Мы уделили иероглифу ши так много внимания только потому, что он является одним из самых важных и почитаемых знаков не только всего древнего Китая, но и самого Конфуция, а значит, – текста Лунь юй. Ведь этот иероглиф является, в том числе, «ключевым знаком» в древнем иероглифе Ли. А что для Конфуция значит ритуал – читателю уже объяснять не надо.
И последнее. Конфуций, по своей природной скромности (и это – вовсе не пустые слова!), сказал «не знаю». Но ведь он ответил на вопрос исчерпывающе. И кто из землян мог бы сказать более точно и правильно? Пытаться же выяснить для себя что-то более конкретное, «фактическое» – это уже не сфера ди, а сфера нашего земного любопытства, которого нет в «том» мире. Конфуций сказал этой фразой очень много, но только для тех, кто представляет, о чем идет разговор. Фактически ди – это аналог древней Литургии христиан. Где всё – «взаправду».
Суждение 3.12
3.12. [Следует] приносить жертвы (цзи) духам верха (знак «[духи] верха» входит в то же самое цзи) [так], как будто (жу) [они] живы (цзай, т.ж. «находиться в числе [живых или пребывающих в Храме]»). [Следует] приносить жертвы (цзи) духам природы (шэнь) [так], как будто (жу) [эти] духи (шэнь) живы (цзай, т.ж. «обитать в [природе]»). Почтенный (цзы) сказал (юэ): «[Если] я не (бу) содействую (юй) [внутренне] жертвоприношению (цзи), [в котором принимаю участие], то, как будто (жу) и не (бу) приношу жертву (цзу)».
Второе цзи («жертвоприношение») можно понимать и как первое цзи этого суждения: «жертвоприношение духам верха». Обычная трактовка хорошо видна из стандартного перевода: «Если я не принимал сам участия в жертвоприношении, то как будто бы и не приносил жертву» (Л. С. Переломов). Но заявлять подобное – это явная нелепость, потому что если человек не принимал участие в жертвоприношении (в том богослужении, в процессе которого совершалась жертва), то он – и это естественно! – не приносил и жертву. Одно вытекает из другого.
Конфуций, как и во всех своих прежних суждениях, делает упор на внутренний мир человека, а точнее, – на необходимость работать именно над своим внутренним миром. В данном случае указано направление этой работы при обряде принесения жертв духам – во время кульминации Ли.
И здесь возникает естественный вопрос: перед кем так «трепещет» Учитель в своем благоговении, когда он приносит эти жертвы? Неужели перед духами обычных покойников? Ведь стандартное понимание начала этого суждения звучит так: «Приносить жертвы предкам…». И после этого все уверены, что китайцы – и сам Конфуций, в первую очередь, – «раболепствовали» перед теми духами умерших людей, о которых, в их бытность на земле, часто и слова доброго нельзя было сказать. Все люди разные – есть злые и подлые, откровенно глупые и настоящие «гангстеры», – и все они со временем становятся «предками», как станем и мы с вами.
Данное суждение решает этот вопрос однозначно. Все китайцы, а с ними и Конфуций, в древности покланялись, в первую очередь… как бы это сказать по-европейски, – только «канонизированным святым» и «богам», которых в Китае было много. В этом отношении Китай близок к Древней Элладе, где Зевс – это Шан-ди, а Вэнь-ван и Чжоу-гун – это «Олимпийские боги». А кроме них – всякие «паны», «нимфы» и «сатиры», т. е. различные «полубоги»-шэнь. И всеми ими правит закон Неба-Тянь или безликий Космос греков.
То есть китайская «мифология» в этом отношении находится на высоте ничуть не меньшей, чем европейская соответствующего периода времени. Беда в том, что в Китае не было своей Илиады и своего Гомера, хотя можно утверждать, что это было вызвано исключительно трудностями иероглифической письменности того времени. Фактически «Илиада» Китая – это и есть Лунь юй. Да и с кем воевать? И на каких триремах плавать? И за какую Елену-красавицу бороться китайским государствам? Но ведь и Афродиты Книдской, и Ники Самофракийской, и даже «простой» Венеры Милосской в Китае тоже, к сожалению, не было, как не было своих «Праксителей» – изумительных ваятелей одухотворенного женского тела, обретающего бесмертие в паросском мраморе.
