История тысячи миров

Он сидел на какой-то большой грязной тряпке, сжатый в дальнем углу, тараща свои такие крупные, глубокие чёрные глаза на остром вытянутом лице прямо на Софи. Дух мелко дрожал, по всей видимости, полностью потерянный. Он был диковинным, просто смотреть на него было так необычайно, словно на… «животное в зоопарке» – подумала она и тут же упрекнула себя за эту отвратительную мысль. Утренний, яркий, но ещё не раскалённый свет очерчивал все детали его облика, такими, какими их сотворила природа, и в этих чертах не было никакого уродства. Софи понимала, что ни капли не боялась его, она желала смотреть до тех пор, пока не насытится, пока не рассмотрит все детали целиком, и это было вовсе не из простого любопытства, нет, скорее, от ещё не осознанного ощущения некоей необыкновенной красоты. Она утвердилась в мысли, что не боится бежать с этим совершенно незнакомым ей человеком.

Она протянула ему руку, призывая подойти, но он не шелохнулся, совсем не сдвинулся с места! Дурные опасения Софи вернулись, уже торжественно усмехаясь в голове и внушая ей панический страх, который стремительно набирал обороты. Но тогда она вдруг догадалась, что дух просто не знает, что от неё ожидать, а может и вовсе не вспомнит её лица, виденного ночью в плохом освещении и обрамлённое длинными волосами…

Софи запела первую пришедшую на ум мягкую мелодию своим немного севшим от тяжёлого дыхания голосом. И это, как ей показалось – подобно чуду, подействовало… Дух поднялся неуверенно на ноги и, вторя начатой ей мелодии почти с первых же нот, ступая прямо по стеклу, шёл к ней. Она видела на одной из его прижатых к груди ладоней запёкшуюся кровь, и внутри неё вскипала ненависть…

Боясь и одновременно желая сделать всё как можно быстрее, Софи ждала, когда дух возьмёт её за руку. Его холодное прикосновение отдалось по ней волной мурашек, но она тут же сжала его руку, видя в его глазах некий страх от этого действия, но при этом не прекращая напевать. Ей стоило большого труда вытащить его наружу, так как оконный проём был выше его головы сантиметров на пятнадцать, а он, хоть тяжёлым и не оказался, но совершенно не знал, как нужно карабкаться по отвесной стене вверх, только усложняя задачу. И, разумеется, из-за её непредусмотрительности, он оцарапал стеклом руки и колени, отчего на его глазах навернулись слёзы. Дух стал таким несчастным на вид, словно его уже настигло наказание, но при этом он так ошалело оглядывался, что Софи боялась торопить его. Она поняла сразу, что если сейчас напугает его ещё хотя бы чуть-чуть больше нынешнего, то пиши пропало.

И ещё она с тоской поняла, что внешнего мира он прежде никогда не видел. Как никогда не спускался на этот чердак с веток ивы. Да, это было лишь детской выдумкой. Он не был духом. Он, несмотря на свой облик, был таким же человеком, как и она сама. И она позволила ему потратить драгоценные минуты на то, чтобы прочувствовать совершенно новые для него образы и запахи, чтобы прочувствовать свои новые возможности и просторы. В конце концов, он был рядом. Он всё ещё держал её руку. Большая часть уже позади.

Они невообразимым чудом сумели спуститься по крыше и лестнице вниз и достичь кромки леса, окружавшего озеро. Спутник Софи преодолел эти препятствия на удивление с куда большей гибкостью и простотой, хоть и с трудом отцепился от её ладони для этого. Тут в зелёных кустах, чувствуя себя в укрытии от чужих взоров, она приостановилась, позволяя своему спутнику немного отдышаться. Конечно же, и бегать вызволенному пленнику прежде не приходилось. Помимо всего прочего, Софи предстояло во что-то одеть его, так как от прохлады находившейся рядом воды её спутника крупно трясло. Хорошо, что она предусмотрела это, взяв свои самые свободные вещи. Он был куда больше её самой в габаритах и, очевидно, гораздо старше, хоть и не отличался особой силой. Но он по-прежнему не пугал её, нет. Софи пугали только слуги, почти вовремя выбежавшие из дома и обнаружившие оставленные беглецами улики. Наверное, в доме всё-таки был слышен звук разбивающегося стекла… Мать пока не показалась у той части дома, которую Софи было видно, но она и не собиралась дожидаться её появления.

