Золотой лук. Книга первая. Если герой приходит

Богиня была права. Произошло то, чего не случалось никогда. Лишен молний, проигрывая сражение, Зевс кинулся в рукопашную.

В руках Громовержца сверкал кривой меч – серп Крона-Временщика^[19], которым Зевс в седой древности оскопил своего отца, гнусного пожирателя собственных сыновей. Пав на Тифона, оторопевшего от такой безрассудной смелости, Зевс издал боевой клич и полоснул врага серпом. Фонтан серебряной крови исторгся наружу, забрызгав небо. Способный рассекать бессмертную плоть, серп исправно делал назначенную ему работу. Но Тифон был слишком велик, чтобы одна-единственная рана причинила ему существенный вред, а до второй раны дело не дошло. Змеиные кольца оплели владыку богов и людей, связали, превратили в беспомощнейшее из существ.

– Что теперь? – спросил Тифон. – Что, падаль?

И расхохотался.

Драконы его левой руки вырвали серп у обессилевшего пленника. Драконы правой сжались в многопалый бесформенный кулак. Не переставая смеяться, Тифон с размаху ахнул этим кулаком Громовержца в висок. Голова Зевса дернулась, поникла, глаза закрылись. Блаженное беспамятство, которое не вожделеет побед и не знает поражений, снизошло на владыку богов и людей.

– Что теперь? – повторил гигант.

Слезы текли по лицу Афины. Впервые в жизни, в долгой и буйной жизни божественной Девы, плакали эти серые глаза. Обвиснув в мертвой хватке Тифона, бесчувственный отец был прекрасен. Он был прекрасен в битве, там, где миру являлась его истинная суть, но сейчас в Зевсе крылась другая истина: хрупкая, болезненная, не уступающая по красоте правде сражения. Смертность, поняла Афина. Смертность, исход, конечность. Ты сделал все, что мог, затем все, что должен, и теперь уступаешь силе, которая превыше тебя. В таком поражении нет позора, нет в нем и поражения.

Общий у смертных Арей, говорят люди, желая подчеркнуть, что военная удача непостоянна, ветреней гулящей девки. Ну что же, общий Арей и у бессмертных. Тот Арей, который сегодня сбежал с поля боя.

Позже Афина забудет эти слезы. А может, не захочет вспоминать, гоня былое прочь, стыдясь своих чувств. Одно останется с богиней навеки – тайная влюбленность в смертность, как в некий высший предел. Бог в ее постели? Воображение Афины отказывалось представить такое, содрогаясь от омерзения. Бог? Титан? Чудовище? Кто угодно из ее собственного племени – никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах.

Смертный? Тот, кто любит, ярится, мыслит, сомневается, зная, что всему этому придет конец? Тот, кто живет как Зевс, Арей, Аполлон, зная, что это не так? Битва с Тифоном оставила Афине одну часть великого понимания. До дня, когда богиня найдет вторую часть своей натуры, пройдет немало лет.

Но это случится потом. А сейчас…

– Что теперь?!

То, что Афина увидела, едва не лишило богиню рассудка. Действуя кривым мечом, как мясник, разделывающий бычью тушу, Тифон вырезал у пленника сухожилия на руках и ногах. Гигант орудовал серпом ловко и умело, слишком ловко для такой колоссальной туши. Сухожилия, отделенные от тела, Тифон сунул в рот и прикусил зубами, чтобы не выронить. Струны божественной плоти трепетали во рту исполина, дергались, похожие на червей, пойманных для рыбалки. Бессмертное жило, даже разделенное на части, пыталось вернуться обратно, на положенное место. Огонь, вырываясь наружу из Тифоновой пасти, жег сухожилия, местами обугливал, но Зевсовы жилы упрямо восстанавливали первоначальный вид.

Впору было радоваться, что несчастный Громовержец потерял сознание до начала этой пытки.

Когда змееногий Тифон, взвалив Зевса на плечи, двинулся к зеленым водам Памфилийского залива, Афина последовала за ним. Презрение, с каким гигант игнорировал ее присутствие, терзало богиню всю дорогу от Касии до Корикийской пещеры. Добравшись до места, которое он облюбовал под временное жилище, одно из многих, Тифон швырнул искалеченного Зевса в черный зев, затем сунул в пещеру руку и долго шарил, ища что-то. Наконец рука вынырнула обратно: три драконьи головы вцепились зубами в медвежью шкуру. Расстелив шкуру у входа, Тифон завернул в нее свой кровавый трофей и сунул сверток с сухожилиями в другую пещеру, расположенную выше Корикийской. Калека-Зевс не сумел бы туда добраться, даже выползи он наружу, но Тифон не желал рисковать, привалив вход в узилище огромным камнем.

