Берта Исла

Томас не знал, о каком рассказе идет речь^[7], но решил не спрашивать, чтобы не прерывать профессора, поскольку его рассуждения некоторый интерес в нем все-таки пробудили.

– И тут ничего не меняют ни наш уход из жизни, ни наше рождение, ни наше разумное поведение, ни наше существование, ни случайность нашего появления на свет, ни неизбежность нашего исчезновения. Как и ни один поступок, ни одно преступление, ни одно событие. В общем и целом мир был бы тем же самым без Платона, или Шекспира, или Ньютона, без открытия Америки либо Французской революции. Хотя, надо полагать, не без всего этого вместе взятого, а только без какого-то одного из этих людей или одного из этих событий. Случившееся могло не случиться – и все осталось бы, по сути, в прежнем виде. Или случилось бы как-то иначе, или как-то в обход, или позднее, или с другими действующими лицами. Какая разница, ведь мы не можем сожалеть о неслучившемся, и уверяю тебя: европеец двенадцатого века не тосковал по Новому континенту, не считал его отсутствие серьезным уроном или бедой для себя, как мы воспринимали бы это через пятьсот лет после открытия Америки. То есть для них это не было катастрофой.

– И что из этого следует? Почему вы все-таки говорите о моделировании мира, если никому и ничему это не под силу?

– Никому, кроме организаторов массовых убийств, только ведь ни один из нас не захочет им стать, так ведь? Но и тут есть свои градации. Вселенная оказывает влияние на каждого из нас, а сами мы не способны ни воздействовать на нее, ни хотя бы слегка царапнуть в ответ. При этом девятьсот девяносто девять человек из тысячи испытывают на себе ее капризы, ее издевательства, она обращается с ними или относится к ним как к пустому месту, а вовсе не как к существам, наделенным минимальной волей или хотя бы намеком на способность к сопротивлению. Тот человек из рассказа сознательно решил превратиться именно в пустое место: наверняка он таким был и прежде – ничем не примечательным жителем Лондона. А может, наоборот, перестал быть пустым местом, хотя бы отчасти перестал, потому и сделался невидимым и исчез: он принял решение покинуть жену и близких – уйти и скрыться. А это уже что-то. Но ведь можно и не прибегать к такой крайней мере, есть и другие способы: человек, остающийся дома, в большей степени изгой, чем тот, кто ушел; а тот, кто действует, в меньшей степени изгой, чем сидящий себе тихо, хотя первый, возможно, и впустую растрачивает свои силы. Актер или университетский преподаватель – больше, чем ученый или политик. Эти по крайней мере пытаются чуть качнуть мир, растрепать ему челку, изменить выражение лица, заставить удивленно приподнять бровь в ответ на свою дерзкую выходку. – И Уилер приподнял левую бровь, словно повторяя воображаемую гримасу вселенной, очень холодной, но слегка оскорбленной.

– Что вы имеете в виду? Что мне надо заняться политикой? Стать ученым? Для занятий наукой мне не хватает знаний, вам это известно, а для политики – особых данных и выдержки. Кроме того, в Испании нет политики, а есть только приказы генералиссимуса.

Уилер рассмеялся, показывая чуть редкие зубы и прищурив желтоватые глаза, и лицо его сразу стало добродушно-язвительным:

– Да нет, нет. Не стоит понимать все так буквально. Ничего подобного я тебе советовать не собирался. Вовсе не эти люди в первую очередь моделируют мир, если опять употребить этот слишком сильный глагол. Его моделируют те, кто не выставляет себя напоказ, кого мы не видим, персоны никому не ведомые и непрозрачные, о которых почти никто ничего не знает. Как и тот невидимый для окружающих герой рассказа, просто они, вместо того чтобы жить растительной жизнью, что-то замышляют, скрытно плетут интриги, а также свои сети. Общество отлично знает, кто им правит, знает владельцев больших состояний и всесильных военных, знает и ученых, которые с блеском двигают науку вперед. Вспомни скромного южноафриканского доктора Кристиана Барнарда, который стал мировой знаменитостью, совершив первую в истории пересадку сердца человека. Вспомни генерала Моше Даяна из Израиля, еще одной страны, на которую не обращают особого внимания, и тем не менее теперь весь мир знает его в лицо – знает повязку на глазу и плешь. Выдающиеся люди сегодня у всех на виду, а именно то, что они оказываются слишком уж на виду, делает их беспомощными, мешает действовать, и чем дальше, тем больше. Им шагу не дают ступить журналисты и киношники, с них не спускают глаз, и в таких условиях просто невозможно ничего смоделировать. Нужна секретность, завеса тумана, а мы двигаемся к обществу, лишенному сфер, покрытых мраком – или даже полумраком. Все, что лежит на поверхности, мир проглотит не прожевывая и опошлит, при этом очень быстро, а значит, тут ни о каком настоящем влиянии на него говорить не приходится. Все очевидное, все, что происходит на глазах у публики, никогда ничего не сумеет изменить. Модель мира нисколько не изменилась, вопреки всеобщей уверенности, после того как пару лет назад три астронавта ступили на Луну. Все остается прежним. Разве это повлияло хотя бы на чью-нибудь жизнь, не говоря уж о функционировании и очертаниях мироздания? Их подвиг показали по телевидению – вот веское доказательство его бесполезности. По-настоящему судьбоносные события не показывают, о них даже не сообщают, по крайней мере сразу, они, наоборот, всегда замалчиваются и остаются тайной еще долгое время: а если о них сообщают, то тогда, когда до этого никому уже нет дела, когда они становятся далеким прошлым, которое людей заботит мало, люди считают, что прошлое их вовсе не касается и ничего не меняет, и тут они правы. Давай вспомним Вторую мировую: о самых важных операциях, которые главным образом и обеспечили победу, ничего, по сути, не известно, о них никогда не распространялись, они не вошли в анналы, от них словно и следа не осталось. Мало того, само их проведение отрицается с невозмутимым и одобренным сверху цинизмом, даже если что-то ненароком просочится в прессу или какой-нибудь честолюбец распустит язык, нарушая, кстати сказать, подписку о неразглашении. Фундамент мироздания сотрясают те, кто действует тайно, за спиной у остальных, не требуя признания, которое им вроде как и ни к чему. Правда, сотрясают еле заметно. Но они хотя бы заставляют вселенную немного напрячься в своем кресле и изменить позу. И это максимум, на что мы можем надеяться, чтобы не чувствовать себя безвозвратно задвинутыми на обочину. – Уилер снова шевельнулся в кресле и, выпрямив ноги, изменил позу, словно играя роль упомянутой вселенной.

– Мне кажется, вы говорите все это, исходя из собственного опыта, профессор, – осторожно заметил Том Невинсон. – Вы наверняка знаете, какие слухи ходят о вашей прошлой службе, и она не всегда была связана с университетом…

– Да, конечно. К счастью, не всегда. Но имей в виду, по большей части все это вранье. Не более чем академические легенды, придуманные ради того, чтобы оживить наши скучнейшие high tables^[8].

– Да, но вы только что расхваливали всякого рода секретность. Секретность как высшую форму влияния на мир, насколько я понял. И ведь нет никаких сомнений, что сами вы имели дело именно с секретными службами.

Уилер с хитрым и нетерпеливым видом выпустил воздух между зубами, словно говоря: “Надо же!” – или: “Какая ерунда!” А может, прошедшее глагольное время, которое употребил Томас, показалось ему не слишком подходящим.

– Думаешь, кто-то не работал на них в ту пору, когда пригребали всех мужчин подряд, да и всех женщин подряд, само собой разумеется. Некоторым женщинам пришлось очень дорого за это заплатить. – Он замолчал, словно о ком-то вспомнил.