Как мы уже упоминали, в Китае совсем по-иному относились к женской проблеме, и поэтому от женщины не исходило никакого «вдохновения». А от простого животного секса, к великому сожалению, поэтическое вдохновение не возникает и на «эмпиреи» он не возносит. Тот факт, что в Греции существовали свои «Ники Самофракийские», как раз и свидетельствует о том, что эллины видели в женщине не только «животную страсть». И здесь европейская цивилизация, если рассматривать ее в духовном плане, выше цивилизации китайской. Она – у порога «Царства Небесного», в то время как Китай – «осваивает» Вэнь. Кстати сказать, и в Упанишадах тоже можно прочитать о том, что сексуальная связь между мужчиной и женщиной – не только для того, чтобы получить потомство. А для чего же еще? Пусть об этом подумает сам читатель. Подскажем «наводящими словами»: для того, чтобы получить такое абсолютное единение различых (осознающих себя противоположными) личностей, которое невозможно – ни при каких иных обстоятельствах! – повторить в условиях нашего земного существования. И отсюда – вся проповедь Христа о Царстве Небесном.
Первый иероглиф цзи («приносить жертвы») без последующих шэнь или гуй ставит переводчиков в затруднение, и они дополняют законченную мысль суждения своим авторским словом «предки», поставленным в квадратные скобки. Из чего естественно вытекает, что Конфуций ратует за поклонение всем «предкам», в том числе, и умершему «бандиту», если таковой является, к сожалению, твоим родным отцом. Но мы уже рассмотрели этот вопрос в прошлом суждении.
Иероглиф цзи включает в себя следующие знаки: 1. Алтарный «столик»; 2. Знак «верх» на этом столике; 3. «Рука», приносящая жертву; и 4. «Мясо» в виде жертвы. И если этот иероглиф не ограничен в своем значении каким-то дополнительным последующим иероглифом (например, в виде «духа Очага», гуй, шэнь и т. д.), значит, речь идет о той чрезвычайно важной части нуминозного мира – о «духах верха», – с помощью которых только и можно реализовать путь «спасения», который предлагает человеку в своем Учении Конфуций (фактически, путь Чжоу).
И это – аксиома любого подлинного духовного пути. Христианин идет по этому пути, «подражая» умершим святым и Христу; суфий – обращаясь к давно умершему основателю суфийского ордена или тоже к Христу, как к Пророку любви; буддист – только через Будду (тоже «умершего»), а китаец – через Конфуция и Вэнь-вана. И в том иероглифе Жэнь, который пропагандирует Конфуций, человек (в виде «ключевого знака») предстоит именно этим давно умершим «духам верха».
В этом суждении, которое рассматривает подлинную суть жертвоприношения, речь идет, в первую очередь, об искренности, а не просто об «отбывании номера», как это чаще всего бывает в любой официальной «церкви» всех времен и народов. Поэтому к данному вопросу так внимательно относился не только Конфуций, но и Сократ, и Христос, и Заратуштра, и Иоанн Кронштадский, и каждый из тех святых, кто хоть чего-то достиг в своей духовной жизни. Для всех же остальных – тех, кто «не верит», – это так и остается чем-то несуществующим или незначительным. И кто здесь прав – каждому откроет скорое будущее. Оно, ведь, действительно скоро для каждого из нас. Нет-нет, мы не «стращаем» читателя, избави Бог! Но то, что это будущее неотвратимо, доказывать не надо.