Камень, оценила Афина. Пожалуй, я сумею его убрать.

Наверное, Тифон подслушал ее мысль. Гигант рассмеялся. Подобно мальчишке, свистящему в два пальца, сунул в рот целую дюжину своих драконоглавых пальцев – и оглушительный свист всколыхнул землю. Памфилия закипела от волн, меж пенных бурунов мелькнул острый гребень, венчавший скользкую спину. Вскоре на берег близ пещеры выбралось чудовище с телом дельфина-великана и шеей непомерной длины. Акулья башка чудовища возвышалась над обеими пещерами, доставая до вершины горы.

– Сторожи! – велел Тифон.

Чудовище пронзительно вскрикнуло и вернулось в морскую пучину. Следом за ним ушел в залив и Тифон. Змеи нижних конечностей гиганта ползли по дну, вздымая тучи ила, голова поднималась под водой, словно остров, заросший горелым лесом.

Справлюсь, решила Афина, вспоминая облик ужасного стража. Справлюсь, но не сразу. Понадобится время, а времени у меня нет. Пока мы станем биться, Тифон вернется на шум. Где бы он ни был, он успеет раньше, чем я совладаю с этой дрянью. Богиня представила, как составляет компанию отцу в темноте пещеры, лишенная сухожилий – а может, еще чего-нибудь посущественней! – как ползает во мраке, подобно жалкой мокрице, вспоминая былую мощь и славу…

Она летела прочь от Киликии, боясь обернуться.

⁂

Белый конь пасся на склоне горы. Он тоже умел летать над морями. Вероятно, и у него имелись воспоминания, которые жалят больнее овода, но Пегас не спешил ими поделиться.

Время и расстояние, вздохнула Афина. Есть расстояния, которые требуют выигрыша во времени. Есть время, которое надо преодолевать как расстояние, шаг за шагом. Если повезет, ты можешь сделать это сама. Или не можешь, и тогда тебе требуется Пегас.

Отец, я что-нибудь придумаю.

Эписодий второй
Судьба расправляет крылья

1
Это не сказка, болван!

– И кто теперь у нас править будет?

– Как – кто?! Отец, конечно!

– Он же басилей, Главк Эфирский.

– А до него басилеем Сизиф был, наш дед.

– И что?

– И то! Отец сел на трон, когда Сизиф умер.

– Верно.

– А теперь дед вернулся. Снова живой!

– Думаешь, он у отца трон отберет?

– Не знаю.

– А мне!.. А мне дедушка такое рассказал!

– Что он тебе рассказал?

– Когда?

– Вчера ночью.

– Ври больше!

– Тебе, небось, приснилось…

– Я вру?! И ничего не приснилось!

– Еще скажи, ты к деду в покои забрался!

– Он, значит, в постели с женой, после Аида согревается…

– И тут ты: дедушка, расскажи сказку!

Мои дураки-братья заржали в голос – точь-в-точь жеребцы при виде кобылы. Знаете, как обидно? Я с ними дедушкиной сказкой хотел поделиться, нес ее, берег, расплескать боялся. А они…

– Это ты, Пирен, дрых и сопел! И вы оба тоже! А я на двор вышел.

– По нужде? Ах-ха-ха!

– Да, по нужде. А там – дедушка. Сидит, на звезды смотрит…

– А ты? Нужду справил?

– Справил, не твоя забота. Я хотел, чтобы он мне про Аид рассказал.

– А он? Рассказал?!

– Нет, про Аид он не захотел. Про другое рассказал. Еще интересней!

– Ладно, считай, поверили.

– Давай, делись!

– А вы не перебивайте!

Мы с братьями шагали по нашей тайной тропе. Начиналась тропа под стеной крепости. Серые ноздреватые камни нависали над головами. Кладка уходила в далекую голубую высь, словно стена подпирала небо.

Дальше тропа ныряла в пыльные кусты можжевельника. Яркий смолистый аромат висел в воздухе плотным облаком. Казалось, его можно пощупать или лизнуть. Солнце жарило от души, мы давно вспотели.

