Мышление. Что о нем думают философы

Можно сказать, что именно в античном мире философия сделала первый шаг к мышлению как критическому пониманию действительного отношения мира человеческого сознания, человеческой души, ее стремления, ее воли и свободы познать, к миру независимой от самого мышления реальности в качестве космоса или логоса, который также устроен как гармоничное и рациональное начало. На это особенно обратили внимание стоики:

«Среди ваших мудрецов признано, что творцом мира является логос [в ориг. греч. „слово“], то есть слово и ум (sеnnо atque ratio). Зенон, например, называет его „созидателем“ (factitator), который все привел в порядок; он же именуется судьбой, богом, душой Юпитера и необходимостью всего происходящего»^[16].

Именно осмысление мышления дает античной культуре возможность наблюдать свой собственный логос, как бы сказали древние греки, свою собственную логику и форму развития, превратив это в акт самосознания. В мышлении человеку открывается не только внешний мир, но и сама способность к построению образов действительности, образов собственной практической деятельности, осознание фактов, аргументов, в которых рождается спор.

Поэтому неслучайно основным местом изучения и существования мышления человека, а также пристального внимания к нему для античных философов служит диалектика. Именно в диалектике общие представления и понятия, которые рождаются в результате столкновения мнений людей, становятся предметом специального рассмотрения. Они становятся предметом специального усмотрения мышления, а само мышление выступает как способ теоретического освоения самого себя, мышления о мышлении. Таким образом, посредством открытия мышления в качестве инструмента познания мира не только внешний мир, внешнее бытие становится предметом пристального рассмотрения, но и внутреннее бытие – процессы, происходящие в структурах самого мышления.

В попытках понять устройство мироздания античные философы изучали мышление человека, стремились осмыслить его законы, фиксировали его активность и духовность. Апогей понимания мышления в качестве духовного и абсолютного основания мира, уже принадлежащего не самому человеку, а абсолютному бытию (Единому), пришелся на последнее крупное философское течение Античности – школу неоплатонизма. Она стала источником и одной из основ формирования христианской теологии в Средние века в Европе.

2
Мыслители эпохи Возрождения о мышлении

Предпосылки рационального понимания природы человека в качестве разумной были заложены в античной культуре. Однако вершиной продолжения античной философской традиции рационального понимания человека и его мышления стали прежде всего размышления философов эпохи Возрождения.

Безусловно, предшествующая Возрождению средневековая культура, как и средневековая философская мысль, носила христианский характер. Поэтому центральное значение в изучении мира отводилось не столько изучению мышления человека, сколько вопросам христианского отношения человека к миру и действительности, бытию Бога и мира. Однако в средневековой философии раннего периода все же был философ, который обратился к самопознанию человека, к его душе. Этого философа звали Августин Аврелий. В своем произведении «Исповедь» он пытается провести психологический анализ различных состояний и переживаний души. Согласно Августину Аврелию, разум, помогая осознать эти переживания, или «страсти», выступает некоторым внутренним императивом (законом), направляющим душу на познание Бога в качестве истинного бытия:

«Душа моя странствовала среди телесных образов: „прекрасное“, являющееся таковым само по себе, и „соответственное“, хорошо согласующееся с другим предметом, я определял и различал, пользуясь доказательствами и примерами из мира физического.

Потом я обратился к природе души, но ложные понятия, бывшие у меня о мире духовном, мешали мне видеть истину. Во всей силе своей стояла истина у меня перед глазами, а я отвращал свой издерганный ум от бестелесного к линиям, краскам и крупным величинам. И, так как я не мог увидеть это в душе, я думал, что не могу видеть и свою душу. Я любил согласие, порождаемое добродетелью, и ненавидел раздор, порождаемый порочностью. В первой я увидел единство, во второй – разделенность. Это единство представлялось мне как совместность разума, истины и высшего блага; разделенность – как некая неразумная жизнь и высшее зло. Я, несчастный, считал, что оно не только субстанция, но что это вообще некая жизнь, только не от Тебя исходящая, Господи, от Которого все. Единство я назвал монадой, как некий разум, не имеющий пола, а разделенность – диадой: это гнев в преступлениях и похоть в пороках. Сам я не понимал, что говорю. Я не знал и не усвоил себе, что зло вовсе не есть субстанция и что наш разум не представляет собой высшего и неизменного блага.