Суждение 3.13
3.13. Ван-Сун-цзя спросил (вэнь) [Конфуция]: «Говорят (юэ), [что чем] приносить (юй, т.ж. «одобрять», «давать», «соглашаться с…») свою (ци) лесть (мэй, т.ж. «угождать», «заискивать») [духу] Юго-западного угла (ао), лучше уж (нин) льстить (мэй) [духу] Очага (цзао). Что (хэ) [Вы на это] скажете (вэй; или «как Вы это оцените?»)?». Почтенный (цзы) сказал (юэ): «Не (бу) так (жань; или: «Дело обстоит не так»). Возносит моление (дао) [духу Очага] и просит (дао) [его] о чем-то не (бу) тот, кого (со) наказывает (цзуй) Небо (Тянь) {или: «…не тот, кого постигнет кара Неба»}».
Несмотря на то, что в суждении отсутствует иероглиф «дух», нет сомнения в том, что речь и здесь тоже идет о духах. Так, например, полное название «духа Очага» – это цзао шэнь.
Мы не будем сейчас вдаваться в историческую обстановку или политический контекст того вопроса, который задает Конфуцию один из самых богатых и влиятельных сановников княжества Вэй. Дело в том, что Конфуций «не смотрит на лица» и всегда дает ответ в соответствии с «вечностью». Он никогда не ориентируется на сиюминутные интересы, – как на свои собственные, так и интересы тех людей, которые задают ему тот или иной вопрос.
Сразу же обратим внимание читателя на следующий важный момент: если чиновник ведет речь о «лести» и «заискивании» (мэй) перед духами, то Конфуций – причем, даже не пытаясь его переубедить – о «просьбе» или «вознесении моления» (дао) духам. И это свидетельствует об их принципиально различном отношении к этому невидимому миру.
В сборнике статей «От магической силы к моральному императиву: категория Дэ в китайской культуре» А. И. Кобзев пишет (стр. 21): «Появлению конфуцианства (VI–V вв. до н. э.) предшествовал двухвековой период упадка чжоуской идеологии». Отсюда понятно, что вельможа царства Вэй просто повторяет расхожие слова тех, кто уже не имеет никакого понятия о духовных вещах, а держится убеждений, основанных на деревенских суевериях: лучше задобрить своего домашнего «домового» (духа), чем выказывать знаки почтения (лесть) какому-то далекому и непонятному духу, пусть и более «старшему».
В любом доме состоятельного китайца всегда присутствовало два обязательных сакральных места. Первое – это очаг, на котором готовилась пища и с помощью которого обогревался дом; и второе – это парадный Юго-западный угол, который выполнял ту же самую функцию, что и «красный угол» с иконами в христианской семье. Существует мнение, что именно в этом углу китайцы покланялись духам своих предков, представленных их посмертными табличками. Возможно, это действительно так. И тем не менее, Конфуций противопоставляет духу Очага не этих духов предков, а само Небо. А это означает, что с Юго-западным углом у него самого ассоциируется именно Тянь, а не предки хозяина дома. Именно по этой причине он в своем ответе строго разделяет «моление духам», с одной стороны, и «кару Неба», с другой. Дело в том, что китайцы никогда не приносили жертвы или свои «моления» непосредственно Небу. А значит, по логике этого суждения, – и Юго-западному углу. Но об этом – немного позже.
Понятно, что при оскудении веры на первый план выходит тот «хлеб насущный», который всегда олицетворяется домашним очагом. Для древнего китайца не существовало «бездушного» очага в виде некой конструкции для разведения огня. Для него очаг был «живым», и его душой был «дух очага» Цзао. Скорее всего, огонь в очаге поддерживался постоянно, т. к. не было ни «спичек», ни «зажигалок», и разведение огня требовало значительных затрат. «Дух очага» не должен был «умирать». Именно Цзао способствовал тому, чтобы в доме всегда были сухие дрова, и чтобы на очаге всегда готовилась пища, часть которой в обязательном порядке жертвовалась этому духу. Это – об Очаге.
А что такое «Юго-западный угол», который существовал в домах с незапамятных времен и который «никак себя не проявлял»? Для чего он вообще существовал в виде почитаемого места, как «сам по себе»? Поэтому в народе и появилась такая пословица: лучше льстить Очагу, чем Юго-западному углу. Это – то же самое что и наше, русское: лучше воробей в руке, чем жар-птица в небе. С учетом духовного контекста, конечно.