Вот и можжевельник потел по-своему.

Еще дальше тропа вилась меж скалистых уступов, поросших колючками и пучками жесткой травы, и спускалась прямиком к морю, к укромной бухточке – в стороне от города и порта. Сюда мы бегали играть и купаться, когда у братьев не было занятий. Такое случалось редко: братья упражнялись с мечом и щитом, копьем и луком. Даже на колеснице ездили. Вот это я понимаю! Когда уже и мне разрешат вместе с ними?! Кроме интересных занятий бывали и скучные: счет, письмо, игра на кифаре. К скучным меня уже допустили, не пожалели маленького. Про моря, долины, города, кто где правит, с кем в союзе; кто воюет, кто торгует, чем торгует… Забыл, как это все вместе называется.

Тоска зеленая!

Если подворачивался случай, братья сбегали от учителей. Вот как сегодня – дедушка из Аида вернулся, город гудит, во дворце не до нас… Меня в эту бухту только с весны брать стали. Боялись, что я кому-нибудь проболтаюсь, если мне заветное место показать. Но я за ними подследил! И не проболтался.

Зато сейчас я болтал в три языка! Дедушкину сказку пересказывал.

Зевс, Гера, мятеж. Так увлекся, что чуть с тропы не навернулся вверх тормашками. Руками размахивал, слюной брызгал. Каждый утес был богом, акрополь – Олимпом, а в небе на золотых цепях висела бунтовщица Гера. Она исчезала в ослепительном сиянии, обрывок цепи со звоном и лязгом падал мне под ноги. Я, старый хитрец, подбирал сокровище…

Братья молчали. Слушали.

Не перебивали, что само по себе было чудом.

Вначале они слушали с интересом, но когда я закончил рассказ и взглянул на них – ну как, а?! – то увидел такие мрачные лица, каких сроду не видывал. Пирен отвернулся, уставился на море. Делиад изучал камешки под ногами. Алкимен кусал губы, мрачней ночи.

– Вы чего? – вырвалось у меня. – Здо́ровская же сказка!

– Сказка? – ответил, как плюнул, Алкимен. – Это не сказка, болван!

– Да ладно тебе! Боги, цепь, старый хитрец…

– Старый хитрец, – повторил Алкимен. – Все правда.

– Наш дед стар, – согласился Пирен.

– И хитер, – кивнул Делиад. – Не отнимешь.

– Наш дедушка? Сизиф? Он что, Таната в плен взял?!

Врут, уверился я. Алкимен вечно над всеми подшучивает. Надо мной – в особенности. Алкимен, Пирен с Делиадом… Сговорились, да? Или нет?

– Не ори, дурачина. Еще услышат…

Алкимен с опаской огляделся. Вокруг, кроме нас четверых, не было ни души. Монотонно звенели цикады. Море с мерным шорохом облизывало гальку пенными языками прибоя.

– Я тогда мелкий был, – голос Алкимена звучал глухо, как из колодца. – Как Пирен сейчас.

Слова он выдавливал через силу. Это Алкимен-то, записной трепач! А Пирен на «мелкого» даже не обиделся, не вспух чирьем на заднице. Ну, это уже вообще ни в какие ворота!

– Помню, ночью шум был, звон. И вопль. Глухой такой, задушенный. Насчет вопля не уверен, может, померещилось. Я вроде проснулся, но не до конца. Ну, шум… Мало ли? Решил, что приснилось. Мне тогда через ночь кошмары снились, если сливами объелся. Наутро гляжу – люди по дворцу будто тени ходят. Бледные, немые. Каждого шороха пугаются, глаза как плошки. Слова ни из кого не вытянешь! Занятия отменили, дедовы советники попрятались, слуги по углам хоронятся… Да что такое, думаю?!

– Точно, – подтвердил Делиад. – Так и было.

Не поднимая взгляда, он сосредоточенно пинал камешки носком сандалии.

– А я не помню, – эхом отозвался Пирен. – Совсем малой был…

– День, другой, третий… Слухи поползли. За дедом, сказали, Танат явился – душу в Аид забрать. А дед Таната в цепи заковал и в подвале запер. Челядь теперь в подвал ни ногой, хоть ты режь их! Деда сторонятся: живой, не живой, кто его знает? Все, кроме бабушки Меропы. Она-то титанида, ей все нипочем!