Нужно было бежать. Всё остальное потом. Всё будет уже неважно, когда они уйдут подальше, прочь от этого места. Он по-прежнему держал её за руку, он верил ей, и это было самое важное.

Привратник и овощи

Некогда, у самых врат в старый мир жил простой человек. Звали его Геб. Он прожил у самого начала заветной дороги невесть сколько лет, сам уже сбившись со счёту. Да и чего он ожидал здесь, в своём небольшом доме, кем был сюда отправлен – так же было давно забыто. А имело ли это важность? Отнюдь.

Жил Геб тем, что мог добыть сам. Был у него арбалет, а вблизи стоял огромный старый лес. Если хотелось ему пировать, приходилось постараться в охоте, что, правда, не всегда ему удавалось. Был у него и сад. Чего тут только не росло! Всякие семена и коренья, которые только удавалось ему добыть – все оказывались здесь.

Но сад этот порядком изматывал Геба. Всё в нём без умолку болтало, с первым лучом солнца и до самого заката, а иногда и ночью. Не смотря на жизнь отшельника, привратник не скучал. Баклажаны читали стихи, тыквы сплетничали, бананы спохабничали, горох рассказывал одни и те же шутки бобам, а редкие цветы рассыпались в самолюбовании, споря, кто из них прекраснее всех прочих. Как не выходил Геб в сад – все спешили завести с ним беседу. Огурцы нахально поддевали его сонный вид, корнишоны спешили усомниться в его садоводческих талантах, а виноград неустанно просился быть побыстрее собранным – мечтой каждой виноградинки было брожение. И не было в этом нестройном хоре голосов никакого покоя. Все, перебивая друг друга, говорили кто о чём. Но Геб привык и научился жить со своим садом в относительном мире. В конце концов – овощи за много лет стали ему неплохими собеседниками, ввиду отсутствия вблизи с его жилищем прочих людей.

Кто-то мог бы сказать, что это полный бред, услыхав о таком саде. Как бы это овощи стали говорящими? Верно, это Геб рехнулся с одиночества!

Но нет, в старом мире все растения и звери говорили, и это не считалось чудом. А так как домик привратника стоял у самого начала этого мира, всё вокруг него имело свои собственные голоса, подаренные Королём духов. Вот только голос не означал, к сожалению, разум, а потому, весь сад большим умом не отличался. Кто-то нёс несусветную дурь, как любившие приврать помидоры, а кто-то и вовсе давал садоводу такие советы, какие загубили бы любое растение.

С течением времени Геб накопил о растениях много знаний и был вправе считать себя отменным садоводом. С каждым сезоном вырастало у него больше и больше урожая, что, в конечном счёте, его стало некуда девать. Весной и осенью была самая сложная работа – посадка сезонных растений и затем сбор урожая, соответственно. А летом же было поспокойнее. Снежной зимы в том краю не бывало и вслед за затяжной дождливой осенью, природа зеленела вновь. Так и неслись года по бесконечному кругу, так и свыкся Геб навсегда со своим местом в этой жизни и уже почти ничего нового от неё и не ждал.

