Войны инков. Incas

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
в целях примера, как припеваючи жили в инкской державе люди, кои имели всё для их жизни, как восславляли они власть Ясного Дня – Владыки…

Склонный к бурлескному, грандиозному, я сию главу был готов начать с Пира Солнца, проистекавшего при стечении масс на площади Ликования и Восторга при соучастии родовитейшей знати всех Сторон Света. Ибо на сём пиру главный инка пил с близкими, с быстроногим гонцом затем, кто его обогнал в пути, и с героями, покорившими Кáльву и Айавáку, Кáсу и Чунчу и Мусу-Мýсу. Вáрак, способностью пития дививший, мигом повёрстан был в инки-милостью и назначен гвардейцем, «самоотверженным»; Рока-кáнут, вычислив камни, коими сложен был Красный Город¹⁵, выпросил снова месячный пропуск для путешествий, ибо «ходили они в том царстве не ради выгод и удовольствий и не для собственных дел и прочего, а по воле царя, курак», – отчего и ценна награда. Порфироносцу сброд из восточных чащ подарил изумруды и мармозеток, перья и коку, плюс «лозы дýхов» как психоделик. Йáкак вертел хвостом перед Вáраком, вдруг вознёсшимся. «Я тебя вывел в сотники и взял в Куско! Став охранителем Сына Солнца, ты возгордишься и позабудешь бедного Йáкака из Восточного края. Ты позабудешь?» – «Не позабуду». – «Что же, друг Вáрак, пью с тобой, с тем, кто будет ходить с сих пор в чёрной форме!» – «Буду ходить, а как же? Я тебе верный, хоть я стал тоже чуть ли не инкой – инкой-по-милости!»… Крайне жаждалось описать и действо в капище Солнца рядом с кварталом, прозванным «Пумий Хвост»… но следует отступить к неброскому.

Брызжет Солнце, пики сверкают! Зелены пастбища Чачапуйи! Много преград поверг император, уйму солдат сгубил на седых перевалах и в жутких схватках, дабы страну сию осчастливить. И вот поэтому, воздавая за блага, коих не ведали в прежней варварской, подлой, мерзостной жизни, чача работают и жалеют, что близок вечер и что придётся бросить работу. Пятятся медленно и, вбивая тяжёлые палки-заступы в землю как по команде, роют мужчины. Женский строй махом садит в ряд клубни… Дивные клубни! Верх упований! Ибо здесь родина триумфатора, покорившего чуть поздней Европу: мы в Папамарке, в «Месте Картофеля», где родится он крупным и претворяющим идеальную суть Solánum, или Паслёновых, к каковым относится.

Лица чача внимательны, дабы с темпа не сбиться. Градоначальник, славный Римáче, инка-по-милости, наблюдающий с верхней узкой террасы, – рад, несказанно рад. Прежде дурно садили: толпами, с разговорами да с ленцой, как вздумалось. С властью инков исправились: каждый с таклей¹⁶, все ходят строем, трудятся от зари до зари… В сандалиях и в добротной одежде, градоначальник, гордый собою, смотрит окрест. Прекрасно! Много террас кругом, и все с людом! Взвод древоухих племени кéчуа (оккупантов-наставников), опираясь на пики, бдит диких чача ради порядка. Ибо днесь праздник: сев на полях Заступника, Сына Солнца и прочая… Надо, всё ж, вдохновить мешкотных. Хекнул Римаче и, заложив начальственно руки зá спину, произнёс:

– Вы вот что… Вы, чача, пойте: айау хайли! айау хайли! йэх, чудо-такля, йэх, борозда! потрудимся, попотеем! Женщины, отзывайтесь: хайли, герои, хайли!

Зубрят отсталые туповатые чача общеимперский слог руна-си́ми, светлый язык: вмиг поняли, в лад пошли! Вновь Римаче советует:

– Праздник!! Чача, старайтесь! Трýдитесь на полях Владыки! Счастливы быть должны! Пойте песни про то, как вы были плохие, а Светоч Мира прибыл к вам с благом. Такли, однако, не забывайте!

