Доктор Терн

XI. Появление странного человека

Миновала уже половина назначенного молодым людям срока. Мы с Дженни снова находились в Денчестере; был август. В тот год лето выдалось чрезвычайно холодное; в июле по вечерам приходилось разжигать камин, чтобы согреться. Но в августе наступила чуть ли не тропическая жара. Особенно жаркими были ночи, и даже в тенистом парке Эшфилда было душно. В один из таких вечеров я вышел прогуляться за ограду парка и очутился в большом прекрасном сквере, разбитом на пожертвованном мной акре земли перед школьным зданием, стоявшим как раз напротив задних ворот моего парка. Сквер предназначался для детских игр и прогулок обитателей образцовых коттеджей и всего предместья.

В центре сквера бил фонтан, ниспадающий в просторный мраморный бассейн, а вокруг него, на расстоянии, были расставлены чугунные скамейки. На одной из них я и расположился, прислушиваясь к плеску воды и любуясь пестрой гурьбой ребятишек, игравших на площадке у фонтана.

Вдруг, случайно подняв глаза, я увидел человека, приближающегося к фонтану с противоположной стороны сквера. Он находился более чем в пятидесяти шагах от меня, и потому я не мог разглядеть его лица, но во всей его наружности было нечто такое, что сразу привлекло мое внимание.

Без сомнения, это был бродяга: одежда его была грязная, рваная, поля шляпы наполовину оторваны, из дырявых стоптанных сапог торчали пальцы. Незнакомец продвигался вперед медленным шагом, вытянув вперед шею и не отрывая взгляда от воды; время от времени он поднимал исхудалую руку и нетерпеливым движением почесывал лицо и голову.

«Этот бедняга мучается жаждой», – подумал я. И действительно, едва он добрел до фонтана, как опустился на колени перед бассейном и принялся жадно пить. Утолив жажду, он сел на край мраморного бассейна и вдруг окунул в него свои ноги вместе с сапогами. По-видимому, прикосновение воды было ему приятно, так как одним махом он весь погрузился в бассейн и уселся на дне его, точно в просторной ванне, причем над водой осталась только его огненно-красное пылающее лицо; шляпа слетела с головы и плавала на поверхности.

Этот необычный поступок бродяги развеселил детей. В одну минуту они обступили бассейн, дразня расположившегося в нем человека. Мне почему-то вспомнился пророк Елисей, преследуемый и осмеиваемый детьми, и ужасная участь, которая их постигла.

Без сомнения, жара расстроила мои нервы в этот вечер. Но каково же было мое удивление, когда я, как бы в подтверждение только что ожившей в моем воображении картины, услышал слабый, надорванный голос бродяги:

– Перестаньте смеяться, дети, перестаньте, не то я вылезу из этой мраморной ванны и защекочу вас!

Но эта угроза еще больше рассмешила детей, которые принялись кидать в него мелкие камешки и прутики. Сначала я думал вмешаться, но, испытывая глубокое отвращение ко всякого рода скандалам, решил позвать полицейского для водворения порядка. Я направился к месту, где рассчитывал его найти, но так как там его не оказалось, пришлось пойти в другой конец сквера в надежде встретить полицейского по пути. Проходя мимо фонтана, я увидел, что бродяга сдержал свое слово: он выбрался из бассейна и, кидаясь то вправо, то влево, отряхиваясь, как мокрая собака, ловил детей одного за другим, щекотал и целовал их с безумным хохотом. Мне стало ясно, что это сумасшедший.

Увидев меня, он выпустил последнего ребенка, которого прижимал к себе. Я заметил, что это была маленькая Тотти Смит. Дети в испуге разбежались во все стороны, а бродяга побрел по направлению к городу все тем же размеренным шагом. Проходя мимо меня, он оглянулся и скорчил ужаснейшую гримасу; только теперь я разглядел это страшное лицо – оно все было покрыто оспой.

Меня охватил невыразимый ужас. Следовало немедленно предупредить полицию и санитарные власти, так как ужасная болезнь была в самом разгаре.

Но я не сделал этого, не сделал потому, что боялся вопроса: «Пророк, где же твоя вера?»

Нет, все это – пустяки, игра расстроенного воображения, действие жары на мои переутомленные нервы. Бродяга был просто пьян или же не в здравом рассудке и страдал какой-нибудь кожной болезнью, столь обычной между людьми этого сорта. Как мог я довести себя до такого нервного возбуждения!