Том задумался, не была ли Вэлери, его умершая жена, о которой он так редко говорил, одной из них, то есть из тех, кому пришлось за это очень дорого заплатить.

– И тут нет ничего из ряда вон выходящего. Скажем точнее: они брали тех, кто больше годился именно для такой работы, а не для пилотирования самолетов, морского флота или сражений на поле боя. От меня, например, толку бы там было мало. И наоборот, есть люди, подходящие для темных и секретных заданий. Хотя на самом деле большинству такое не по плечу: они не владеют языками, у них нет нужных знаний или слишком открытый нрав, они не способны лгать и носить маску, или слишком совестливы и щепетильны, или им не хватает самообладания и выдержки, а в военное время нельзя разбрасываться людьми, отправляя их заниматься тем, к чему они не приспособлены. Хотя так традиционно поступали вы, испанцы. – Неожиданно он отнес Тома к испанцам, хотя обычно разговаривал с ним как с британцем. – Начиная с того, что ставили в командиры совершенно негодных для этого типов, и такая застарелая привычка – или традиция – до сих пор у вас сохраняется: ваш диктатор – бездарь, но умеет ловко притворяться, как и все прочие. Без нашей помощи во время войны на Пиренейском полуострове вы бы до сих пор жили под оккупацией…

Так и сегодня называют в Англии Войну за независимость против Бонапарта. Том не обиделся – в конце концов, он считал своими обе страны.

– Да, конечно, стратегический талант Веллингтона и так далее, – сказал он, чтобы избежать экскурса в историю. И действительно избежал, поскольку Уилер вернулся к прерванной теме:

– Но и сегодня существует нужда в вас, людях талантливых, будь уверен. То есть и во времена, казалось бы, мирные. Мирное время, оно, к несчастью, мирным всегда только кажется, оно нестабильно, это фикция. Естественное состояние для жителей земли – война. Часто открытая, если не латентная, или потаенная, или лишь отсроченная. Есть большие группы людей, которые всегда стараются навредить остальным либо отнять у них что-то, то есть на земле всегда царят вражда и раздоры, а если не царят, то это только вопрос времени, они только дожидаются подходящего случая, чтобы воцариться. Когда нет войны, есть угроза войны, и вы, талантливые, способны удерживать ситуацию на этой фазе, на фазе оттягивания войны, на фазе одной лишь угрозы. Пока война находится в зачаточном состоянии и еще не развязана. Вы способны предупреждать войны – скажем, отвлечь внимание на что-то другое и тем самым избавить от них ныне живущие поколения, чтобы войны разразились позднее, когда страдать придется уже другим, и, возможно, уже другие талантливые снова будут стараться предотвращать их. Вот что значит влиять на судьбы мира, Томас. Хотя бы чуть-чуть. Скажем так: затыкать щели и сдерживать… временно. Тебе кажется, что этого мало?

Томас Невинсон был умным парнем – симпатичным, бойким, веселым и в меру добрым, но по молодости лет не обладал дальновидностью, ему еще не случалось принимать серьезных решений, и он не пытался разобраться в свойствах своего характера. Сделать это ему мешало легкомыслие, с которым он воспринимал и окружающую жизнь, и себя самого, как мешали и таившиеся за легкомыслием непрозрачность и закрытость. Он был одним из тех людей с большими способностями и полезными качествами, которые не знают, куда их применить, пока кто-то не подскажет и не объяснит, какая от них может быть польза. В учебе его направляли преподаватели, и он стал блестящим студентом, а теперь, по-видимому, мечтал, чтобы кто-то сыграл ту же направляющую роль и в остальных сферах жизни, прежде всего в личной и практической. Насколько понял Томас, Уилер сейчас эту роль пытался взять на себя – возможно, старался увидеть всю подноготную своего ученика или уже разобрался в ней и в итоге наметил для него определенное будущее; однако Томас все никак не мог угадать, что он ему предлагает, какую стезю указывает и на какой путь приглашает ступить.

