир, осознает, что его следует как-то принять, но спустя время видит, что этот мир зависит только от самого человека, а это «другое-не мое, а свое-мое» порождает все проблемы. Человек слишком умен для тех обстоятельств, в которых живет. Животные живут согласно своему «уму», как только взрослеют, взрослая собака кардинально отличается от щенка. Щенок бегает за листьями, которые гонит ветер, и стремится их поймать. Щенок больше похож на ребенка: у щенка тоже есть неопределенное будущее. Собака и человек – это различные субъекты жизни. Человек настолько отягощен разумом, что, кажется, он не может быть природным явлением и родиться из ничего. Поэтому так трудно понять, что человек произведен в результате некоторого неописуемого процесса таким, каким он есть, из таинственных великолепных чресл обыкновенней обезьяны. Посмотрите на портрет гориллы в этой книге. Кто из нас мог бы так умно и внимательно посмотреть?

Раздвоенность между вечным и временным побуждает человека совершать поступки греховные, путаясь между разумным и животным, при этом разум живет уже отдельно и как бы пользуется телом человека, совершая симбиоз с неродственным организмом.

Социальность человека помогает уравновешивать и сглаживать конфликт между излишним разумом и текущими обстоятельствами. Обезьяны в клетке в зоопарке живут социально своей стандартной обезьяньей социальной жизнью. Наслаждаются как могут. У человека такая жизнь не получается. Разум разрывает прутья клетки. Однако это не помогает человеку. Его социальность оказывается не свободой, а новой клеткой, в которую попадает не человек как производное обезьяны, а человек-разум. Это базис персонализма. Разум – это клетка, в которую человек попадает, пытаясь остаться человеком в том смысле, как он себя ценит, понимает.

Человек живет в клетке. В клетке разума. Можно не замечать этого или замечать. Феноменология понимает, что мы живем в клетке, и дает возможность открыть настежь ворота и выйти наружу без знания о том, что нас там ждет. Познавай мир и не морочь себе голову, говорит феноменология. Экзистенциализм подталкивает: иди в мир и не бойся, тебе там некого бояться, кроме самого себя. Персонализм тоже, конечно, не знает, что нас ждет. Феноменология спрашивает: как мы могли так долго жить в клетке и что мы делали все это время? Персонализм соглашается с феноменологией, говорит, что было трудное время, а разум – этот дар, за который не знаешь, как и кого благодарить… кому сказать спасибо.

Трудно познать мир не только в силу того, что он бесконечен и разнообразен. Человечество тысячи лет пыталось сформулировать основы всякого понимания мира. И Платон, и Аристотель, и Гегель, и, наконец, Гуссерль предлагали различные формулировки способа восприятия, форматирования и передачи знания.

Персонализм нельзя назвать философией, поскольку человек не думает о том, как трансформировать свою картину мира другим. Персонализм не может быть психологией, поскольку никто не занимается психологией сам по себе, обычно изучают психологию человека на примере другого человека – даже Фрейд едва ли начал с себя, как практикующий психотерапевт, он основывался на профессиональном опыте.

Персонализм – это сказка о картине мира, которую мы все создаем, которой делимся все как можем с другими – расчленяем картину на части, кусочки, чтобы найти каждый раз общее с другими обладателями своих картин мира. Сказочно говоря, персонализм – это сказка, включающая наши любимые и ненавистные миры, в которых мы все живем, не имея никакой возможности доказать, что мы живем вместе, поскольку в любой момент мир и близкие могут отвернуться, оглохнуть, ослепнуть, умереть. Нельзя принципиально говорить о каком-либо единстве, если следовать логике разговора, который постоянно идет в душе каждого человека и сближает людей – не поступки и вовлеченность во что-то и от чего легко можно отвернуться, а внутренняя речь человека, которая не зависит от текущего, непонятного другим, и именно поэтому принимается другими. Внутренняя речь человека в таком понимании отлична от того, о чем говорил Рассел: «“картина мира” есть совокупность логических высказываний» Скорее, картина мира – это совокупность представлений, бессмысленных высказываний, в которых человек постоянно ищет логику, чтобы в каждый момент, когда потребуется, предоставить хаос мнений в виде цепочки логических высказываний, возникающих случайно и заканчивающихся, когда мы выскажемся. Через мгновение мы можем опять порождать новую цепочку, состоящую из перемешанных чувств, старых любимых мыслей, новых наблюдений и размышлений, и оформить все таким образом, чтобы можно было передать другим, которые ничего не поймут. Поэтому в персонализме мы пытаемся передать знания тем, кто тебя понимает. В душе мы всегда говорим с друзьями. Спорим с чужими, ругаемся с любимыми, но говорим только с друзьями.

Вот почему в этой книге так много говорится о собаке: ведь она – друг человека. С ней можно разговаривать, как с другом.

С кошкой никто не беседует. «Дай, Мурзик-котик, мне на счастье лапу», – никто такое не сочинит. «Дай, Друг, на счастье лапу мне», – я сам просил свою собаку неоднократно.