Чача запели сбивчивым хором… Солнце спустился к снежным хребтам… Прохладно… Градоначальник живо накрылся толстой накидкой. Мёрзнет Римаче – чача потеют. Горбятся женщины, торопясь отсадиться; стонут мужчины, бьющие такльи в шаткое стремя грубой подошвой… Чача кончают петь. Тронув диск в чутком ухе, градоначальник злится на чача, глупых строптивцев. Но сухопарый чача со шрамом вдруг начинает:

 
Вот что у нас случилось:
с войском пришёл чужеземец;
я, говорит, Тýпак Инка¹⁷,
ваш господин. Айау хайли!
– Хайли-ахайли!!
Мы укрепили крепость
и отбивались отважно.
Нас люди инков разбили,
нынче поём: айау хайли!
– Хайли-ахайли!!
Мы живём в Чачапуйе,
Клубня Великого дети,
петь не хотим: айау хайли!
Гордый народ и могучий!
– Хайли-ахайли!!
 

И заработали исступлённо! Такли рвут землю! Волосы мечутся перед лицами, как трава в диком поле! В страхе Римаче, ноги трясутся и в голове круги. Как-то высказалось само собой:

– Хватит!

И заспешилось к стражникам, к древоухим защитникам. Ох, не хочется сгинуть! Дух, отлетя, услышит: рано почил, дух… мудр ты был и чинов бы достиг… Песнь гнусная, наказать певца!

Подбегающие чиновнички и туземцы-кураки слышат: – Плох руна-си́ми у глупых чача! Путают трудовые спевки; вспашка не спорится! Мы начнём учить руна-си́ми, очеловечивать чача вечером.

Юркий прыткий вождь ластится: – Всем учить руна-си́ми! Два моих сына в городе Куско! Учат в нём руна-си́ми!

Дурень! Пращой, хе-хе, стянут жбан его мыслей, перья за ухом, роба – из меха горной лисицы. Прочие сходно.

«Чача невежды, – мыслит Римаче. – Глупые… Шиш! Сыны ваши в Куско не языка ради, а для покорности, дабы вы не восстали, если впадёт в башку! Они в Куско заложники». Остр ответ его, сопричастного государственным тайнам, едка улыбка:

– Мудрыми сыновья вернутся, честный вождь Мáйпас! Будут знать толк в правлении!

Солнце сел, и раздался рёв раковин. Мигом женщины понеслись бегом к очагам, а сильный пол, – такли нá плечи, – потянулся колонной, как и предписывал Пача Кýтек: «Труд в полях схож с военным. Рать идёт на врага с криком: айау хайли! Чернь землю роет под айау хайли. Рать марширует с брани рядами. И земледельцам шествовать сходно».

Нервен Римаче, мчится за строем, ищет кого-то пристальным взглядом и, заприметив чача со шрамом, тихо корит его:

– Таклей машешь, болтаешь… Ты дебошир? Как звать тебя?

Тут как тут юркий Мáйпас, прыткий курака: – Кáвас звать!

– Надо парня исправить, – молвит Римаче. – Парня накажем.

И полегчало. Близ – древоухие со щитами и пиками. Хорошо. Славно. Благостно!.. Тяжко править, однако: туп народ, порывается к прежней варварской жизни… Градоначальник хекает:

– Чача, слушайте. Было некогда, Солнце с запада на восток ходил. Воробьи жили в глиняных хижинах. Он велел им селиться в хижинах каменных. Воробьи же противились. Налетели вдруг тучи, дождь лил, лил, лил. Глина стаяла. Воробьи мокли, плакали… Почему же не слушали добрых мудрых начальников?

Скалят зубы вожди, не смысля, что, как те самые воробьи тупые, гневают пастыря папамáркаских чача. Он для них – что Сын Солнца для всех вокруг. Он им царь почти, этим чача, и благодетель… Хекнул Римаче. Позже, на площади над покрывшими склон лачугами, объявил: – Всем ужинать – и сюда всем. Будем бить Кáваса и вникать, зачем. Будем также учить язык руна-си́ми.