– И все-таки до меня не доходит, профессор… Что вы имеете в виду? Знаю, что здесь, в Оксфорде, предпочитают не выражаться прямо, а говорят обычно двусмысленно, намеками, и при этом отлично друг друга понимают. Я, конечно, провел среди вас несколько лет, хоть и с небольшими перерывами, приезжая и уезжая, но не забывайте, откуда я родом. В Испании привыкли говорить ясно, иначе разговора не получится. Вы вроде бы относите меня к числу людей способных, но о каких именно способностях идет речь? Сам я не представляю, как мог бы встать в ряды тех, кому удается предотвращать войны – не больше и не меньше.

Уилер вздохнул, словно терпение его начало иссякать. Видимо, он полагал, что достаточно прямо и доходчиво изложил свое предложение.

– Послушай, Томас. По твоим словам, я тут воздавал хвалы секретности, к тому же ты упомянул слухи, которые ходят о моем прошлом. Ты обладаешь исключительными способностями к языкам, а также к имитации. Поверь, я в жизни не встречал человека с подобными данными, хотя, надо заметить, ты не прошел специальной подготовки, в отличие от многих других, с кем мне доводилось сталкиваться. Как во время войны, так и после нее, да, и после нее. Что я тебе предлагаю? Здесь ты будешь очень полезен. Ты будешь нам очень полезен.

Том Невинсон рассмеялся: то ли не веря своим ушам, то ли его искренне рассмешило подобное предложение, то ли он почувствовал себя польщенным. Смех не красил его, делал немного вульгарным, а и без того широкий нос сразу становился еще шире. Лицо теряло выражение спокойной ясности, и в глазах усиливалось что-то, предвещавшее серьезные перемены. Казалось, его черты, вырываясь из-под контроля, начинали жить чужой жизнью – или своей, но только будущей.

– Надо понимать так, что вы до сих пор сохраняете связи со спецслужбами? То есть говорите о моей работе там?

Уилер посмотрел на него холодно, с внезапно вспыхнувшей досадой – может, из-за смеха, может, из-за излишней прямоты вопросов. По-прежнему прищуренные глаза снова обрели свой естественный голубой цвет и уже не напоминали львиные. Он сделал глоток из стакана, чтобы оценить ситуацию или чтобы выиграть время. И наконец ответил:

– Это спецслужбы сохраняют связи с человеком, коль скоро он к ним принадлежал. И оттуда к нему могут обращаться – изредка или довольно часто, то есть по мере необходимости. Человек никогда не покидает их насовсем, это было бы равнозначно предательству. Мы всегда пребываем в состоянии полной готовности и ждем. – Он сказал по-английски: We always stand and wait, и эта фраза прозвучала как цитата или отсылка к чему-то. – Ко мне они на протяжении последних нескольких лет почти не обращались, но иногда контакты действительно возобновляются. Мы не уходим на покой, пока можем им пригодиться. Таким образом служат стране, и таким образом человек получает шанс не оказаться на обочине вселенной. Только от тебя зависит, отторгнет она тебя или нет – окончательно и пожизненно. А тебе такое грозит, если ты вернешься в Испанию. То есть если вернешься насовсем. Можно ведь запросто жить в Испании наездами. Мало того, было бы даже целесообразно вести двойную жизнь, чтобы одна из них протекала за границей. Тогда не придется отказываться от слишком многого. И касаться это будет лишь определенных периодов, как бывает у любого делового человека: все они проводят часть времени вдали от семьи, в командировках – скажем, открывают новые фирмы или филиалы в другой стране, в другом городе, иногда отсутствуя месяцами. Никому это не мешает жениться и заводить детей. Они просто уезжают, а потом возвращаются. Как и все мы в этом мире.