Но здесь, в этой древней китайской пословице, целесообразно проанализировать иероглиф мэй, который традиционно переводится как «льстить», «угождать», «заискивать»; хотя, и «любить» тоже. Иероглиф этот, судя по всему, очень древний, и при этом значения «льстить» и др. – гораздо более поздние, уже почти «конфуцианские», в полном смысле этого слова. Этот иероглиф состоит из трех знаков (БКРС № 2745). В виде ключа здесь выступает нюй – «женщина», а два других – это «глаз» и условная «бровь» над ним. Вместе эти два последних знака и есть «бровь» (БКРС № 2740).
Китайцы воспринимали иероглиф «бровь» (тоже мэй) в его двух аспектах: во-первых, это что-то такое, что находится «над глазом», т. е. высоко. Отсюда следующие значения: «притолока», «рамка», «верх», «край», «надпись с названием». Причем, все это – в «почетном» значении, отсюда также – «почтенный (по возрасту)». Фактически, все эти значения имеют прямое отношение к Юго-западному углу: здесь, судя по всему, тоже устанавливалась какая-то «полочка» или «рамка» – «на вышине», или стояла тумбочка или столик, на которых размещалась какая-то божница. Второе восприятие «брови» китайцами – это ее возвышение над глазом в виде «дуги» или «бугра», имеющего защитную или ограничительную функцию. Поэтому эта «бровь» входит в сочетания иероглифов, обозначающих, например, «берег реки», или «земляную ограду вокруг алтаря». Но домашний очаг – это тоже своего рода «алтарь» с жертвенным огнем. И нет сомнения в том, что этот очаг тоже был окружен каким-то защитным ограждением или «бугром» в виде камней или земляного вала. То есть данный иероглиф мэй использован здесь точно по месту. Как говорится, – «не в бровь, а в глаз».
Что такое та «женщина», которая присутствует рядом с этой символической «бровью», и которая одновременно имеет отношение и к Юго-западному углу, и к Очагу? Понятно, что ее рисунок призван изобразить «обслуживающий персонал». Причем, скорее всего не потому, что именно жена в доме готовит пищу, а по той причине, что всякий человек – это «раб» по отношению к всевышним духам и к Небу. И кстати сказать, ученый мир до сих пор не пришел к единому мнению относительно того, что́ именно изображает этот древнейший иероглиф нюй: женщину или раба? Следует отметить, что некоторые специалисты видят в пересечении черт этого иероглифа откровенно сексуальный рисунок.
И таким образом становится понятно, что иероглиф мэй в древности никак не мог означать что-то наподобие «лести» или «заискивания». Все подобные категории имеют применение в нашем земном мире, между людьми. А когда древний китаец предстоял бессмертному всесильному и невидимому Духу – здесь… душа в пятки уходила, и ни о какой «лести» речи быть не могло. Правильнее здесь говорить о «почитании» и «благоговении» по отношении к главным домашним святыням. Хотя, ко времени Конфуция, когда везде уже царило примитивное суеверие, можно рассуждать и о нашей человеческой «лести» и о «пресмыкательстве» перед духами. Человек приравнивает себя богу в двух случаях: или когда все эти «боги» в обществе (а значит, и для него) уже ничего собой не представляют; или когда он поднимается на такую высоту духовного знания, когда уже открыто видит истину (показательный пример с назареем Христом). В нашем случае может рассматриваться только первый вариант.