Одна дилемма стала занимать его ум всё чаще. И вот, наконец, найти решение стало острой необходимостью. В этом году его сад разродился таким богатым урожаем, какое погреб уж точно не сумеет в себя вместить. И что делать со всем этим великолепием ему никак не приходило в голову. Куда же деть все эти излишки? На следующий год, по весне, он, конечно же, расширит погреб, под стать своим нуждам, но пока…

И тут в его голову пришла идея. Невдалеке от его усадьбы протекала речка с удивительно чистой, но чёрной водой – Аматель. В её водах нельзя было купаться, хотя кем был наложен этот запрет, Геб уже не вспомнил бы. Однако именно воды Аматели способны были исцелить раны, как тела, так и души. Единожды побывав на её берегу в туман, Геб почувствовал себя так хорошо, что запомнил это ощущение, и вспоминал по сей день во всех красках в особо промозглые вечера осени. Будто благодать самой жизни разливалась по телу. Может быть, если он окунёт плоды в реку, то они будут сохраняться куда дольше?

Что ж, за проверкой дело не стало. На следующий же день он вышел в свой сад с корзиной в руках и принялся высматривать те овощи, которых было более всего. На дворе ещё не было и следа первых заморозков, но Геб предусмотрительно хотел провести свой эксперимент до того, как это станет совершенно необходимо, до дней сбора урожая. Так по обмытым в речке овощам уже будет видно, помогла волшебная вода или же со сроком хранения овощей ничего не изменилось.

Но всех овощей было так много, что он никак не мог решить. Тогда он задумал для себя взять в корзину только те плоды, которые с ним в первую очередь заговорят. И первыми, конечно же, стали бананы, чьё невысокое деревце росло рядом с выходом в сад.

– Кто это тут показался? Уж полдень, а его всё нет и нет!..

– Совсем про нас забыл! – Подхватили, хихикая, редиски с грядки.

– Может уделишь нам чуть больше внимания? Мы так скучали по тебе… Распусти волосы, красавица! – Поддевали Геба бананы, пока он срывал один из них. Пока избранный плод направлялся в корзину, вполне успевал паясничать со своими собратьями. – Кажется, мы идём развлекаться! – Кричал он. – А вы, неудачники, останетесь здесь навсегда!

Под недовольный хор задетых бананов, Геб вырвал из земли две редиски, которые продолжали хихикать и щебетали что-то про щекотку.

Тут вступила в разговор тыква, которая шумные перепалки бананов не терпела, хоть и сидела от них дальше многих прочих. Геб поспешил к ней, про себя жалуясь, что тащить корзину будет тяжеловато.

– Да когда же вы угомонитесь? Чуть заря, они найдут о чём поспорить! Будь у меня голова – она всенепременно лопнула бы.

Геб принялся раскручивать тыкву, чтобы оторвать её от стебля, когда в перепалку встрял баклажан из теплицы.

– Увы, но некоторым только и хватает ума на глупости. – Голос его, как всегда, оставался тих и надломлен. – Они, что кабачки, только и могут жизни радоваться.

Пока Геб шёл в теплицу, отозвался и упомянутый баклажаном кабачок.

– А ты, приятель, не стоит разводить драму. Погляди, какой чудесный нынче день!

Геб чертыхнулся, заметив, что кабачок слишком уж велик и не поместится с тыквой в корзине, а потому решил его не срывать и дождаться пока не откроет свой рот кто-нибудь ещё. Что и случилось, едва он сорвал баклажан. Судьба избрала острый перец и лимон, которые росли здесь же неподалёку от баклажанов.

– А что это тут происходит? – Осведомился перчик. – Почему вы срываете овощи выборочно, господин Геб? Неужели вам не известно, что урожай снимают после первого холодного дождя?

– Не встревай, разве не видишь? – Тут же оборвал его лимон. – Наш хозяин делом занят. Надо ему, так надо. Может, собрался готовить рагу!

– Рагу из такого-то набора? – Пессимистично протянул перец. – Навряд ли.

Тут Гебу подумалось, что острые перцы он вполне бы мог и засушить, как делал это всегда. Но любопытства ради всё же сорвал плод и уместил на тыкве, куда затем отправился и лимон, вполне счастливый своей участи, о которой ещё не имел ни малейшего понятия.

Долго ждать следующего кандидата не пришлось – огурцы начали свою перепалку.