Томас больше не смеялся. Да и Уилер говорил с ним теперь официальным тоном, а не просто серьезно. Говорил осторожно, словно выполняя формальную процедуру, при которой положено сообщить условия будущей работы и ее преимущества. Искушать Томаса – или заманивать в свои сети – Уилер начал сразу же. Искушением должна была служить возможность хотя бы в малой степени влиять на вселенную, а не быть пустым местом. А именно так, по словам Уилера, проживали свой век почти все люди, и мужчины, и женщины, с начала времен. Они каждодневно без продыху трудились – от подъема до отхода ко сну, выполняли тысячи разных дел и гнули горб, чтобы прокормить семью, или пытались возвыситься над себе подобными, подчинить их себе, пустить им пыль в глаза, но все равно оставались такими же посредственностями, как лавочник, который только и делает, что изо дня в день в положенные часы открывает и закрывает свою лавку – и так на протяжении всей жизни, ни разу не изменив рутинный порядок. От этих людей вселенная отвернулась с самого их рождения – или с момента зачатия, а то и до зачатия, когда безответственные и неразумные родители их только задумали, не желая знать, что в силу инстинкта произведут на свет невесть какую по счету и совершенно лишнюю детальку.

– Да, но что мне придется делать? Какого рода задания выполнять?

– Те, которые тебе поручат, как только вы ударите по рукам. Поначалу ничего такого, на что ты предварительно не дашь своего согласия. Разумеется, иногда ситуации усложняются, возникают непредвиденные обстоятельства, и тогда надо импровизировать. Тогда не остается другого выхода – следует продолжать действовать и делать вещи, которые на старте в расчет не брались. Для человека вроде тебя наверняка найдется много всевозможных заданий, ты будешь очень полезным сотрудником. И, как мне кажется, ты с твоими незаурядными способностями мог бы стать великолепным агентом под прикрытием. Мог бы, проходя каждый раз положенный тренинг, выдавать себя за уроженца самых разных мест.

Том Невинсон почувствовал прилив гордости, а это, скорее всего, и было целью столько раз повторенных в тот день похвал – молодежь очень падка на лесть.

– Внедрение агента обычно не рассчитано на продолжительное время. Самое опасное в подобных операциях не то, что агента разоблачат (хотя и такой риск, само собой, существует), а то, что он слишком вживется в новую роль и утратит понятие о том, кто он есть на самом деле и кому служит. Долго притворяться невозможно. Трудно в течение длительного времени соединять в себе две личности разом. Для человека в здравом уме, хочу я сказать. Нам свойственно стремление быть кем-то одним, то есть личностью единственной в своем роде, и возникает опасность сжиться с той, которую ты изображаешь, но тогда она способна выдавить подлинную и занять ее место. Еще раз повторяю: такие задания рассчитаны самое большее на несколько месяцев, как и командировки обычного делового человека, работающего на несколько направлений или в разных отделениях компаний, которые надо посещать, инспектировать и которыми надо вплотную заниматься. Ничего особенного, ничего странного, на взгляд собственной семьи или близких. Когда ты находишься в Испании, все выглядит нормально. Когда отлучаешься, уже не так нормально, не стану тебя обманывать: в такие периоды приходится жить фиктивной, выдуманной жизнью, совсем не похожей на твою настоящую. Но только временно: рано или поздно ты всегда будешь возвращаться к себе самому, к своему прежнему я. – И тут Уилер как будто снова что-то процитировал, поскольку использовал архаичное английское притяжательное местоимение, которое сохранилось только в молитвах, вот что он сказал: То thy former self — Да, ты принесешь много пользы другим, но и себе самому тоже. Ты будешь знать, что твое пребывание на земле прошло не совсем впустую. Иными словами, тебе удалось что-то добавить или убрать, приплюсовать или вычесть: одну травинку, одну пылинку, целую жизнь, целую войну, крупицу золы, порыв ветра – это зависит от многого. Но непременно хоть что-нибудь.