– Ага, бабушка – она такая!

– Месяц в страхе прошел. А там и попустило – ничего ж не происходит, да? Может, сидит бог в подвале на цепи, а может, и нет. Что ж теперь, всю жизнь трястись, не есть, не пить? Из дворца бежать? Из города? Зажили как раньше. В подвал, правда, не совались. Один я, чурбан безмозглый, взял и сунулся.

– Ух ты! Что, правда?!

2
Горшок моего детства

Алкимен судорожно сглотнул. На шее брата дернулся острый кадык. Будто в горле кусок хлеба застрял, еле-еле внутрь протолкнулся. На лбу выступила испарина. От жары, должно быть.

– Правда.

– Ты его видел? Таната?!

– Не ори! – зло зашипел он на меня. – С ума сошел? Такими именами разбрасываться?! Нет, не видел. Я вниз спустился, пару шагов сделал… А там темнота. Даже не темнота – тьма кромешная. Будто весь мир смолой залило, от пяток до макушки. Факел у меня погас, как ветром задуло. Только ветра не было, я точно помню. Тьма была и холод. Я такого холода и не знал никогда. Не снаружи холодно, а изнутри. Билось во мне сердце, а стал кусок железа. Мертвый, ледяной. Саму жизнь из тебя выстуживает, до последней капельки… Лязгнуло что-то: глухо так, будто глубоко под землей. Меня как подбросило! В себя только у ворот пришел. Не знал, как там оказался. Больше в подвал – ни ногой! Даже близко не подходил.

– А я и не пытался, – вздохнул Делиад. – На тебя глянул: покойник, и тот краше! Сразу понял: ну его в Тартар, этот подвал!

– А Арей… Арей приходил? Таната выручал? Это тоже правда?!

– Правда.

– Это я уже помню, – отозвался Пирен. – Три года прошло, вырасти успел…

– А ты, небось, нет.

Делиад бросил пинать камешки. Покосился на меня:

– Тебе сколько тогда было? Два? Три?

Я не знал, что ответить. Что я должен был помнить? Не помнить? Уж бога войны я бы точно не забыл, если б увидел!

– Значит, не помнишь.

– Он тоже ночью заявился. Эниалий^[20], в смысле.

– Грохот, лязг!

– Полыхнуло на весь двор!

– Как пожар! Багровым таким, страшным…

– Все попрятались…

– А нас заперли. Сидите тихо, сказали. Не высовывайтесь!

– Кто сказал?

– Отец, кто ж еще?

– Ну, мы и сидели…

– Не высовывались. Как велели. У меня после того подвала всякую охоту отбило…

– А я, дурак, выглянул. Не удержался. На ложе встал, до окна дотянулся. Оно высоко было, под потолком.

– Видел его?!

– Мельком. Он уже уходил. Лучше б не видел!

– Какой он?

Делиад ответил не сразу. А мне смутно припомнилось: мы с братьями сидим в темной комнате, все вчетвером. В окошке под потолком – багровые сполохи. Пол под ногами трясется. Мне страшно. Я плачу. Алкимен меня успокаивает. Алкимен?! Ну да. Он вообще хороший, хоть и любит подшутить. Когда надо – чем угодно поделится. И в обиду не даст…

Было? Не было?

Может, это я уже сейчас вообразил? Наслушался братних рассказов – и представил. Или правда вспомнил?

– Огромный. Страшный, – Делиад с трудом подбирал слова. Простые, понятные слова, отчего они били наотмашь, сжимали сердце ледяными пальцами. – С кипарис высотой – тот, что у ворот. Весь как из бронзы. Из-за доспеха, наверное. Шлем с конской гривой. Лица не видел, только спину. Это хорошо, наверное. Он в крови был. Или это свет от него такой шел, кровавый? Не знаю. Шагнул – и исчез.

Он помолчал и добавил:

– Я потом месяц в постель мочился. Закрою глаза, сразу его вижу. И опять, как наяву… Просыпаюсь – постель мокрая. Стыдоба! Ничего не могу с собой поделать. Думал, это навсегда. Нет, прошло. Перестал он мне сниться…

Я поверил без раздумий. Кто ж про себя такое сочинять станет?!

– Хватит!