Рубленной в скалах лестницей, власть имущие взобрались вверх в крепость. Чача, сдав такли – палки-копалки – в такля-хранилище («ведь у подданных инков не было собственности»), рассеялись.

Кáвас, тот сухопарый чача со шрамом, что пел задиристые куплеты, шёл и задумчиво скрёб в затылке. Спутники спрашивали:

– Сказали, мы будем бить тебя. А за что?

– Смотрите: шрам мой от инков, я не смирялся, с ними боролся… Быть бы мне пумой, чтоб убежать в леса, чтоб умчаться в долины, в дальние страны, где инков нет!.. Накажут меня за песню. Пел я, что чача – гордый народ, могучий. Или не гордый?

– Гордый, да! – восклицали попутчики и на миг распрямлялись. – Гордый, могучий!

– Надо прогнать кусканцев.

Все замолчали, глядя под ноги.

– Клубень Великий так приказал, – вёл Кáвас. – Он обнаружился.

Взоры вскинулись.

– Бились, помните? Клубень сгинул, Мáйпас сказал нам: боги нас бросили, нужно сдаться. Мы, испугавшись, инкам сдались, признали их. Ночью Сиа, жена моя, говорит: зовут тебя; не ходи, муж, вдруг это дух? Как быть? Известно: к духу не выйдешь – сам войдёт.

Закивали.

– Вышел на голос – он убегает, манит в ущелье; в трещине голос: Кáвас, я тут, брат! Сунул я руку – Клубень Великий, бог наш!!

Все обмерли.

– Приложил его к уху, слышу: возьми меня; буду правду вещать и истину… Приходите, Клубень Великий правду объявит.

Кáвас направился к стенке диких камней, в лачугу. Грубый очаг светил красным отсветом в шкуры слева, в женщину справа, сыпавшую в чан клубни. Дым тёк сквозь крышу прелой соломы; а на стропилах – вяленый кролик… Сев на пол, Кáвас сдвинул колени под подбородок.

– Сиа!.. Ты, Сиа, не говоришь со мной. Раньше ты говорила.

– Кáвас, устала. Да и не знаю, что говорить тебе. – Опустив чан на угли, чтоб разогрелся, Сиа вздохнула.

Кáвас сказал: – Накажут.

Женщина охнула. – Муж, за что же?

– Таклей размахивал. Мол, за это. Но не за это. Я ведь пел песню. Сеяли в поле, я пел про чача, храбрых, могучих…

– Кáвас! Казнят тебя – как мне жить одной? Отберут детей – как им будет?! Кáвас, не пой ты песен, не затевай дел с Пи́пасом! Пи́пас – вождь, отвертится. А кто ты? Общинник!

Кáвас завёлся: – Нет, Сиа! Надо спровадить инков! Мы отдыхали бы. Ведь поля мы засеяли? Для чего рыть землю инкским владыкам? – Быстро вскочив потом и завесив вход пологом, Кáвас вытащил и поднёс к огню крупный Клубень из золота, зашептавши: – Грейся, Великий, сил набирайся! Жизнь дай хорошим чáчаским клубням, порть клубни инков! Выпусти корни, вбрось семя в женщин, пусть множат воинов! Срок настал инков гнать!..

Он сунул божественный Клубень в нишу. Сиа свернула полог при входе – дым опрокинулся снежным вихрем, ибо изменчив высокогорный взбалмошный климат. Дети пришли, уселись. Варево Сиа вылила в чашки; выпили… После Кáвас замазывал щель в стене жидкой глиной с соломой; Сиа лежала и дожидалась, чтобы младенец сам подполз. «Ибо он должен сам лезть к матери и достать её грудь; сосать приходилось, став на колени и никогда – в подоле и на груди у матери».

Под вой раковины на площади в снежных сумерках собрались порошённые снегом толпы. Градоначальник, кутаясь в мех накидки, ласково молвил:

– Чача, упрямцы, что мы обсудим? Как мы работали – это первое. И за что судим Кáваса – вот второе. Что кому нужно – третье. Плюс зачем руна-си́ми – тоже обсудим. Пусть же десяцкие, всех исчислив, скажут наличность пятидесяцким, те скажут сотникам, пятисотникам и так далее.