– Да ведь он и сварить-то ничего не сможет! – Начал зачинщик, которого Геб тут же приметил. Его поддержали другие огурцы, но это было уже не важно. – Вы поглядите на него, парни, разве он умеет готовить? Вот-вот, и я так считаю! Да и ножом он не знает, как пользоваться. Кто же срывает тыквы голыми руками?

Но заводила недоговорил свою пламенную речь. Ладонь Геба закрыла его лицо, а в следующее мгновение настырный огурец под недовольные вопли оставшихся на кусте сородичей уже оказался в корзине.

Остановившись, Геб глянул оценивающе на свой урожай: большая тыква, помещённая на дно, две редиски, один банан, один огурец, баклажан, перец и лимон. Места в корзине почти больше и нет. А значит, пора было идти к реке. Но на выходе из сада у него под ногой оказалось яблоко, и он подумал, что было бы неплохо, будь у него всегда свежие яблоки под рукой. Так в его корзине оказалось и наливное яблоко.

Путь до Аматели не занял много времени. Пройдя поле с высокой травой по когда-то протоптанной животными тропинке, Геб оказался прямо на её берегу. В этот раз тумана тут не было, что привратник отметил с сожалением. Ясный, солнечный день осветил контуры берегов Аматели, которые были усыпаны чёрной галькой и крупными кремовыми и розоватыми раковинами. Течение здесь почти отсутствовало из-за широкого русла – противоположный берег был очень далёк, но вдали вода журчала, ниспадая с небольших порожков. Трава оставалась на почтительном расстоянии от чёрных вод и, выбравшись из зарослей, Геб почувствовал облегчение.

Подойдя к берегу и поставив корзину со своей ношей на гальку, он перевёл дух. У реки не было слышно пения птиц и стрёкота насекомых. Тишина и покой. Но насладиться этим умиротворённым видом не дали овощи, нарушившие тишину. Они, словно сойдя с ума от сладкого запаха чёрной воды, практически одновременно подняли такой жуткий галдёж, какой не смогла бы устроить и сотня птиц. Удивлённый Геб недолго внимал им. Его терпения не хватило слушать вопли из корзины.

– Окуни нас! – Кричали они наперебой. – Окуни нас в воду! Немедленно!

Заткнув уши, привратник легонько пнул корзинку в сторону воды, даже не желая наклоняться к своим подопечным. Овощи выкатились из своего пристанища и плюхнулись в мелководье, где вода едва покрывала их. И только редиски, завалившись между крупной галькой, окунулись целиком. Но овощи не унимались.

– Мало воды, слишком мало! Мало, отнеси нас глубже!

И тогда озадаченному и глубоко возмущённому Гебу пришлось взять их на руки и пройди с ними в реку туда, где вода была глубже, только чтобы больше не слышать этих воплей, резавших слух. Однако всех сразу он унести не смог бы. Недолго думая, желая скорее покончить с вышедшим из-под контроля экспериментом, Геб ухватил на руки самый большой плод.

Пока он оттаскивал увесистую тыкву (а берега у Аматели здесь были очень пологими – до глубины приходилось сделать пару десятков шагов), позади него слышался какой-то неразличимый из-за общего галдежа шум. Поначалу он и не придал этим звукам никакого значения, занятый своей ношей. Только опустив тыкву под воду и оглянувшись, дабы пойти назад, привратник вскрикнул и обмер от страха.

То, что видели его глаза, никак нельзя было назвать правдой. То, верно, был бред безумца, не иначе. Или же проклятая вода Аматели, неспроста воспрещённая для питья и купания, сыграла шутку с головой привратника, едва коснувшись его кожи. Однако видение не исчезало, как бы долго и пристально Геб не таращил глаза. В раскрытом рту вмиг пересохло, а закопошившиеся лихорадочные догадки были одна бредовее другой.