Алкимен зябко передернул плечами. Встряхнулся, будто мокрое одеяло сбросил:

– Доволен, Гиппоной?

– Да, – серьезно кивнул я.

Со стороны я выглядел потешно. Детская серьезность всегда потешна. Но никто из братьев не засмеялся.

– Теперь молчи, понял? Никому ни слова. И мы об этом больше не говорим. Еще накличем… Всем ясно?

Мы кивнули.

– Раз ясно, – с третьего раза Алкимен сумел выдавить из себя улыбку, – тогда вперед! Море заждалось! Кто первый?

И сломя голову припустил вниз по крутой тропе. Мы рванули за ним. Первым по любому окажется Алкимен, это ясно. Но и последним быть не хотелось. Последний – хромой краб и сонная улитка!

А еще черепаха в хитоне.

⁂

Говорят, детство заканчивается в один момент. Что-то случается – как правило, что-то плохое – и все. Было детство, и нет, кончилось.

Я с этим не согласен. По крайней мере, у меня было не так. Детство не заканчивается в некий определенный миг. Оно дает трещину. Эту трещину не заделать, она будет шириться, расти, ветвиться. Со временем глиняный горшок расколется окончательно. Ты переступишь через его останки и пойдешь дальше. Подберешь пару черепков, сохранишь на память. Почему нет? Но это будут обломки, не горшок.

В тот день, когда горшок дает первую трещину, это все еще горшок. Да, надтреснутый. Но он сохраняет форму. В нем можно таскать зерно и оливки. Лишь если наполнить его маслом, водой или вином, жидкость начнет по каплям сочиться наружу через трещину.

Горшок моего детства треснул на тропе над морем. В тот день я осознал: все, что я считал далеким, не имеющим ко мне ни малейшего касательства – оно здесь, рядом. Это может случиться в любой момент: со мной, с братьями, с отцом, матерью, дедом…

Более того, оно уже случилось. Какая разница, помню я это сам или узнал из рассказа братьев? Это было на самом деле. Здесь, во дворце, а не на далеком острове или недоступном Олимпе.

Со мной. С моими родными.

Было. Есть. Происходит прямо сейчас, пока я, вопя во все горло и рискуя свернуть себе шею, несусь вниз по каменистой тропе.

Для детства еще оставалось время. Но прежним ему не бывать.

3
Метатель-Убийца

Я плюхнулся спиной на горячую гальку. Выдохнул, переводя дух. Не особо-то я и запыхался на самом деле. Просто все выдохнули, ну и я за компанию. Хоть в чем-то я не хуже братьев! Плавали они хорошо, но и я не отставал. Плавал, нырял, белый камешек находил и со дна доставал, как бы далеко его Делиад ни зашвыривал. Вот такие игры по мне!

– «Лепешечки», а? – Пирен приподнялся на локте. – Запустим?

– Ага! – оживился Делиад.

И зашарил вокруг себя, подыскивая плоский камень.

Море спокойное, ленивое – самое то для «лепешек». Галька Пирена трижды отскочила от водной глади, искрящейся солнечными бликами, прежде чем, грустно булькнув, уйти на дно. У Делиада вышло лучше. Его «лепешка» ринулась прочь от берега, резко щелкая об воду. Звук был, как от кнута в руках лихого возницы.

– …пять, шесть, семь…

На седьмом я сбился. Просто смотрел.

– Одиннадцать! – с гордостью возвестил Делиад.

Алкимен долго искал подходящую гальку. Потом долго примеривался. Делиада он все равно не обставил: девять прыжков. Алкимен уверял, что двенадцать. Ага, кто ему поверил?

– Давай еще!

Теперь выиграл Алкимен.

– Еще!

– Еще!

– А ты чего сидишь? Бросай!

– Боишься? У тебя и двух раз не проскачет!

Раньше я не бросал «лепешечки». Только смотрел, как сегодня. Прав Алкимен: я боялся опозориться. От Алкименовой правоты сделалось еще обидней. Вскочив, как оводом ужаленный, я схватил первую попавшуюся гальку и запустил по воде.

Они стояли и смотрели. Они раскрыли рты.

– …восемнадцать, девятнадцать, – завороженно считал Делиад, – двадцать, двадцать один… двадцать девять, тридцать…

Он замолчал. А камень все несся к горизонту, мерно подпрыгивая. Потом исчез. Наверное, пошел ко дну. Ну, я так думаю.