Когда Мáйпас и Пи́пас, лидеры местных трёх тысяч чача, люд подсчитали и доложили, градоначальник начал с упрёком:

– Нет двоих?.. Плохо. Мелочи сказываются в большом. Сегодня – как вы работали? Должных личным трудом служить Сыну Солнца – тысяча триста, и на поля вышли все, – при том при всём вместо ста двадцати полей взрыто сто полей. Для чего же начальник план составляет, ночи не спит в тревоге? Плохо работаем и поём трудовые песни… Выдать ленивых! Где они?

Лунный свет через редкие, клочковатые тучки высветил чача, вытолкнутых из толпищ.

– Бей нерадивых! – крикнул Римаче. – Кáвас!.. Где Кáвас?.. Вот он, смотрите! Кáвас за что будет бит? Сказать вам? Он не на том плече, мы все видели, таклю нёс, этой таклей размахивал. Мог убить кого – и тот пýрех¹⁸ убитый впредь не работал бы. Покалечить мог – и тот пýрех увечный жил бы из милости и за счёт Благодетеля, ну а мы бы трудились. Вот вам и Кáвас!.. Будем стегать его. Так, старейшины Папамарки, мудрые?

Старики подтвердили. Родичам трутней выдали палки, и экзекуция состоялась. Кáваса сшибли, он повалился… Градоначальник грозно спросил:

– Одумались? Проявите покорность.

Много побитых стали просить в слезах, чтоб и впредь «колотили, били, учили».

– Славно!.. – Довольный инка-по-милости перешёл на другие важные темы. – Что кому нужно – мы подсчитали. Сказано Потрясателем Мира, а Тýпак Инкой Йупанки удостоверено: у кого нету нужного – дать тому. Виноват подлый Кáвас, но получает шерсть на одежду, целый мешок. Ликуйте. Айау хайли!

– Хайли-ахайли!! – вторили толпы.

Кáваса унесли с мешком, и Римаче продолжил:

– Про руна-си́ми… В чём тут смысл? Почему руна-си́ми, а не ваш глупый чáчаский говор? Тёмный язык – мысль тёмная; светлый язык – мысль светлая. А светлей руна-си́ми нет вокруг; и на нём говорят подвластные Сыну Солнца. Главный учитель вам назовёт слова.

Вмиг плюгавый чиновник вскрикнул: – Тýпак Йупанки!!!

Толпы сказали: – Тýпак Йупанки!!!

После вникали в смысл «митимáе», также в смысл «рýрай»: «пóдать» и «делать». Уразумевши эти два слова, чача немедля одушевились, взоры прояснились; ведь наличествовала тенденция, что они, «усвояя речь инков, сбрасывали отсталость, невосприимчивость, и у них бралась склонность к тонким предметам; ум устремлялся к высшим» идеям.

Жрец Айуана выпалил здравицу:

– Повторим за мной: Солнцебог Победительный, жизнь питающий, день рождающий, нас кормящий! Возблагодари, бог, инку из инков! Он, милосердный, с тёмных стезей нас вывел в мир света! Много картошки мы соберём ему, Сыну Солнца! Мы его любим!..

Чернь повторила и удалилась с кладью духовности. Господа скопом двинулись в крепость. Выше её был дом в пещерах, сдобренный блоком внешних стен и увенчанный крышей свежей соломы. Он вис на пике и достигался маршем ступеней, узких, высоких и кривоватых, так что Римаче и Айуана шли потихоньку, не без опаски. Прежде был двор; затем коридор ввёл в зал с паласом, где в клиновидные окна бил свет луны, а печка, – ёмкость на ножках в виде яйца, рефлектор, – пыхала заревом.

– Славный дом! – произнёс жрец, греясь. – Будто у принца! Что помогает тебе жить справно? Мудрость твоя иль духи?

Андские духи, то есть деревья, скалы, могилы, храмы, подвалы, совы и прочее, населённое сверхъестественным, были чтимы, как, скажем, лары либо пенаты в римской культуре, и столь же властны.