Итак, что же ответил вельможе Конфуций? Как это понять? По убеждению китайца Небо всегда «безответно». Ему бесполезно «молиться» (и по этой причине иероглиф дао может иметь отношение только к духу, но не к Небу). Небо – это некий незыблемый Вселенский «закон справедливости», который «не знает родства». И тот, кто этот Закон нарушает, всегда несет наказание. Конкретным «представителем» Неба в китайском доме являлся, судя по всему, Юго-западный угол. Конфуций заявляет: если человек обходит этот «угол» своим вниманием, если его не чтит, а отдает предпочтение «хлебу насущному», т. е. сиюминутному земному, а не вечному, – он обязательно будет наказан, исходя из действия этого всеобщего «закона справедливости». Этому вселенскому «закону Неба» подчиняются также все духи, и по этой причине «подчиненный» (дух Очага) никак не сможет помочь, если человек впал в немилость к самому «начальнику» (Небу-Тянь). Поэтому после согрешения перед Небом бессмысленно молиться духу Очага. Приведем несколько цитат о Небе из научной литературы для более правильного понимания этого вопроса. Вот что пишет о чжоуском Небе В. М. Крюков в книге «Текст и ритуал» (стр. 141, 142):
Иньцы категории Неба не знали; высшим божеством для них являлся Верховный Владыка (Шанди), который считался первопредком иньских ванов… Как и иньский Верховный Владыка, чжоуское Небо активно влияло на дела людей… Небо откликалось на земные события, исходя из универсальных критериев добра и зла. Оно соединило в себе предельную сакральность с высшим моральном авторитетом.
Там же, стр. 148:
Для чжоусцев «этическое было синонимом сакрального».
Стр. 215:
В надписях на бронзе чжоуские духи предков (имеются в виду «духи верха» – Г. Б.) никогда не выступают как источник опасности для людей. Между тем чжоуское верховное божество может выражать себя в форме карающих проявлений. Небо способно быть не только «щедрым без меры», но также «грозным» и «ужасным».
Вот еще одна цитата о Небе («Категория Дэ в китайской культуре», А. И. Кобзев, стр. 39):
Одной из знаменитых формул, в состав которых входит Дэ <…> Изречение это принадлежит, скорее всего, Чжоу-гуну и содержится в «Шу цзине»: «Небо не знает кровного родства. Оно помогает только [носителям] силы Дэ».
Ну и, наконец, последнее упоминание о Небе-Тянь, – в качестве конкретного восприятия этой категории одним из ванов Позднего Западного Чжоу (Текст и ритуал, стр. 263):
Ван так сказал: «…Величественное Небо не совершает ошибок, оно охраняет наше царство Чжоу и укрепляет предназначение покойных ванов. Но Небо внушает страх. Оно наслало кару на меня, малого ребенка (традиционное именование Сына Неба, обращенное к собственной персоне – Г. Б.), за то, что я не смог [справиться] с прежними образцами (т. е. следовать поведению прежних ванов – Г. Б.).
Отметим для читателя в качестве комментария к этой последней цитате. Уничижительное сравнение себя с «малым ребенком», которое мы видим в словах главы Чжоу, – это не некая «фигура речи», традиционно используемая ванами Чжоу. И тем более это не наше сегодняшнее лукавство. Более того, это отнюдь не единственный вариант возможного уничижительного самоназвания ванов. Все подобные обращения адресованы духам предков, и записаны они так, чтобы их смогли прочитать только они и никто из посторонних.
И если мы вспомним слова о «вере чжоусцев в духов» и об их «искренности» в обращении к духам, и о том, что при таком обращении человек отдает этим духам «часть своего сердца» – а иначе ни о каком Дэ или вэй и речи быть не может, – мы поймем, что правитель Чжоу говорит чистую правду. Она непонятна нам, сегодняшним, и мы склонны этим словам вана не верить. Надо самому стать чище, и тогда все сомнения исчезнут сами собой. Но в Китае после Конфуция весь двор превратился в собрание лицедеев.
Суждение 3.14
3.14. Почтенный (цзы) сказал (юэ): «[Династия] Чжоу взирала в качестве поучительного примера (цзянь, т.ж. предостережение», «*зеркало», «поучительный пример», «смотреть в зеркало») на (юй) две (эр) [предшествующие] династии (дай; производное от значений «смена», «заменять», «сменять»). О, как роскошно и обильно (юй юй) Вэнь этой династии (ху; использовано вместо юй, указывает на адресата)! Я (у) следую за (цун) Чжоу».