– Ничего себе!

– Даешь, Гиппоной!

– Это случайно!

– Новичкам везет!

– Точно, случайность!

– Повторить сможешь?

Вот тут я испугался по-настоящему. Раньше позор был просто позор, а сейчас, после случайного триумфа – всем позорам позор!

– Давай! – не отставал Алкимен.

– Ну, не знаю…

Я протянул это как можно занудней. Чтоб отстал.

– Давай!

– Давай!

– Да-вай, да-вай!

Они орали хором. Подбадривали не меня – друг друга. Одинокая чайка снялась с морской глади, полетела прочь. Нет, не отстанут. Я поискал плоский камень. Примерился. Камень лягушкой проскакал по воде – четыре неуклюжих прыжка – и с насмешливым бульком пошел ко дну.

Братья расхохотались:

– Я ж говорил!

– Повезло растяпе…

– Гиппоной – руки за спиной!

Злость. Обида. Не глядя, как в первый раз, я схватил гальку и запустил в полет. Смех смолк, будто отрезало. Рты мои братья больше не раскрывали. Напротив, сжали губы, превратив рты в бледные шрамы. Алкимен, Пирен, Делиад – они следили, как «лепешечка» уносится в искристую даль. Отмеряли скачки: десяток, другой, третий.

Делиад беззвучно считал.

Лица у них были такие… Ну, красивые. Мне нравилось.

Камень исчез из виду. Братья обернулись ко мне:

– Еще!

Мне и самому очень хотелось повторить. Страх опозориться ушел – должно быть, у него имелись важные дела в другом месте. На место страха пришли сомнения. Вдруг у меня через раз получается? Ну и ладно! Если страчу, брошу снова – и получится! Делов-то!

Я присел, нащупал гальку. Далеко в море, у горизонта, маячил силуэт корабля. Торговое судно покидало эфирскую гавань. Везло пузатые пифосы с ячменем и оливками куда-нибудь в Калидон или в Дельфы. Нет, в Калидоне моря нет. Там речка Эвинос, корабль не пройдет, на мель сядет. И в Дельфах моря нет, они вообще на горе стоят. Куда же корабль идет? Точно вам говорю, в Ликию или на Эвбею. Ликийцы за наш ячмень мать родную продадут и теткой доплатят.

Надо же, как эта скукотища в голове засела! Даже и не думал, что запомню.

– Эй, смотри! Корабль не потопи!

Пирен хохотнул, но без уверенности. Казалось, он сам сомневается в сказанном: шутка или нет? Его насмешка толкнула меня под руку. Сорвала, как стрелу с тетивы. Галька вырвалась из пальцев, лихо чиркнула по воде и ринулась прямиком к кораблю! Мы следили за ней, затаив дыхание. Когда «лепешечка» скрылась в золотом мельтешении, мы все равно продолжали вглядываться в бликующую на солнце морскую гладь.

Мне послышался далекий глухой удар, будто камнем по дереву. В борт корабля, ага. Почудилось, точно. А как иначе?

– В нашей бухте завелся злодейский пират! Он топит корабли!

– Циклоп!

– Огромными камнями!

– Хватай циклопа!

– Лови его!

– В воду пирата!

– Утопить!

– Рыбам на корм!

Я испугался. Вдруг братья и правда решили меня утопить? Из зависти! Короче, удирал я от них всерьез. Но Делиад не выдержал первым: зашелся хохотом. Алкимен разразился залихватским гиканьем, Пирен заулюлюкал. И стало ясно, что мои остроумные братцы придумали новую игру: «Поймай и утопи пирата!»

Не то чтобы я мечтал стать пиратом. Но кто меня спрашивал? Хорошо хоть не циклопом: выбьют глаз, ходи потом с одним! Ладно, пират так пират!

– Не поймаете, дурачьё! Все ваши корабли утоплю!

Вопя во всю глотку, я запетлял по полосе прибоя. Босые пятки расшвыривали мокрую гальку, поднимали тучи сверкающих брызг. Впрочем, братья меня в конце концов поймали: бегал я хуже, чем плавал. Но когда они попытались закинуть пирата в воду – «Лепешечка! Скачи!..» – я каким-то чудом вывернулся. Выскочил на берег, отбежал повыше, ухватил пригоршню мелкой гальки:

– Я страшный! Я злой! Зашибу!