Выйдя, Римаче вскоре вернулся с крашеной керамической головою в шапке. Жрец, тронув ручки, соединявшие два наушника этой шапки, вскрикнул в восторге:

– Кто это сделал?! Точно живая! В Куско не сыщешь!

Градоначальник, вынув из ниши чаши из глины, сдвинул к рефлектору табуреты.

– Да, в Пупе Мира нету такого… На голове сей леплена шапка с как бы наушниками от ветра. Что за народ их носит, друг Айуана? Ну-ка, подумай.

– Инки, аймарцы… больше не знаю.

Хекнув, Римаче присел. – Друг, выпьем.

И «голова» засочила вино из горлышка, в кое ручки сливались.

Жрец, глотнув, подскочил. – Йау, вкусное!

Опрокинув в рот чашу, градоначальник опять ушёл – и доставил иной сосуд: расписную чету в соитии. Жрец взирал, как она льёт пьянящую влагу из ручек с горлышком.

– Айуана! – начал Римаче, ёмкость отставив. – Я точно сокол, видящий кроликов и не ведающий, что выбрать. Много событий; странные происходят дела. Предчувствую перемены. Наш Хромоногий Тýпак Йупанки скоро вторую ногу сломает.

– Йау!! Сломает?! – жрец изумился.

– Ночью однажды мне повелели от Виса Тýпака принца, многомогучего: здесь послы царства Тумпис, ты размести их. Принял я тумписцев, спать лёг. В полночь посол с кувшинами, из каких нынче пьём с тобой, просит чести с ним выпить, сам узкоглазый, в шубе из меха. Пили по-нашему – знает свычай! – и я спросил, откуда он. «Из Великого Тумписа, из огромной страны!» – шумит. «Славно знаешь язык наш». – «Близко, – шумит он, – Тумпис Великий от Чачапуйи. Тумпис могуч, силён! А в друзьях его – земли Ки́ту, Каньáри, Сáнку и Чи́му». – «Куско, – веду ему, – эту Чи́му разбил давно». – «Пью за вас, за героев!» – он говорит мне. Я всё хмелею. «Тýмпальа Первый, Тýмпальа Вечный, – снова шумит посол, – самый знатный! Он отпрыск Моря, он синей крови!» – «Солнечной крови, – я отвечаю, – мой благодетель, звать Титу Йáвар!» Щурит он глазки, смотрит в упор. «Где муж сей? – вдруг вопрошает. – Мне управитель над Чачапуйей принц Виса Тýпак сказывал, что у вас царь – Тýпак Йупанки, главный из инков. Я был обманут? послан не к равному моему властителю?!» – в крик орёт он. Сколько селений – столько, известно, и соглядатаев. Я признался, что главный – Тýпак Йупанки. Тумписец снова: «Я попрошу тогда проводить меня к Титу Йáвару, как советовал мне Римаче-градоначальник»… Ох, Айуана, солнцуугодный! Вмиг во мне Апу-ри́мак¹⁹ грохнул, ибо смутьянов без разговора вешают вверх ногами, дом засыпают, род истребляют. «Нет, я солгал!» – воплю. А посол этот сбросил пышную шубу, встал в яркой мантии. «Знай, – орёт, – что зовут меня Кóхиль. Сказывай правду!» Я рассказал тогда всё об инках древних и старых родов, а после – о Пача Кýтеке, захватившем власть, и услышал: «Чистых кровей царь Тýмпальа Вечный! Равен ему солнцекровый муж Титу Йáвар, будущий царь ваш! Нынешний царь – пройдоха!»

– Каверзные дела! Чудесные! – Айуана наполнил чаши. – Грозные страны за Айавáкой, что уже наша!.. Вдруг нас захватят?

– Страны могучие… – и Римаче придвинулся. – Кóхиль так сказал, что у Тумписа двести тысяч дубинок. Ежели Тумпис этот державный да Титу Йáвар наш сговорятся, Куско не сдюжит!

Оба со смехом выпили «Голову» и «Любовников», ведь они «были склонные к питию чрезмерно», и опьянели.

