Неожиданно грянул выпускной. Класс Васятки праздновал в школьной столовой, столы были сдвинуты и накрыты. Стояло шампанское как символ взрослости, вседозволенности, но оно быстро кончилось – стали пить водку, и никто не знал откуда она взялась, взрослые не задают дурацких вопросов. Гремела музыка, кружились лица – чужие, чуждые, и, пожалуй, его впервые осенило, что для них он точно такой же чужак. Это было странное чувство. Васятка не заметил, как они повзрослели, как из ребят, что звали его во двор, выросли в других, незнакомых людей.
В ту ночь он напился впервые в жизни. Утром, когда его одноклассники, протрезвевшие и уставшие, встречали рассветом новую жизнь, он встречал ее совсем по-другому.
В комнате горела настольная лампа, та самая, с фиолетовым ободком, и было тошно и тускло от ее желтого света и боли.
Мать сидела за письменным столом, она не повернулась, когда Васятка пошевелился и застонал, только втянула голову в плечи. Он скатился с кровати и, согнувшись, добрался до туалета. Было стыдно и горько. Лучший аттестат школы корчился на кафельном полу и не чувствовал себя человеком. Что-то было забыто, упущено, сделано не тогда и не так.
В комнату Васятка вернулся уже обновленным. Он поклялся себе, что больше никогда не напьется. А потом он поклялся матери.
– Прости меня, – сказал он.
– И ты меня, – сказала она.
Они сидели, обнявшись, глядя в окно, где небо пламенело новым взрослым рассветом.
Жизнь стала прежней, пошла своим чередом. Васятка старался для этого изо всех сил: поступил в институт, с первого дня схватил учебу за горло и больше не отпускал, избрался старостой, вступил в профсоюз. Пока его однокурсники прогуливали, мучились на парах похмельем, ездили на концерты и внезапно женились, он получал повышенную стипендию, грамоты, путевки в санатории, гранты. Ему прочили хорошую работу и зарплату, достойное место для настоящего человека. Оставалось совсем немного до того, чтобы им стать, чтобы кокон раскрылся, распался, и Васятка выпорхнул в мир каким-нибудь замдиректора отделения важного банка. Василием Степанычем с золоченой табличкой с именем на двери. Чтобы мама им наконец-то гордилась.
А потом случилась она, Ася. Она сидела на скамейке в институтском дворе, роняя слезы на белую блузку. И тогда в мир внезапно ворвались солнце, сирень и май.
«Живу, – мысленно закричал человек. Настоящий. – Я живу!»
Васятка подошел к ней смело и прямо, не подойти было преступно, все равно что погибнуть, все равно что убить.
Она сидела, сгорбившись, сжавшись в комок, встрепанная, то рыдала – звучно, в голос, то затихала и только всхлипывала, подергивая плечами.
– Не стоит, – сказал Васятка.
Она не обратила внимания. Сидела, уткнувшись в ладони, спрятавшись в них, маленький напуганный вороненок. – Ничто не стоит, чтобы так себя истязать, даже самое важное.
– Откуда вы знаете цену? – не повернувшись, чтоб посмотреть, кто с ней заговорил, спросила она. – С чего вы решили, будто вправе судить, что стоит, а что не стоит?
– Ничто не стоит, – повторил Васятка. – Откуда-то я это знаю.
Она тяжело вздохнула, сгорбилась еще больше и продолжила плакать, а он продолжил сидеть с ней рядом, потому что не знал, что обычно говорят красивым плачущим девушкам.
– Сегодня годовщина маминой смерти, – вдруг сказала она.
Сердце Васятки дрогнуло. Смерть мамы – это всегда ужасно, сколько бы лет тебе ни было. Как хорошо, что его мама жива.
– Она умерла очень давно, – всхлипнув, продолжила девушка, – и я почти не знала ее, но в этот день я всегда чувствую себя словно в черной дыре – совсем одна в темноте неизвестности. Вот, – она отодвинула прядь черных волос, обнажая хорошенькое маленькое ухо с сережкой. Янтарь в серебре. – Это все, что у меня от нее осталось. Они необыкновенные, сделаны на заказ, ни у кого на свете таких больше нет.
– Очень красивые, – заметил Васятка. И горько подумал, а что же достанется ему после мамы, кроме квартиры, газет и вещей. Найдется ли что-то особенное, отличное от всего, что есть у нее и больше ни у кого быть не может? То, что он будет хранить, как эта милая девушка? Ему стало очень грустно. Стало очень жаль эту девушку, себя и маму. Он вздохнул.
– Заберите у меня, что хотите. Заберите, прошу, только не мучьтесь.
Она вдруг расправилась, раскрылась и повернулась к нему. Глаза у нее были под цвет янтаря – желтые, ясные, и смотрели по-звериному честно.
– Что хочу? – спросила она.
Васятка кивнул.
– Хорошо, – сказала она, словно нечаянно улыбнувшись.
Стало светло, мир зазвенел, задрожал, стал ярким, пропитанный сладким запахом нежной сирени. Словно до этого он смотрел на него через мутное толстое стекло, а теперь, наконец, распахнул окно, впуская в комнату и в себя настоящее и живое.
– Ася, – сказала она, протягивая влажную от слез ладошку.
– Вася, – отвечая на рукопожатие, сказал Васятка, и они рассмеялись.
– Я познакомился с девушкой, – сказал Васятка, и зачем-то добавил: – Мы просто друзья.
Мать быстро глянула на него и тут же вернулась к посуде.
– Она не любит тебя.
Васятка пропустил ее реплику мимо ушей.
– Ася пока поживет у нас, у нее проблемы в общаге. Я отдам ей свою комнату, сам посплю в зале, а…
– Она не любит тебя! – мать бросила тарелку в мыльную воду. Пена брызнула на чистую посуду, на плитку, на фартук. – Она не любит тебя.
– Мам, да Ася хорошая, вот увидишь…
– Не хочу ничего слышать.
– Она тебе понравится…
– Замолчи!
Крик зазвенел у Васятки в ушах. Он отложил ложку в сторону и испуганно заморгал. Мать постояла, безвольно опустив руки, опустив голову, потом достала тарелку из раковины и принялась снова ее намыливать.
– Васятка, ты взрослый мальчик. Квартира наполовину твоя – приводи кого хочешь. Только ты бы выяснил для начала, кто же она такая. А то доверчивый больно. Лапши тебе на уши понавешает кто ни попадя, а ты всему веришь. Да, а еще скажи этой своей, как там ее… Асе, после одиннадцати соблюдать тишину. А то участковому позвоню, ясно?
Васятка оторопел. Мать говорила спокойно, пожалуй, слишком спокойно, ровным безжизненным тоном, механически, четко выговаривая каждое слово. Но у него все заколотилось внутри от неясной тревоги и невесть откуда взявшейся обиды за себя и за Асю.