Я пошел домой, тщательно прополоскал рот и опрыскал всю свою одежду крепким раствором марганцовки, так как, хотя мое безумие было очевидно, тем не менее не мешало соблюсти осторожность, особенно в жаркую погоду. Но меня не покидала мысль о том, что будет, если оспа распространится среди населения Денчестера и сотни других городов Англии.

Спустя пять лет после утверждения билля об обязательной прививке этот закон перестал исполняться на практике. Многие ленивые и нерадивые люди называли себя убежденными противниками прививки для того только, чтобы избавиться от лишних хлопот, как они назвали бы себя убежденными противниками чего угодно, лишь бы им не причиняли беспокойство. Если бы мы повели такую агитацию против грамоты, то, я полагаю, через несколько лет четверть детей не посещала бы начальные школы.

Таким образом, урожай созрел и только ждал беспощадного серпа болезни. Уже раза два этот серп, готовый начать свою работу, был остановлен применением жестокого закона об изоляции больного.

У некоторых африканских племен есть обычай: когда в каком-нибудь краале^[7] появляется оспа, селение тотчас ограждают и предоставляют его обитателям или умирать, или выздоравливать – как судьбе будет угодно, – но ни под каким видом не выпускают ни одного живого существа из зараженного места.

Во время бездействия закона о прививке подобное же правило соблюдалось при появлении оспы в Англии, благодаря чему страшный час расплаты и отдалялся до сих пор. Но чем дальше отдалялся этот час, тем ужаснее должна была быть расплата, как за просроченный долг.

Пять дней спустя после моей встречи со странным человеком я прочел в газетах, что неизвестный, очевидно мой бродяга, скончался в приюте в Писокингхеме прошедшей ночью. Доктора Батт и Кларксон, которые были приглашены для освидетельствования трупа, утверждали, что смерть последовала от натуральной оспы. Тело будет похоронено со всеми необходимыми предосторожностями за оградой кладбища. Эта смерть вызвала тревожные опасения среди местного населения: бродяга, как говорили, пришел в Писоконгхем из Денчестера, где он, как слышно, перебывал в нескольких приютах и ночлежных домах и общался с другими бездомными, но, не зная о болезни, ни на что не жаловался.

Та же газета помещала вслед за вышеприведенным известием небольшую редакторскую заметку, в конце которой говорилось, как и подобало антивакцинистскому органу: «Страх перед этой отвратительной болезнью, который во времена наших отцов граничил с безумием, уже не мучает нас. Нам хорошо известно, что ужасы этой болезни были сильно преувеличены и с ней можно легко справиться посредством изоляции, не прибегая к так называемым предохранительными прививкам, отвергнутым в наше время половиной населения Англии. Тем не менее, принимая во внимание, что этот несчастный бродяга в течение нескольких дней ходил по улицам нашего города, ночевал в ночлежных домах и приютах для бродяг, следует довести этот факт до сведения властей, чтобы они были настороже. Мы не желаем, чтобы эта старая язва – оспа – снова подняла голову и простерла над нами свою тощую руку, тем более теперь, когда ввиду близких выборов наши оппоненты не преминут воспользоваться этим пугалом для своих целей».

Неделю спустя я открыл свою политическую кампанию при громадном стечении народа. До последнего момента кандидаты от оппозиции не являлись, и я начинал уже думать, что и на этот раз без труда удержу за собой место в парламенте, как это было уже неоднократно, как вдруг заявлено было имя – имя моего давнего соперника сэра Томаса Колфорда. Его появление в качестве кандидата значительно осложняло дело, и теперь мне опять приходилось бороться и оспаривать у него право на дальнейшую политическую деятельность.

В своей речи, которая была принята громкими криками одобрения – я все еще был очень популярен не только среди низших слоев населения, но даже и среди умеренных радикалов, – я подверг рассмотрению речь сэра Томаса, обращенную к избирателям. Он, хотя и с большой осторожностью, агитировал за восстановление старого закона об обязательной предохранительной прививке. Из негласных источников вся программа Колфорда была мне досконально известна еще за несколько дней, но тогда в ней этого параграфа не было – очевидно, он добавил его позднее, на основании каких-то дошедших до него слухов.

– Что вы можете думать, – воскликнул я, обращаясь к избирателям, – о человеке, который в наши просвещенные дни помышляет навязать свободным сынам Англии насильственную варварскую вакцинацию? Уже много лет тому назад мы отбросили этот обычай, как отбросили некогда бывшие в ходу орудия пытки, теперь возбуждающие удивление и отвращение наших современников!