– Я очень предан айльу-панака, старым родам! Ты понял?.. Мне Титу Йáвар… Что он сказал мне? Шлю в Чачапуйу, там жди приказа, вот что сказал мне!.. Айау хайли!! Ты, Айуана, срок придёт, будешь главным жрецом здесь, я – управителем… Понял, нет?.. Я дарю тебе! Забирай, друг, «голову» и «любовников»!

– У меня их найдут – накажут! – ныл Айуана, но таки принял дар и побрёл прочь, хныча: – Явно накажут… Ибо закон есть: взял подношение – смерть тебе…

А хозяин, выставив гостя, начал амурничать, но наложница выскочила во двор, где кручи росли к созвездиям… Вон дом милого, вниз от площади… Для чего пришли инки и её отдали старику?

– Так, чача! – днём наставлял Римаче. – Сеять закончили – будем строить дорогу. Эта дорога Куско приблизит; войско поспеет, коль нас обидят. Завтра с рассветом строим дорогу!..

Темень спустилась на Папамарку… но псы молчали, так как не видели в небе Лиса. Встарь Луна не имела пятен, сплошь была светлая. Воспылав ярой страстью, Лис с ней сошёлся и к ней приклеился; с этих пор они вместе. Нынче, однако, псы не брехали. Что брехать, ведь Луны в небе не было – значит не было Лиса…

Тени скользили; Сиа впускала их за оборванный полог. Кáвас их пересчитывал. В очаге тлели угли.

– Тридцать пришли… Давай!

Он вытащил золотой самородок в образе Клубня – местного бога. Все повалились, забормотали:

– Предок! Родитель!..

– Землю Сосущий!!..

Также приветили птичье чучело, вытащенное из тряпок и почитаемое вторым кумиром.

– Тучегонитель!..

– Бог Всекрылатый!!..

Дёргая крыльями, Кондор спел баритоном:

 
Лис, взобравшийся на небо,
был ещё лисёнком малым,
когда я любимым чача
из-за гор высокоснежных,
Клубень-брат, тебя доставил.
А теперь ты мне поведай,
как живут герои-чача.
 

Ответствовал слёзный писк:

 
Брат, крылатый и могучий,
знай: герои-чача нынче —
никакие не герои;
покорились чужеземцам
и поют: айау хайли;
только Солнце почитают
и не славят нас с тобою.
 

Боги всплакнули. Зрители утирались ладонями.

 
Унеси меня, крылатый,
из трусливой Чачапуйи!
Я любил свободных чача,
но рабы мне ненавистны!
 

Кондор вознёсся и захрипел:

 
Позабывшие отвагу,
променявшие оружье
на копалки чужеземцев
не достойны нас с тобою.
Да останутся презренны!
 

Гости молили:

– Не улетай, бог Тучегонитель! Не уноси прочь Землю Сосущего!! Мы не трусы! Боги, мы с вами!

Кáвас прижался поочерёдно к Клубню и Кондору. – Говорят они: завтра делать дорогу… кирками бейте инков! И говорят ещё: знак к началу подаст вождь с крыльями… И в Селении Пумы бьют инков тоже. Братья, готовьтесь!

Как все ушли, он шлёпнулся возле идолов, изнеможенный пением и спинной острой болью, ибо недавно был измолочен волей Римаче.

Утром люд вытянулся вдоль склона. Кирки кололи скалы и камни. Вздрагивали концы пращей, стянутых, по обычаю чача, вкруг их голов; от пота чернели робы. Вскоре затишье лопнуло спевкой:

– Айау хайли! Айау хайли! Йэх, топорами! Йэх, камень в пыль! Общинники, попотеем, потрудимся!

Кéчуа, – главный инкский народ, имперский, – с пиками и щитами бдели. Градоначальник щерился: «Славно трудятся и поют, лентяи! Вникли во блага, кое приходит в их жалкий быт!» Из сумочки, что висела на локте, он вынул коки, чтоб угостить старейшин óбщины и курак. Вождь Мáйпас кланялся и заискивал:

– Кока вкусная! Наш Римаче – царь Папамарки!

Вдруг длинный Пи́пас, кутанный в плащ, вскричал для черни:

– Лучше трудитесь, хайли-ахайли!