Главное содержание вышеприведенных слов Конфуция – это показательно восторженное отношение Учителя к Вэнь династии Чжоу. На это указывает сразу три «литературных» приема. Во-первых, удвоение иероглифа юй, который является в предложении сказуемым. Во-вторых, использование иероглифа ху вместо предлога юй для создания возвышенного зрительного впечатления (эффекта), т. к. если составные элементы рисунка юй имеют тенденцию к направленности «вниз», то графические элементы ху ориентированы «вверх», как восторженно поднятые руки. И в-третьих, в абзаце восхваления имеется конечная служебная частица цзай (в переводе не показана), которая используется в предложении с инвертируемым сказуемым (когда нормальный порядок слов – подлежащее-сказуемое – заменен на обратный) с целью придания высказыванию эмоционально подчеркнутого восклицательного оттенка.
В тексте суждения мы видим удвоенный иероглиф юй (БКРС № 3543), который имеет следующие словарные значения: «разноцветный», «пестрый», «разукрашенный узорами» (именно это его значение связано с позднейшим осмыслением иероглифа Вэнь как «татуировка»), «благоухающий», «ароматный», «роскошный», «обильный». Однако первые значения иероглифа юй – «разноцветный», «пестрый» – не подходят для характеристики Вэнь. И это действительно так: иероглиф юй в древности использовался вместо гораздо более сложного по графике омонима юй (БКРС № 6865), неподходящие значения которого (для Вэнь) перекочевали в наш иероглиф.
Бесспорно, главная загадка для всего научного сообщества заключается в этом «совершенно не к месту» (по мнению этого сообщества) появившемся Вэнь, которое понимается в традиционном смысле – «культура», «просвещенность, «литература». Попробуем проследить логику рассуждений Конфуция. Он как бы сравнивает некое «состояние Вэнь» в предшествующих династиях Ся и Инь с тем Вэнь, которое он находит в Чжоу, и при этом отдает безоговорочное предпочтение Вэнь последней династии. Иероглиф цзянь можно понимать и как «критически смотреть на что-то» (также «надзирать», «смотреть сверху», «видеть») с целью вынесения последующей оценки. То есть династия Чжоу видела это Вэнь и в предшествующих ей династиях, но при этом ее собственная Вэнь «расцвела пышным цветом».
Для науки парадокс заключается в том, что не только во время династии Ся (которая, как мы уже указывали, является полностью мифической), но также во время существования династии Шан-Инь, – обычаи, нравы и культура которой уже хорошо изучены ученными, – у иньцев еще не существовало никакой «культуры», «образованности» или «литературы», – в том смысле, как мы понимаем это сейчас. Существовали однотипные примитивные гадательные надписи на панцирях черепах и лопаточных костях животных, т. к. это был только начальный этап развития иероглифической письменности, используемой исключительно в сакральной сфере. Еще не существовало ни одной «книги» в сегодняшнем понимании этого слова, как некоего собранного воедино текста, связанного между собой единой мыслью. И если говорить объективно, то подлинные зачатки такой «культуры» стали появляться только ко времени жизни Конфуция. Но в то же самое время подлинная «религиозная» духовная жизнь Китая уже успела испытать свой расцвет во время Раннего Чжоу и почти окончательно угаснуть ко времени жизни Конфуция.
Этот иероглиф Вэнь был известен уже иньцам, и именно по этой причине Конфуций вспоминает о прежних династиях. Но если предположить, что в иньской древности (как полагают ученые) Вэнь действительно обозначал «татуировку» или «татуированного человека», тогда почему в начале Чжоу духовному основателю династии Цзи Чану был присвоен почетный титул Вэнь? Неужели потому, что он, «по древнему обычаю», был более обильно и красиво «татуирован», чем другие? Но именно Вэнь-вана впоследствии всегда именовали «просвещенным», а не «татуированным».
Ученый мир воспринимает чжоуское содержание древнего Вэнь в качестве развития или даже «целокупного» состояния одновременно ритуала, музыки и собственно книжной культуры, письменности, – но все это отнюдь не следует из анализа графики самого иероглифа Вэнь. Древние китайцы всегда отличались предельной конкретностью и практичностью, и эта особенность их восприятия мира нашла прекрасное отражение в создаваемых иероглифах.