И что бы мне на этом остановиться! Но, увлекшись своей идеей и громкими криками толпы, я продолжал развивать свою мысль, позабыв на мгновение о страшном призраке бродяги с огненно-красным лицом, преследовавшем меня, как кошмар.

– Вспомните, друзья, – говорил я, – как наши противники предсказывали, что не пройдет и десяти лет после утверждения билля об отмене обязательных прививок оспы, как она уничтожит половину населения. Но вот прошло уже почти двадцать лет с того времени, а мы здесь, в Денчестере, за весь этот долгий срок меньше страдали от оспы, чем в пору обязательных прививок. За все эти девятнадцать– двадцать лет было не более трех случаев оспы во всем нашем округе.

– Да, но теперь их уже пять! – раздался чей-то голос из глубины зала.

Я выпрямился во весь рост и приготовился поразить своим бичующим словом этого лживого болтуна, как вдруг передо мной воскрес образ бродяги с воспаленным лицом, – я почувствовал себя сраженным, обессиленным и сразу перешел к вопросам внешней политики. Но с этого момента весь пыл моего красноречия, вся сила убеждения, которые я умел вкладывать в свои слова, меня покинули.

После митинга я прежде всего бросился наводить справки, и оказалось, что в различных частях города действительно было семь смертных случаев и что трое из умерших – дети школьного возраста. Один из них, как выяснилось впоследствии, играл у фонтана недели две тому назад и участвовал в возне с бродягой. Остальные же двое бродягу даже не видели.

Из Денчестера зараза распространялась всюду, несмотря на строжайшую изоляцию, применяемую властями при всех случаях заболевания, чтобы задушить болезнь в самом ее зародыше. Об оспе никто не говорил, только изредка проникали откуда-то смутные слухи. Но мало кто интересовался ими, так как все были в это время всецело поглощены выборами и животрепещущим вопросом дня – вопросом о чистоте пива, то есть отсутствии в нем примесей, способах его производства и путях распространения и продажи.

Что же касается меня лично, то я боялся наводить справки или разузнавать от кого-нибудь о жертвах заразы и, подобно страусу, зарывался головой в зыбучие пески политики. Но в душе я не находил ни минуты покоя, и страшный кошмар оспы неотвязно преследовал меня повсюду.

XII. Призраки заразы

Вскоре мне стало ясно, что борьба партий в Денчестере обещает быть очень упорной. Избиратели, остававшиеся в течение стольких лет моими верными сторонниками, на этот раз проявляли признаки недоверия. Может быть, в них говорила жажда перемен.

Для меня же самая мысль о поражении казалась невыносимой. Я не жалел ни средств, ни усилий и работал так, как не работал даже в первые годы своей политической деятельности. Почти ежедневно устраивал митинги, распространял листки и брошюры, а мои агенты по целым дням обходили все кварталы и дома города, собирая голоса в мою пользу.

Во главе одного из отрядов моих агентов стояла Дженни; я редко встречал не только девушку, но даже мужчину, одаренного таким тонким политическим чутьем.

Однажды вечером после усердной дневной работы Дженни, уставшая, возвращалась домой. Проходя мимо образцовых коттеджей, она вздумала зайти отдохнуть на минутку к миссис Смит.

– Я вам рада, как всегда, мисс, – сказала молодая женщина, встречая ее у калитки палисадника, – но сегодня вы застали меня в большом горе: моя малютка заболела, она, бедняжечка, вся горит, как в огне. Я уже послала за доктором Мерчисоном. Не хотите ли взглянуть на нее? Мы положили ее в первую комнату.

Дженни с минуту колебалась. Она сильно устала и спешила домой со своими записями и отчетами, но миссис Смит казалась такой измученной и, по-видимому, так нуждалась в сочувствии! А быть может, желание увидеть хоть на минутку любимого человека заставила девушку зайти в коттедж.

В углу комнаты на дешевой тростниковой кроватке лежал больной ребенок, рядом с кроваткой играла старшая девочка, Тотти. Припадок судорог у малютки прошел, и она сидела, обложенная подушками; ее белокурые волосы разметались по плечам, а щеки пылали ярким лихорадочным румянцем. Она барабанила ручками по одеяльцу и, увидев мать, закричала:

– Мама, возьми меня!.. Возьми меня!.. Мне хочется пить… пить!..