Томас не верил своим ушам, и как бы ни хвалил его профессор, как бы убедительно ни рассуждал, это не помогало примерить на себя столь неправдоподобные вещи – вот так вдруг взять и перенестись в мир шпионов, остросюжетных романов и фильмов. Обычным мирным днем они сидели в доме профессора недалеко от реки Черуэлл и шлифовали текст статьи, написанной Уилером по-испански. Он, Том Невинсон, в роли агента спецслужб, внедренного в невесть какие группировки и организации в невесть каких странах? Он, Том Невинсон, меняющий маски и живущий чужими жизнями, кем-то придуманными, фальшивыми, искусственно навязанными ему или фиктивными, как выразился Уилер? Том не мог уразуметь, как подобное вообще пришло профессору в голову, как он до такого додумался, почему он вообще вдруг затеял весь этот разговор, для Тома нереальный и фантастический. Ему казалось, будто он видит сон, но нет: перед ним сидел профессор со своим шрамом на подбородке и обращался именно к нему – советовал, предлагал, уговаривал. Указывал будущий путь, выступая в роли вожатого. В какой-то мере Том действительно в этом нуждался. И тем не менее услышанное показалось ему полной чушью, чисто умственной конструкцией, чем-то немыслимым. Он глянул на Уилера и увидел внезапно вспыхнувшие недоумение, или досаду, или почти презрение, будто профессор уже понял, что его аргументы и уговоры оказались напрасными. Он был человеком очень прозорливым и умел читать по лицам. А лица учеников обычно не являются загадкой для преподавателей.

– Не знаю, что сказать, профессор. Скорее всего, я не заслуживаю вашего доверия. Но вы ошибаетесь. Я вам, конечно, страшно благодарен, однако у меня нет данных для того, о чем вы ведете речь. Тут нужны авантюрный характер, смелость и, само собой, твердость. А я слишком приземленный, пассивный и, возможно, даже трусоватый, хотя, к счастью, мне нечасто выпадали случаи свою трусость проявить. И дай бог, чтобы и в дальнейшем не выпадали. А уж добровольно совать голову в петлю – ни за что. Спасибо, но давайте забудем этот разговор, прошу вас. Я просто не смог бы заниматься ничем подобным. А если бы даже и смог, то, думаю, не захотел бы.

Уилер посмотрел ему в глаза пристально, почти сурово, как в Англии смотреть не принято. Он словно желал убедиться, что Томас ответил отказом не из ложной скромности, то есть не ждал более настойчивых уговоров или более веских аргументов. Но видимо, профессор решил, что нет, дело не в этом, поскольку тотчас чуть пошевелил пальцами в знак разочарования, а может прощания, словно был монархом, который велит своему секретарю удалиться, или хотел сказать: “Мы совершенно не поняли друг друга. Больше нам говорить не о чем. Ты упускаешь свой шанс”. Потом Уилер дал Тому понять, что перерыв окончен и пора вернуться к статье. Ученик пожалел, что огорчил его или даже раздосадовал, но иначе поступить не мог. Он не мог представить себя среди заговорщиков, преступников, настоящих шпионов или террористов под маской их сторонника, если именно так понимать слово “внедряться”. Ему было ясно, что назидательный разговор закончен и никогда больше не повторится, поскольку такие беседы проводятся только один раз – и все. Вряд ли Томас догадывался, что есть люди, которые, положив на кого-то глаз и выделив человека среди прочих, никогда его насовсем не покинут и не исчезнут: обычно они, как стервятники, отлетают чуть в сторону и начинают кружить вокруг, дожидаясь своего часа, чтобы опять повторить попытку. Томас принялся снова читать вслух текст, когда услышал слова, произнесенные задумчиво и почти шепотом, словно из-под опущенного забрала:

– И все-таки подумай еще немного. Неужели я мог так грубо ошибиться? Но тогда это случилось со мной во второй раз за много лет. Нет, вряд ли. Как правило, я не ошибаюсь.