Исходя из этого, если какой-то иероглиф изображал фигуру человека – а в случае с Вэнь в этом сомнения нет и с этим никто не спорит, – значит Вэнь это действительно человек, который обладал какими-то особыми качествами, но никак не некое отвлеченное понятие типа «ритуал», «книжная культура» или что-либо еще. Например, «ритуал» – это конкретный рисунок столика и сосуда, в котором приносятся жертвоприношения. А следовательно, «книжная культура» в обязательном порядке включала бы в себя рисунок «бамбуковых планок», «писчих принадлежностей» и т. п. Причем, графика самого Вэнь скомпонована таким образом, что эта неизвестная науке особенность человека-Вэнь (или его главное качество) нашла четкое отображение в рисунке «чего-то» на месте сердца. И если об этом «что-то», нарисованном на иньском иероглифе Вэнь, можно было только догадываться, то в отношении чжоуского Вэнь у науки уже не может быть никаких сомнений: на груди человека изображен иероглиф «сердце» (синь). И при этом нам хорошо известно, что именно Вэнь-ван являлся тем человеком, который впервые в истории Китая получил «совершенное Дэ» и сумел «просветлить свое сердце» (мин синь).
Так что́ в таком случае означает подлинное Вэнь для иньцев, ранних чжоусцев, а значит, и для самого Конфуция? Татуировку на груди? Комплексную «культуру», состоящую из ритуала, музыки и литературы? Или это изображение человека, который «просветлил» свое сердце наподобие Вэнь-вана? Отсюда – посмертное имя самого Вэнь-вана: он – «просветленный», а не «просвещенный» в науках, как понимается этот эпитет в Китае и во всем мире в настоящее время и с незапамятных времен. И Конфуций учил именно такой «просветленности сердца» Вэнь, а не книжной учености или «стрельбе из лука». Отсюда – частое присутствие иероглифа Дэ в суждениях Конфуция: Вэнь является результатом «накопления» Дэ в человеческом сердце, – когда «количество переходит в качество» и из человекоподобного животного рождается подлинный человек. Каковы же его отличия от прежнего «животного»? Если «животное» может, в зависимости от жизненных обстоятельств, нарушить так называемые «этические нормы», то человек этого не сделает никогда: у него в сердце существует незыблемый «небесный закон», отражающий всеобщий нравственный порядок Космоса. Закон своего государства такой человек нарушить может (человеческие законы далеко не всегда справедливы с точки зрения высшей нравственности), но закон нравственный – никогда.
Вот это самое Вэнь, которое приобрело свое совершенное воплощение в чжоуском Вэнь-ване, – его-то и прославляет Конфуций своими хвалебными эпитетами. Но возникает вопрос: а мог ли он знать об этом «Вэнь» Вэнь-вана, если бы сам не удостоился получения подобного опыта? Нет, не мог. Человек может знать и рассуждать о духовных вещах только после того, как получит аналогичный духовный опыт. Тот, кто из нас знает, что́ такое «расширение сердца», – может рассуждать о Вэнь, потому что это один и тот же универсальный опыт. Кто знает, ка́к «раскрывается Небо» над человеком, тот может рассуждать о евангельском эпизоде Крещения Христа: например, мог или не мог видеть Иоанн Креститель сходящего на Христа Духа (в первых Евангелиях это не указано). Ответим: не мог. Кто имеет опыт древних Упанишад, тот может рассуждать о Бра́хмане и определять сущность термина setur из этих Упанишад.
Для того чтобы оценить разумность подобных рассуждений Конфуция, необходимо самому стать Вэнь внутренне, а не наносить на свое тело всевозможные японские «тату». И это – извечная проблема в нашем «человеческом» обществе. По этой причине ни Христос, ни Конфуций не могли говорить открыто: «мир животных» их не только не понял бы, а осмеял бы и основательно наказал «за крамолу». «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуг ваш перед свиньями, – обратятся и растерзают вас!» – так говорит евангельский Христос апостолам.