– Вот так она весь день… Все пить просит, а сама вся горит, – пожаловалась мать и утерла передником слезу. – Если вы, барышня, подержите ее минутку, я сейчас приготовлю ей питье…

Дженни взяла малютку на руки и заходила взад и вперед по комнате, укачивая ее, пока мать пошла готовить питье.

Случайно подняв глаза, она увидела стоящего в дверях доктора Мерчисона.

– Дженни! Вы здесь! – радостно воскликнул он вполголоса.

– Да, Эрнст, как видите.

Крупными решительными шагами он подошел к ней, наклонился и поцеловал прямо в губы. Взяв ребенка из рук своей невесты, он посадил его к себе на колени. Дженни показалось, что он чему-то сильно поразился. Затем, вынув из кармана маленькое увеличительное стекло, он стал внимательно разглядывать лобик ребенка, как раз у корней волос, после чего осмотрел шейку и кисти рук и, не сказав ни слова, положил малютку в кроватку. Когда Дженни подошла, чтобы взять ее на руки, он сделал знак отойти в сторону, и обратился к только что вернувшейся в комнату со стаканом лимонада матери ребенка с несколькими короткими вопросами.

Затем он повернулся к Дженни и сказал:

– Я отнюдь не желаю пугать вас, но вам было бы лучше уйти отсюда. К счастью, в то время когда вы родились, – добавил он с легкой улыбкой, – среди докторов еще не было моды противиться прививкам. У этого ребенка оспа.

– Оспа! – воскликнула Дженни и прибавила несколько вызывающим тоном: – Прекрасно, вот теперь мы увидим, чья теория верна: вы сами видели, что я держала на руках этого ребенка, а между тем мне никогда в жизни не делали предохранительных прививок. Мой отец не допустил этого, и я слышала, что тем самым он выиграл свои первые парламентские выборы.

Услышав это, Мерчисон на мгновение окаменел; казалось, он сейчас лишится чувств, он хотел сказать что-то, но язык не повиновался ему.

– Негодяй! – воскликнул он наконец сдавленным шепотом и прервал себя на полуслове, до крови закусив губу. Несколько овладев собой, он обратился к Дженни с видимым усилием и заговорил уверенным, хотя несколько глухим голосом:

– Быть может, еще не поздно… Да, мне кажется, что я могу еще спасти вас! – И из бокового кармана своего сюртука он достал маленький футляр с инструментами. – Будьте добры обнажить вашу левую руку, – прибавил он, – к счастью, у меня есть с собой свежая лимфа.

– Зачем? – спросила она.

– Я немедленно сделаю вам прививку.

– В уме ли вы, Эрнст? – воскликнула девушка. – Ведь вы же знаете, кто я такая, знаете, на каких убеждениях я воспитана… Как можете вы думать, что я позволю вам ввести этот яд в мою кровь?

– Послушайте, Дженни, вы не раз говорили, что любите меня… и я настолько дорог вам, что вы пожертвовали бы жизнью ради моего счастья. Вот настала минута доказать искренность ваших слов… Я прошу вас, Дженни, уступите моему безрассудству! Неужели вы не можете сделать для меня даже этого?

– Эрнст, если бы вы требовали от меня чего-либо другого! Все, чего бы вы ни захотели, я готова сделать для вас, все – только не это!..

– Но, Бога ради, почему же? – воскликнул он.

– Потому, Эрнст, что сделать то, о чем вы просите, значило бы признать моего отца обманщиком и лгуном и показать всем, что я, его дочь, от которой он вправе более, чем от кого бы то ни было, ожидать поддержки, не верю ни в него, ни в его учение, которое он так настойчиво проповедовал в течение двадцати лет!

Когда Эрнст Мерчисон понял, что никакие доводы и убеждения не в силах поколебать слепой веры Дженни, он в порыве отчаяния решился прибегнуть к насилию. Неожиданно схватив девушку за талию, он силой бросил ее в кресло и принялся ланцетом разрезать рукав платья.

Но она сумела вырваться из его рук и сидела перед ним с лицом разгневанной богини.

– Вы позволили себе то, Эрнст Мерчисон, чего я никогда не прощу вам! Знайте, что с этого момента между нами все кончено! Идите своей дорогой, а я пойду своей!

– Навстречу смерти, Дженни, – прибавил он.