У берега, там, где он оставил в воде остальные овощи, стояли девять существ. Да таких, каких прежде он никогда не видывал. Статные, высокого роста мужчины и женщины, и дивной красоты на лица. Кожа их была бледна как молоко и источала мягкий свет, белки глаз их были черны, а зрачки – белы. Но главное – волосы. Они были тех же цветов, что была кожура на плодах, оставшихся в речке! Неужели, подумал тогда в смятении привратник, эти существа возникли из его овощей, росших не более получаса назад на его грядках? Кто-то из загадочных тварей только неуклюже поднимался на ноги, а кто-то уже разглядывал себя и остальных.

Геб благодарил судьбу, что пока они не замечали его, остолбеневшего от изумления.

Когда же чистое сознание понемногу вернулась к нему, а изумление поубавилось, позади, где была опущенная в воду тыква, послышался первый всплеск. Геб неуклюже подался в сторону, да так быстро, что ноги его заплелись, и он рухнул в воду. Подле него со слепящим свечением из чёрной, неспокойной воды поднимался ещё один человек. И привратник мог клясться в этом кому угодно, что этот человек появился на месте, где несколькими мгновениями раньше лежала его обезумевшая тыква! Но это существо с мокрыми рыжими волосами и отстранённым взглядом предпочитало наблюдать, как капает с его головы вода в чёрную воду, где отражалось его обострённое лицо, нежели замечать Геба. Вода однозначно сотворила чудо. И если не овощи стали другими, то рассудок Геба сегодня точно пережил большое приключение. Не имея сил издать какой-либо связный звук, не то, что вымолвить слово, он поднялся на ноги. Штаны вымокли, как и края рубашки и теперь холодили тело, по спине пробежались крупные мурашки, заставив его вздрогнуть.

И тут его овощи, все как один обернулись на него. Икнув, Геб вновь рухнул в воду, окончательно отбив зад и более не предпринимая попыток встать. Он не знал, что будет дальше, но их жуткие взгляды холодили его кровь.

– Из признательности к твоему судьбоносному поступку при столь скудном уме, – при звуке голоса одного из них, в груди у Геба закололо сердце. Это точно был тот наглый огурец! – мы сохраним тебе жизнь.

Такого нахальства Геб не ожидал, но и поспорить с ними не посмел. Как он мог знать, что могли сделать с ним эти десятеро? Казалось, они не разнимали для разговора ртов, а говорили прямо у Геба в голове, что было явной странностью. Уж лучше было промолчать.

А тем временем светящиеся существа подошли к нему ближе, и привратник напряжённо замер. Но оказалось, что они приблизились лишь затем, чтобы поднять из воды своего собрата-тыкву. От их движений вода не колыхалась, словно у овощей более не было тел.

– Скажи нам… – Обратился к фермеру уже другой голос более низкий. Неужели с ним сейчас говорил баклажан? Тот самый фиолетового цвета овощ, любивший покичиться на других своим знанием жизни. – Что там, по ту сторону реки?

– Т-там… – Начал заикающийся привратник, не глядя туда, куда устремлено было внимание всех десятерых. Взгляд его выпученных глаз никак не мог оторваться от этих странных видений. – Там на другом берегу – другой мир. В… В нём никто не живёт… И я туда никогда не спускался.

Они переглянулись и, больше не говоря привратнику ни слова, направились к другому берегу, переходя реку. Боги нового мира устремились прочь, оставив свою корзину пустой, а незадачливого Геба в недоумении. Впереди их ждала долгая жизнь.

Больше к берегам Аматели Геб никогда не спускался. В будущем, вспоминая тот день, он неоднократно ещё спросит себя: а было ли это происшествие на чёрной речке правдой? Или всё-таки вода Аматели пьянит рассудок? А вот Боги день своего рождения никогда впредь не вспоминали. Чёрная вода навсегда осталась для них жутким сном, в котором они, погрузившись в реку, снова ощущали себя обыкновенными овощами.

Особое отношение

– … этот дневник… мадам, всё в нём. Я думаю, если вы его прочтёте, то поймёте.