И это – вовсе не «оскорбление» нашего человеческого рода, это – забота матери о тех наивных и только что «вылупившихся» из духовного мира «детях», которые, ничего не понимая в нашем «человеческом» обществе, рады тут же принести свое открытое сердце и новое знание всем окружающим. Для чего? Да просто потому, что это настолько удивительно, неожиданно, ново, правдиво, чудесно и человеколюбиво, что такой «родившийся» просто не может не поделиться всем этим «переполняющим его» с окружающими, – чтобы и они тоже стали причастниками этого чуда-чудесного, чтобы и они тоже узнали это. Это как улыбающееся дитя проказывает своей малюсенькой ручкой понравившуюся ему конфетку – весь в ней вымазавшийся – показывает первому встречному дяде.
Наивное дитя! И невдомек ему, что подобное знание, как и Царство Небесное, невозможно передать или рассказать другому человеку, как «конфетку»: оно только в человеческом сердце, и любое подобное обращение вызовет у окружающих ничто, кроме раздражения или жалости в твой адрес. И предупреждение Христа – именно тебе, родимому, получившему этот чудесный духовный опыт, а не какому-то номинальному христианину, который не должен делиться расписанными в открытом тексте «евангельскими тайнами» со всем остальным миром.
При этом тот же Христос знает, что каждому из рождающихся «животных» рано или поздно предстоит стать «человеком». Этому надо учить, – и Конфуций, и Христос этому учат. Но какая им, Учителям, польза или слава от того, если вместо такой притчевой учебы в расчете на будущую «человечность» кого-то из слушателей, они бесславно погибнут от «зубов» окружающих их «псов» или «свиней»? Погибнут – только из-за того, что открыто проповедовали свой «бисер». Никакой. И они это прекрасно понимают.
В конце нашего рассмотрения этого суждения приведем совсем не лишние здесь цитаты о Вэнь из книги «Текст и ритуал» (стр. 222, 223, 349):
Открыв для себя новое измерение религиозных обрядов и церемоний как средства духовного «просветления» человека, чжоусцы произвели подлинный переворот в сознании, который оказал влияние на все последующее развитие китайской культурной традиции. Судить о том, что этот сдвиг совершился именно в начале западночжоуской эпохи, можно в первую очередь исходя из сопоставления категориального аппарата иньской и раннечжоуской ритуальной эпиграфики…
Зримые проявления новой ориентации религиозного мышления можно отыскать и в некоторых незначительных, на первый взгляд, нововведениях раннечжоуской графики, например, в видоизменившемся начертании знака Вэнь. В иньской письменности иероглиф Вэнь являл собой изображение человеческого тела, украшенного символическим узором (на месте нахождения сердца – Г. Б.)… Точный лексический смысл иньского Вэнь нам вообще говоря, не известен, однако исключительное употребление этого слова в именах предков (напр., Вэнь-дин, Вэнь-у-ди и т. п.) указывает на вероятный магический аспект данного обозначения…
Совмещение графемы «сердце» с иероглифом Вэнь (в Раннем Чжоу – Г. Б.) безошибочно указывает на возникновение у этого слова классической коннотации «просвещенный», синонима внутренней просветленности человека в ритуале. Отсюда – изменившийся контекст раннечжоуского термина Вэнь, предполагающий его использование в обобщенном этическом значении, выражаемом фразами типа сянь Вэнь жэнь – «прежние просвещенные люди» или Вэнь Вэнь ван – «просвещенный Вэнь-ван» (более точно, – «получивший высшую степень опыта Вэнь Вэнь-ван» или «получивший совершенное Дэ Вэнь-ван», где удвоенное Вэнь свидетельствует о превосходной степени этого качества – Г. Б.)…
В эпоху Чуньцю-Чжаньго начертание знака Вэнь все еще включало в себя графему синь («сердце»). Свое современное написание (без детерминатива «сердце») иероглиф получил начиная с ханьского времени.
То есть сам Конфуций оперировал иероглифом Вэнь с входящей в него графемой «сердце». И когда он заявляет о «роскоши» и «обилии» чжоуского Вэнь, он фактически, описывает свое «цветущее» сердце.