Галька полетела дождем: капля за каплей.

И ничего у меня не через раз получалось! Очень даже каждый раз! А то и два раза за раз! Щелк! Алкимену в лоб. Шлеп! Делиаду в грудь. Чирк! Пирену по уху. Братья скакали, петляли, падали и откатывались прочь. Но мои руки и глаза, мои камни и моя удача – вся армия великого стратега Гиппоноя точно знала, где окажется в следующий миг намеченная цель. Туда протягивались едва различимые паутинки, огнистые радужные нити – ну, это я так придумал! – и камешки летели вдоль паутинок, словно бусины, нанизанные на прочный шнурок.

– Ах, ты так?!

– Бей пирата!

На меня обрушился ответный град ракушек и гальки. С меткостью у братьев дело обстояло не лучшим образом, но их все-таки было трое. Значит, швыряться они могли втрое чаще, чем я.

– Обходи!

– Пирен, давай справа!

– Окружай!

Теперь меня обстреливали со всех сторон. Я не успевал уворачиваться. Брошенная Делиадом ракушка оцарапала голень. В грудь ударил камешек Алкимена.

– Ты ранен!

– Сдавайся, пират!

– Пираты не сдаются!

Исхитрившись, я проскочил между Пиреном и Делиадом и прыгнул в воду. Брызг поднял – до неба! Солнце играло в брызгах, надо мной выгнулся тугой лук радуги. В последний момент, когда я еще мог что-то видеть, мне почудилось, что радуга не простая – огнистая. Бывают такие перед непогодой: завиваются петлями, ведут незнамо куда из незнамо откуда. А по хребту косматое пламя бежит, будто львиная грива. Кажется, что вот-вот схватишься за один край – и забросит тебя в неведомые земли, где уже ждет героя беда или победа.

Кто знает?

Я не знал, клянусь. И схватиться не успел, ушел вниз, в дрожащую мглу. Нырнул: так глубоко, как только мог. Сверху по воде защелкала галька – мимо! Не достанут! Подхватив со дна крупную ракушку, я вынырнул в стороне от того места, где ухнул в залив.

– Я грозный подводный пират!

Ракушка стукнула Пирена по макушке. Я снова ушел под воду. Нашарил горсть донных камешков. Вынырнул. Бросил. Нырнул. Схватил. Вынырнул. Бросил. Нырнул… Камни братьев вздымали вокруг меня бойкие фонтанчики. Мои летели точно в цель. На дне что-то блеснуло. Я схватил, вынырнул. Разжал кулак. На ладони лежала серебряная фибула: могучий жеребец распластал крылья в полете. Плещет на ветру буйная грива, копыта молотят воздух…

Ух ты!

– Сокровище! Я нашел сокровище!

Бац! – галькой мне по лбу. Делиад не упустил момент.

– Ты убит!

– Ты утонул!

– У меня сокровище!

– Покажи!

Братья прекратили кидаться. Я выбрался на берег. На лбу набухла шишка; я ее не видел, но в том, что шишка есть, не сомневался. Как у теленка, когда у него рожки лезут. Ничего, мы братцев тоже одарили, не поскупились.

– Здоровская!

– Серебро, да?

– У нас во дворце таких полно!

– Коней нету!

– Еще и получше есть!

– Все равно здоровская!

– Ты почему ею в нас не кинул?

– Жалко стало.

– Фибулу? Или нас?

– Точно, – засмеялся Пирен. – Нас пожалел!

– Разве ты Гиппоной, а? – подхватил Алкимен. – Ты же Беллерофонт^[21]!

Я распух от гордости. Метатель-Убийца! В кои-то веки Алкимен меня похвалил!

– Точно!

– Мне в грудь ка-ак засадил!

– А мне по уху…

– Ладно, пошли уже. Дома хватятся, накажут.

Фибулу я прицепил себе на хитон. Всю дорогу обратно я гордился своей находкой, а пуще того – новым почетным прозвищем. И еще немножко после гордился, пока нам не устроили взбучку за побег с занятий.

⁂

Беллерофонт. Метатель-Убийца.

Мокрый, счастливый, маленький, я не знал, что прозвище прилипнет ко мне надолго. Надолго? Навсегда, до конца моих дней. Прилипнет, вытеснит имя, станет второй кожей.

Только значение его будет с годами меняться.