Неделю спустя после этой беседы, когда семестр под названием Trinity еще не достиг своего экватора, Том Невинсон по привычке заглянул в многоэтажный букинистический магазин “Уотерфилд”, где с понедельника по пятницу работала Дженет, мечтавшая, судя по всему, о том, чтобы скорее наступили выходные, когда можно будет встретиться в Лондоне со своим давним возлюбленным, о котором она никогда ничего не рассказывала, только упоминала о его существовании и называла имя – Хью. Этот мужчина, в отличие от Тома, не был, разумеется, для нее пустой забавой, способом скрасить время, нет, он воспринимался как цель или награда после пяти трудовых дней, можно даже сказать, единственная цель и свет в окошке, мало того, он придавал очевидный смысл ее жизни. Том достоверно ничего о нем не знал, но воображал себе, что это человек женатый, много старше Дженет, совсем взрослый и несущий на плечах тяжкий груз обязанностей. Надо полагать, эти пять дней тянулись для Дженет так медленно, что ей приходилось хвататься за любую возможность, чтобы отвлечься, ведь целые месяцы и даже годы пропадали впустую, заполнялись ожиданием, когда только и остается, что мечтать о наступлении заветной даты, а потом сразу же начинать ждать следующую, скользя от “Еще только вторник” к нетерпеливому “Как долго тянутся среды”, а затем и к дающему надежду “А вот уже и четверг”. Почти у каждого человека за жизнь накапливается слишком много ночей, отданных переключению из одного состояния в другое.

Наверняка именно поэтому Дженет с такой радостью принимала визиты Томаса, неизменно завершавшиеся постелью, хотя секс у них получался почти механическим и каким-то даже деловитым, но именно Томас, как уже говорилось, старался оттягивать каждое следующее свидание, чтобы ненароком не превратить их для Дженет в удобный и всегда доступный способ убить время (а времени у Дженет было более чем достаточно), ведь привычка творит чудеса и возводит в ранг необходимости то, что поначалу выглядело как ни к чему не обязывающая прихоть. Когда Томас все-таки решался на встречу, он обычно выбирал вторник или среду: ему казалось, что в понедельник Дженет все еще находится под впечатлением от воскресного лондонского свидания, а в четверг с нетерпением ждет очередной поездки; иначе говоря, он выбирал дни, когда девушка больше всего скучала или досадовала и даже злилась на своего любовника, то есть больше всего желала наказать своего Хью, пусть и тайком от него самого, утоляя лишь собственную жажду мести.

В ту среду все происходило как обычно. Они немного поболтали на третьем этаже книжного магазина, где бывало меньше всего покупателей, и, спрятавшись за стеллажами, попытались опередить события, предвкушая вечернюю встречу: уже понабравшийся опыта Томас на долгую минуту запустил руку ей под юбку, не отводя при этом глаз от корешков сочинений Киплинга. Оба стояли, оба быстро возбудились от первых же прикосновений, как это часто бывает в юные годы, оба старались запастись ощущениями, чтобы снова и снова переживать их до конца дня, до встречи в скромной квартире Дженет на Сент-Джон-стрит, рядом с Музеем Эшмола и элегантным отелем “Рэндольф”. Они договорились, что Том заглянет к ней около девяти, и даже не собирались идти вместе ужинать, то есть не стали притворяться, соблюдая некий ритуал, поскольку никаких особых церемоний их отношения не предполагали.

Он пробыл у нее чуть меньше часа, и этого времени обоим хватило, чтобы от иллюзий предвкушения перейти к легкой грусти, когда что-то только что свершившееся не хочется ни вспоминать, ни уж тем более повторять, а на самом деле оно начинает казаться даже лишним и забываться еще во время самого процесса: секс ради здоровья и без всяких изысков, секс, которым просто положено заниматься раз в несколько дней или, в крайнем случае, раз в неделю, а если кто такой режим не соблюдает, он выглядит маргиналом. Это больше идея, чем практика, и, размышляя над только что законченным актом, человек приходит к досадному выводу: “Да, я почувствовал острое желание, но, по правде говоря, мог бы спокойно и перетерпеть, а вот теперь кончил – и никакой радости, а скорее даже раздражение: стоило ли оно того? Была бы возможность повернуть время вспять, я бы, пожалуй, от этого воздержался”. Хотя в то же время человеку ясно, что он лукавит, и, поверни время вспять, снова почувствовал бы то же острое желание и, разумеется, отказываться ни от чего не стал бы.