– Знаешь молвь руна-си́ми! – хекнул Римаче в качестве шутки (длинный курака был туповат, считал он) и пошутил опять: – Пи́пас, Пи́пас! Ты завернулся в эту накидку, будто в шерсть лама!

Все рассмеялись.

– Чача! Нельзя без дороги! – хекал с ухмылкой градоначальник. – Мáйпас и Пи́пас – маленькие кураки, им хватит стёжки. Мне хватит троп. Но Ясный День, иль наместник Востока, иль управитель – им дай дорогу, столь они славны!

Мудр инка-милостью! Знает тайну: будет дорога цепью окраине, прочной связью с Империей. Как обвал, если чача восстанут, хлынут и сломят бунт древоухие, главный инкский народ! А тракты направят дальше и дальше – до Ханко-вáльу и его чанков, смывшихся на Крючок Урубамбы от гнева Куско, и до иных стран. Градоначальники будут там нарасхват, по опыту знал Римаче… Пики, извергнувшись из туманов, княжили в высях. Мыслилось, что низины вроде как чернь, а склоны – как бы кураки, Солнце над ними – как Титу Йáвар, что и возвысил предков Римаче в инки-по-милости. Хорошо вознестись бы некаким пиком, грезил Римаче… С этих глобальных дум восхотел он надрызгаться и ушёл в Папамарку вместе со стражей.

Вскоре вождь Пи́пас скинул свой странный кожаный плащ и выставил крылья кондора, подавая знак восставать.

– Айя!!! – крикнул Кáвас, приковылявший на костылях с пращой в руке.

Чача бросились на солдат; их кирки стучали в шлемы. Кéчуа пятились, но когда покатились в них валуны – рассеялись, и мятежники стеклись к крепости. Древоухие защищались там от снарядов, сыпавших из пращей восставших. Видя, как милый лезет на приступ, чача-наложница с воплем ярости побежала к Римаче. Он с ней управился, а потом подвёл к крепостной стене близких Пи́паса.

– Сброшу их!!

Но те прыгнули сами да и убились. В крепости струсили и решили Римаче выдать повстанцам, прежде порвав ему петли мочек ушей, где каждая – «в четверть вары (83.5 см), а толщиной в полпальца», и удивительно, что «такой мизер мяса, коим кончалось ухо индейцев, был так растянут, что помещал внутрь вещи, формой и мерами походившие на предобрый круг гончара; ведь диски, кои вставлялись в петли ушей их, были огромны».

Вдруг взвыли раковины; в селение ворвалась рать инков с пиками и щитами. В красных носилках был Виса Тýпак, многомогучий, принц и сын Солнца, волей Владыки князь Чачапуйи и управитель. Чача пленили, выстроили на площади. Молодой Виса Тýпак, спрыгнув с носилок, выбросил взлаяв:

– Бунт?! Убиваете?! Возвращаете скотство?!

Дёргая грузными золотыми ушами, он стал дробить лбы пленных. На триста пятом казни закончились. Позже, в крепости, он сел к скатерти с ламьим мясом, водкой, фасолью и обнажил из-под шлема стриженную под ноль голову, стянутую всецветной, как и у всех пачакýтековых чад, лентой. Волос сидевших с ним пятитысяцких перетянут был лентой чёрной, что ниспускала толстые жёлто-красные нити. Тысяцкие, с их меньшей толщью лент, нитей и вставок в уши, кучились на другом конце. Это всё были инки, высшая раса Анд.

Подумав, градоначальник с чашами встал от скатерти, чтоб почтить принца речью и рассказать про бунт: – Эти чача злодеи…

Тот оборвал его: – Повторится впредь – казнь всем! Казнь и тебе, раб! Дай мне зачинщиков. Я отправлю их в Чили… Слово Великого! Пью с ним! – Принц сел на корточки, фасом к югу, выпить с Владыкой, чем вызвал трепет, так как могли это только лишь родственники династа (к ним Виса Тýпак и относился в качестве сына не от какой-нибудь там наложницы, а от пальи высшего ранга).

В сумерках чача молча отправились погребать тела убиенных в ямах ущелья, где, взявшись зá руки, хороводились.