Она смахнула слёзы тыльной стороной руки в белых шёлковых митенках и взялась за шершавую, потёртую обложку из чёрной кожи, даже до того как взгляд её оттаял и сфокусировался на ней. Она не стала вертеть его в руках, как сделал бы на её месте какой-нибудь любознательный ребёнок, как сделала бы она раньше. Пристав перед ней, сдержанно поклонился и направился к карете. Конечно же, у него хватало своих дел и без её истерик, и то, что он отдал ей главную улику на временное хранение свидетельствовало… ни о чём. Дело было закрыто, эта книжка не имела больше никакой цены.

Она открыла его дневник на самой последней странице, надеясь обнаружить там послание, хотя бы даже тайный шифр, который пришлось бы разгадывать неделями, один из тех военных приёмов для передачи особо важной информации, о которых он рассказал ей когда-то. Хоть строчку, содержащую любым возможным способом весть о том, что он остался жив.

Сосредоточив всё возможное в эту минуту внимание, она прочла несколько абзацев до самой последней точки:

«… Если красота существует в этом измазанном в грязи мире, если всё великолепие того, что когда-либо порождало это проклятое место, способно иметь воплощение, то этим воплощением, безусловно, я назову её. В будний день или под самыми тяжёлыми пытками – не имеет значения. Золото её волос – моя путеводная звезда в густом, непроглядном сумраке жестокой реальности, а ясный её голос – шёпот молитв моей души к оглохшим за много веков до нашей эпохи богам, утратившим милосердие.

В её счастье смысл моего существования. Для меня она – единственный истинный свет. Она моя печаль и моё тайное, гнусное наслаждение, терпкое и, несомненно, запретное. Моё влечение к собственной гибели в её мимолётно брошенном взгляде. И хвала небесам за тот запрет, который они проложили между нами, ибо даже не будь его – я навсегда останусь недостоин испытывать по отношению к этому созданию и тени подобных эмоций.

И если меня ведут на казнь за смелость быть её тайным почитателем, её добровольным подданным, отринув истинную Королеву-правительницу этой погрязшей в напрасно пролитой крови страны, то быть по сему. Я иду с поднятой головой, без тени страха. Ведь я знаю, что она никогда не поведает, за что меня ведут на казнь…».

Дальше следовала фраза, написанная неразборчивым почерком: это узника тащили к эшафоту.

***

Я навсегда запомнил тот день, в который это случилось. В то лето мне было неполных 37 лет. Я страдал беспричинным кашлем и, к собственному огорчению, хронической тоской – несвойственный людям моей профессии недуг. И если первое я мог преодолеть – для того достаточно было только преступить предубеждение и воспользоваться услугами лекаря, который наверняка отыскал бы ту хворь, которая за это ответственна, то второе – увы, было не по силам и шарлатанам.

В тот день случилось, конечно, не самое лучшее событие в моей жизни. Но вспоминая его, я всякий раз не сдерживаю улыбки – как бы гнусно и постыдно сие не было. Тогда прибыло письмо из Вестехельма – провинции далёких, родных для меня земель. Как писал в нём полевой лекарь, утром предшествующего дня скончался от лихорадки мой старший брат – генерал Кольфк Мелорн, которому в те дни почти уже исполнилось шестьдесят пять лет. Теперь мне, Ноторну Мелорну, переходило его положение старшего в семье, его особняк, доставшийся ему по праву первородства и более любимому сыну в наследство от почившего много лет назад отца, многие другие вещи – так гласило уже официальное свидетельство, подписанное рукой нотариуса. В этом же конверте лежала уже более скромная и неприметная на вид бумага, на которую я даже не сразу обратил внимание, о назначении меня опекуном над некоей Алией, дочерью Кольфка. Это был судьбоносный день.

Кольфка я хоть и не любил так крепко, как то бывает между братьями, но, тем не менее, достаточно сильно огорчился его смерти, обещавшись себе устроить похороны, достойные его генеральских заслуг. «Кольфк» – непобеждённый, выбор, несомненно, отцовский, не то что «Ноторн» – справедливый, последний подарок мне от матери, умершей спустя неделю после родов. Непобеждённый ни одной напастью, кроме последней, роковой – лихорадки, сожравшей его, судя по отчёту, меньше чем за неделю. Одному провиденью было ведомо, где он сумел подцепить эту заразу, однако последние три дня, если верить словам доктора провёл без мучений, почти не приходя в сознание. Он был отчаянным упрямцем и оставался верен своему кодексу воинской чести до последнего часа – в этом я не смел усомниться.