Она ничего не ответила и, выйдя из дома, направилась к своей калитке. Отойдя шагов десять или пятнадцать, она оглянулась и увидела любимого ею человека, стоявшего у дверей. Он закрыл лицо руками, и вся его мощная фигура сотрясалась от глухих рыданий. С минуту Дженни стояла в нерешительности: невыносимо было видеть этого сильного, сдержанного человека, всегда столь уравновешенного и твердого, рыдающим, как ребенок, на глазах у всех. И она поняла, как сильно должно было быть чувство, способное довести его до такого состояния. Дженни чувствовала, что никогда еще не любила его так сильно, как в эту минуту.

Но вдруг ей вспомнилось его оскорбительное обращение с нею. Она призвала на помощь всю свою волю и твердым шагом направилась к калитке отцовского парка.

Тогда Дженни не сказала мне ничего об этом, но впоследствии я узнал все до мельчайших подробностей от нее самой и отчасти от миссис Смит. Она не упомянула даже, что заходила в коттедж, пока, чуть ли не неделю спустя, во время завтрака одна из наших служанок с испугом не объявила нам ужасную новость: ребенок Смитов умер от оспы в городском госпитале, да и старшая девочка тоже опасно больна. Меня это страшно поразило – ведь эти люди жили почти у самой ограды нашего дома. Я вспомнил, что своими глазами видел, как рыжий бродяга прижимал к себе эту девочку; вероятно, она занесла в дом заразу, от которой и умерла ее маленькая сестренка.

– Дженни, – сказал я, когда служанка удалилась, – слышала ты о малютке Смит?

– Да, отец, я знала, что у нее оспа, еще неделю тому назад!

– Так почему же ты ничего не сказала мне? И откуда ты это знала?

– Я не сказала тебе, дорогой мой, потому, что тебя даже само упоминание об этом тревожит, особенно теперь, когда ты так озабочен выборами. Я знала об этом, так как была у Смитов, нянчила малютку и носила ее на руках как раз в тот день, когда приехал доктор и сказал, что у нее оспа.

– И ты нянчила этого ребенка? – воскликнул я, вскочив со стула и весь трясясь как в лихорадке. – Боже правый, дитя мое, что ты наделала! Ведь ты заразила весь дом!

– Именно так утверждал и Эрнст, то есть доктор Мерчисон, и хотел во что бы то ни стало сделать мне прививку.

– О-о… И что же? Ты позволила ему?

– Как ты можешь спрашивать у меня о таких вещах, отец? Вспомни только, что ты мне постоянно говорил, чему учил и меня, и всех. Я сказала ему… – И она в нескольких словах рассказала мне, что произошло между ней и доктором Мерчисоном.

– Я подразумевал не то, видишь ли… – проговорил я, когда она замолчала. – Я полагал, что ты под влиянием неожиданности… впрочем, ты, как всегда, поступила благоразумно. – И, не будучи более в состоянии сохранять самообладание, сознавая, что сбиваюсь и путаюсь в словах, я под каким-то предлогом встал из-за стола и вышел из комнаты.

Я говорил о ее благоразумии, хотя это было чистейшее безумие! Ах, почему этот Мерчисон не сумел настоять на своем! Ведь у него было больше, чем у кого бы то ни было, власти над ней. Но теперь уже поздно… Никакая прививка не могла спасти ее, разве только она каким-нибудь чудом оказалась бы невосприимчивой к заразе, на что едва ли можно надеяться. Насколько известно, не было случая, чтобы человек, которому не сделали предохранительных прививок, находясь в непосредственной близости от больного оспой, после того как уже показалась сыпь, мог остаться невредимым.

Иначе говоря, через каких-нибудь несколько дней моя Дженни, моя единственная дочь станет жертвой одной из самых ужаснейших болезней. Мало того, так как ей ни разу не делали прививок, болезнь должна проявиться у нее во всей силе, тем более что оспа, свирепствующая теперь в городе, была такого рода, что больше половины случаев оказывались смертельными.

Ужасно было и то, что я ни разу не делал себе прививок после того, как они были сделаны мне в раннем детстве, то есть лет пятьдесят тому назад, так что и я оказывался беззащитным.

Я с радостью бежал бы из города, но как я мог сделать это чуть ли не накануне выборов? Я не смел даже показать испытываемого мной ужаса, так как все сказали бы: «Видите вы этого висельника, который бледнеет при виде веревки?»

С тех пор как отменили обязательную прививку оспы, мы противодействовали оспе системой строжайшей изоляции. Но как я мог отправить свою дочь в одну из заразных ям, где бы она в глазах всего Денчестера служила явным и неопровержимым доказательством лживости моего учения?