А Римаче их совестил: – Что сделали? Небо в тучах, Солнце не хочет вас! Плачет добрый, могучий наш Благодетель, Светоч Народов! Сколько убито – плачет он – верных кéчуа, кротких, преданных! Но Владыка вас любит, он вас прощает: переселяет вас жить в пустыню, в Чили, в Такаму. А в Папамарке будут жить кéчуа²⁰, кои любят Владыку. Выберем должных переселиться!

И отобрали переселенцев.

– Кáвас остался? – тронул Римаче сшитые петли собственных мочек, порванных в бунте. – Он ведь мятежник.

– Нет, не мятежник.

– Таклей размахивал, песню пел…

– Как побили мы Кáваса, – возразили чиновники, – после песни бесстыжей, он стал недужный, мирный, покорный.

– Вот как? Прекрасно… – хекнул Римаче. – Пусть будет сотник. Будет рассказывать: я упрямился, не хотел подчиняться. Градоначальник сильно побил меня, и с тех пор я хороший…

Ибо в вожди назначались лишь те из них, кто являл себя «честным, порядочным, другом общему благу».

Чача скопились около тракта, и их погнали переселяться. К всяким строптивцам стражники строги: стукнет дубинка – череп раздроблен… Много стран видели и прошли в пути: Вамачýку и Вáнка, Чáнка, Ванýку и Вакрачýку. Видели сёла и города на склонах, пастбища, прииски и террасы; видели реки, горы, долины, тракты, мосты и лачуги гонцов в снегах. Акведуками нистекала вода с вершин на поля кукурузы, проса, картошки. Чача шептали:

«Всё земли инков!»

«Светоч – огромный!»

«С небо размером!»

«Он сто мешков ест сразу!»

«Ходит он быстро: шаг – в Чачапуйе, два шага – в Чили!»

«Видишь, гора в снегу? Это шапка его. Да!»…

Вдруг конвоиры грубо теснят строй. Мчит вихрь носильщиков с кем-то сгорбленным и с сигарой в зубах. Взволнованно начинают шептаться стражники-кéчуа, что ведут чача к новому месту жительства за три тысячи миль от прежнего.

«Что, узнал?» – «Стар я, вижу нечётко. Кто там, скажи мне?» – «Там на носилках Вáман Ачачи, брат Благодетеля, и он также наместник инкского Севера. Я с ним, помню, в поход ходил!» – «А я, знаешь, ходил с кем? С Кáпак Йупанки! Брат Пача Кýтека! Я ходил с ним на чинчей. Чинчи такой народ, что теперь всё на север звать стали „Чинча“… Жили у моря и говорили: бог Чинчакáмак лучше, чем Солнце. Мы и пошли на них. В их пустынях мы мёрли, так как мы горцы. Кликнешь, бывало: „Чилька!“ – нет Чильки, высох, как лужа. „Калька!“ И Калька мёртв. Мы костры из тел жгли – еду варить – и решили: Солнце не хочет нашей победы, ежели жжёт нас, так что мы сохнем… Чинчи напали! Дротики мечут, громко хохочут. После сражений стало нас мало. Сели в пустыне, ни отступать нам, но и вперёд нельзя, потому как сил мало, это во-первых; также трусливых Кáпак Йупанки строил у бездны и говорил: вниз разом!»…

(Чинчи, однако, зря ликовали. С гор приходили новые рати, и враг «утратил часть своей гордости». Генерал генералов Кáпак Йупанки вздумал кончать войну, ибо чувствовал, что его «милосердие для противника обращается против собственных армий, кои страдают в зное пустыни». И он отправил чинчам послание, предуведомив, что-де «выполнил волю главного инки, кто его брат, которая в привлечении чинчей миром, а не войной; случилось же, что чем больше те получали, тем хуже делались; он клянётся им, что, когда не смирятся, их всех прикончат, земли их отдадут хорошим переселенцам, кои прибудут»).

Сей экскурс в прошлое приведён ради отдыха перед сценами знойными и жестокими, поелику уносимся в страны чудные и не ведающие инков.