Про Алию я услышал тогда впервые, сильно удивившийся известию о том, что у Кольфка, заядлого холостяка, были дети. Очевидно, это было достаточно давно – девушке, судя по бумаге, было полных пятнадцать лет, но меня в тот момент удивило другое… Утаивать от брата целых пятнадцать лет о своём ребёнке, пусть даже и появившемся на свет как результат какого-нибудь романа, безнравственного развлечения? Если бы кто-либо сказал мне, что Кольфк способен утаить от меня таковой факт, я бы решил, что этот человек совершенно не знает Кольфка. Мой брат никогда не мог сдержать переживания в себе, обыкновенно рассказывая мне в редких, но содержательных письмах все события своей жизни в мельчайших деталях, прикладывая к этому свои размышления.

Однако, вплоть до вечера того дня меня совершенно не интересовала Алия, так как я, готовясь ко сну, да и весь прошедший день, рассуждал о переезде и, конечно же, тех деньгах, которые должны мне перейти. С военной карьерой мне никогда не везло – дослужился я до среднего и не особо значимого чина, а получив травму колена и головы, навсегда став калекой, был вынужден жить на скромное пособие от государства в небольшом имении, выкупленном так кстати за полгода до оборвавшей мою прежнюю судьбу трагедии.

Здесь я жил и сейчас. Стены давно требуют основательного ремонта, протекающая ненадёжная крыша, в особо снежные зимы грозившаяся провалиться, да трещины в фундаменте, из-за которых даже в тёплые месяцы по полу гулял стуженый язык сквозняка, разыгрывая со мной внеочередную игру-проверку на прочность. От этого сомнительного климата в моём доме колено становилось просто невыносимым и реагировало ноющей болью на каждое прикосновение. Да и само здоровье моё основательно в итоге подорвалось. Двое моих слуг – кухарка и ключник, отвечавший, впрочем, за многое-многое другое помимо содержания комнат, старались сделать это место пригодным для жилья, как только могли, за что я был безмерно им благодарен.

Переезд, как и получение солидных сбережений брата, открыл бы для меня новые горизонты, о которых я, сознаться, прежде почти не грезил. Но у него не успел появиться наследник. Будь мой отец жив и, видя моё бедственное финансовое положение в столь молодом возрасте, он бы непременно назвал меня полным неудачником и совершенной бездарностью. Однако, как бы я ни был плох, я был рад, что он не дожил до этих дней и не стал свидетелем исполнения своих слов, сказанных ещё при моей юности.

Я рассчитывал через полгода, минимум, продать шикарный фамильный особняк моего достопочтенного батюшки, требующий так много ежегодных вложений и полный дурных воспоминаний, а на вырученные деньги превратить это самое место – мой нынешний дом, в пригодное для долгого проживание. Конечно же, всю ораву слуг потребуется распустить и, разве что, предложить нескольким особо приглянувшимся новое место работы, а не то через ещё пару лет несчастные Олия и Грехарт уж точно покинут меня, не выдерживая всех возложенных на них обязанностей. Я смело мечтал даже разместить на прилегающей к дому просторной территории, какое бы то ни было выгодное и не особо сложное производство. Не особо сложное, так как о многом в современном мире я не имел ни малейшего понятия, высиживая месяцами в своей норе и не выбираясь совершенно в свет, узнавая о переменах в мире только из газет. Это было бы самым оптимальным шансом для меня пережить брата и остаться на плаву. И, в конце концов, стать не таким уж дурным последним представителем в своём напыщенном, изжившем себя роду Мелорнов – славных вояк Её Величества.