Томас испытывал жалость к Дженет и не был уверен, что она точно так же не жалеет его самого. Они даже не стали раздеваться и, по сути, продолжили начатое в книжном магазине, как будто утренние воспоминания уже перезрели и теперь наложились на новые и совсем другие обстоятельства, а эти обстоятельства подчинились своевольным фантазиям, занимавшим их мысли на протяжении всего дня. Правда, Том стянул с Дженет чулки, вернее колготки, и трусы, но с себя снял лишь плащ и пиджак. Потом расстегнул ширинку – и этого было достаточно. Кончив, он поспешил в ванную, чтобы ничего не запачкать, а когда вернулся в комнату, Дженет лежала на боку, устроив голову на подушке и с книгой в руках, словно намекая, что пора перейти к другим занятиям, а может, ей не терпелось вернуться к прерванному его приходом чтению. На ней была все та же мятая и задранная до середины бедер юбка, на левой руке – часы, на правой – пара браслетов. Еще недавно, пока они стоя занимались тем, ради чего встретились, Томас слышал их позвякивание – и это его отвлекало, а еще он видел покачивание ее серег в форме довольно больших колец. Дженет стояла наклонившись, уперев кулаки в матрас, он стоял сзади, и ни она, ни он не подумали снять с себя что-нибудь еще, раз оно не мешало им в этот момент. И вот теперь Дженет больше напоминала женщину, которая в гостиничном номере перед сном погрузилась в чтение, чем женщину, которая у себя дома позволила молодому парню воспользоваться ее телом. Дженет была старше Тома года на три-четыре. Яркая блондинка, скорее всего крашеная, с тонкими, своевольными и решительными чертами лица, с красивыми бровями, изящной дугой поднимающимися к вискам и более темными, чем волосы на голове. Очень красные губы и чуть разделенные передние зубы, из-за чего улыбка получалась детской. Глаза увлеченно скользили по книжным страницам, словно сейчас больше ничего на свете Дженет не интересовало. Она не оторвала взгляда от книги, даже когда он вернулся, но, разумеется, заметила это и подняла левую руку, словно говоря: “Погоди минутку, сейчас дойду до конца строки”. Она, кстати сказать, не сочла нужным снять пару колец с этой руки – того, что было на безымянном пальце и напоминало обручальное, и скромного перстня с ониксом на среднем. Оба могли быть подарком ее любовника Хью, подумал Том, первое – в знак помолвки, а второй – просто чтобы порадовать ее.

– Как у тебя идут дела с твоим Хью? Вы планируете соединиться? То есть твой переезд к нему? – спросил он.

Обычно он ничем таким не интересовался, по крайней мере, никогда не задавал прямых вопросов, но то, что сегодня Дженет демонстративно не обращала на него внимания, напрягло его и разозлило. Он, конечно, не ждал, что после таких случайных соединений Дженет поведет себя как ласковая кошечка или прижмется к нему, да он этого меньше всего и хотел, но то, что она так спокойно принялась за чтение, показалось Тому перебором – она вроде как давала понять, что выполнила свою строго физиологическую функцию, и теперь указывала ему на дверь. А он не мог придумать ни одной фразы, ни одной темы, чтобы привлечь ее внимание. Она закрыла книгу, но не совсем, а оставив палец между страницами, и Томас увидел обложку: “Тайный агент” Джозефа Конрада, издательство Penguin со всегдашним серым корешком. Его это почему-то удивило: никогда раньше он не видел Дженет за чтением, однако она работала среди книг, и было бы странно, если бы она хотя бы изредка их не открывала и не заглядывала туда.