И только в кровати, отринув, возможно, излишне самонадеянные планы, я подумал об опекунстве, свалившемся мне на голову как снег в жаркий летний день. Я никогда не рассчитывал заводить детей из личных убеждений, считая себя заведомо плохим родителем и совершенно никудышным супругом. Моя единственная влюблённость закончилась, едва успев начаться, в ту последнюю перед уходом в армию зиму, и больше надежд в отношении женитьбы я не питал. Не потому, что не смог больше никого полюбить, хотя это было не совсем уж неправдой. Да, после той девушки моё сердце иссохло настолько, что, кроме как рассудком и прагматичным сухим расчётом в женщинах ничего прекрасного я различить не мог. Но куда важнее сентиментальной подноготной для меня было то, что брак, в конечном счёте, был союзом нерушимым. Это соглашение двух людей способна расторгнуть только смерть. И я, уверенный, что ни одна женщина, встреченная мною за недолгую жизнь, к такому союзу не пригодна, не из своего несовершенства, а из невозможности вытерпеть неудачника-инвалида до скончания дней, согласен был умереть в одиночестве, не оставив после себя никаких следов кроме тупиковой ветви на фамильном древе.

И теперь я, без шанса на изменение ситуации, был назначен как единственный оставшийся в живых родственник юной девушке, которую ни разу в жизни, смею заметить, не видел. Я побоялся не ответственности, которая, конечно же, нависла над головой громадной скалой. Я побоялся испортить ей жизнь. Что она увидит в этих стенах, вдали от жизни света, вдали от сверстниц и шанса найти себе удачную партию? Кто позаботится о её будущем, кроме меня, и как я смогу обеспечить ей счастье, если в круг высокого приличного общества никогда не был вхож? Эти вопросы нахлынули на меня холодной дождливой ночью перед приездом Алии и долго не давали уснуть. Я знал, что тревожусь отнюдь не напрасно, и именно это пугало.

Следующим утром я велел Олии и Герхарду к полудню привести в порядок одну комнату на моём этаже и полузаброшенную столовую, которой я избегал из-за чересчур просторного стола, всегда пустующего и занятого лишь одним мной. С первых дней в этом доме я предпочитал трапезничать где угодно – только не там. И вот теперь, чтобы не ударить в грязь лицом и показать остатки манер, мне предстояло переступить через привычки. Новый человек в доме, первое впечатление… всё это я слышал так давно, на уроках светских манер. Эти правила почти стёрлись из моей памяти, но что-то ещё там было, задвинутое далеко и покрытое паутиной, но сохранившееся.

Алия должна была приехать ровно в обед, если не возникло никаких осложнений, сев в карету вчерашним вечером и проведя в дороге ночь. Наверняка она будет очень истомлена этой бессонной тряской и потому окажется в дурном расположении духа, что не скрасит её первого впечатления о, и без того, неприглядном старинном особняке и поросшем мхом, состарившемся раньше времени инвалиде. Разумеется, сопроводить её к опекуну и так скоро тем самым избавиться от ответственности позаботились намеренно. Иначе не объяснить столь стремительный выезд Алии из родного дома, опережая мою неизбежную поездку туда, да ещё и не сделав по пути ни одной остановки. Однако я был полон надежд на лучшее.

И когда карета показалась на горизонте, раздувая облака пыли по сухой дороге, я поспешил к двери, хотя мог и не торопиться, подбирая в голове самые благопристойные и необходимые слова. Это был решающий момент, так как я знал, что проведу в компании этого ребёнка ещё много лет, прежде чем ей, возможно, по воле случая, посчастливится выйти замуж и, наконец, покинуть моё неприятное общество. Сейчас я ещё не был уверен, что смог бы дать ей хорошее образование, благодаря чему она, в свою очередь, смогла бы покинуть меня другим, более свободным путём. Конечно, теперь у меня было достаточно денег для этого, но всё так же не хватало понимания современного мира. Или, вполне может статься, я просто растерял всю уверенность в себе? Жалкое зрелище.