Преступление есть порочное движение души, побуждающее к действию, в котором душа и утверждает себя дерзостно и взбаламученно. Разврат есть необузданное желание, жадное к плотским радостям. Если разумная душа сама порочна, то жизнь пятнают заблуждения и ложные понятия. Как раз такая и была у меня тогда, и я не знал, что ее надо просветить другим светом, чтобы приобщить к истине, потому что в ней самой нет истины. Ибо „Ты зажжешь светильник мой, Господи, Боже мой, Ты просветишь тьму мою; и от полноты Твоей получим мы все. Ты свет истинный, освещающий всякого человека, приходящего в этот мир, ибо у Тебя нет изменения и ни тени перемены“.

Я порывался к Тебе и был отбрасываем назад, да отведаю вкуса смерти, потому что „Ты противишься гордым“.

А разве не великая гордость притязать по удивительному безумию, что по природе своей я то же самое, что и Ты, Подверженный изменению, и, ясно видя это из того, что я очень хотел быть мудрым, дабы стать лучше, я предпочел, однако, считать Тебя подверженным изменению, чем признать, что я не то же самое, что и Ты. Потому я и был отталкиваем назад, и Ты пригибал мою кичливую выю. Я носился со своими телесными образами; я, плоть, обвинял плоть и „бродячий дух“, я не повернулся к Тебе; бродя, я бродил среди несуществующего ни в Тебе, ни во мне, ни в теле: тут не было подлинных Твоих созданий, а были одни мои пустые мечтания. И я спрашивал у малых верных детей Твоих, моих сограждан, из среды которых я, сам того не зная, был изгнан, я спрашивал их, нелепый болтун: „Почему же заблуждается душа, которую создал Бог?“ Я не хотел, чтобы меня спросили: „Почему же заблуждается Бог?“ И я силился доказать, что скорее Ты в своей неизменной сущности вынужден впасть в заблуждение, чем признаться, что я, подверженный изменению, добровольно сбиваюсь с пути и в наказание за это впадаю в заблуждение»^[17].

Мы видим, что Августин Блаженный отождествляет разум и душу. Разум, так же как и душа, склонен обманываться, и его величие ничтожно мало, по сравнению с величием Бога и его мудростью. Действительно, в средневековой философии еще не было выделенного понятия разума или мышления. Под мышлением понимался внутренний мир человека, его субъективные переживания и рассуждения.

В отличие от средневековых философов, мыслители эпохи Возрождения обратились к античному наследию, в том числе и к рациональным основам понимания разума и мышления человека. Для них мышление становится необходимым условием и основой для изучения природы, хотя сама природа мыслилась в эпоху Возрождения как творение Бога. Человек и его мышление также считались творениями Бога. Однако в этот период появляется попытка подойти к объяснению мышления с позиций материализма, объяснить его как природный феномен, присущий человеку.

Данная попытка получила свое развитие в философском учении об отождествлении Бога с природой – в пантеизме. Поскольку Бог тождественен природе, то, согласно пантеизму, познавая природные объекты, мы познаем и самого Бога. Сам человек выступает как часть божественного замысла и творения. Его мышление тоже есть часть этого замысла. Поэтому, познавая свое собственное мышление как часть собственной природы, мы приближаемся к истине божественного присутствия в этом мире. Однако это приближение всегда будет неполным, поскольку Бог как творец мира предстает как вечное и бесконечное начало и источник бытия.

Наиболее ярко пантеизм эпохи Возрождения был представлен в творчестве Николая Кузанского, знаменитого итальянского математика и мыслителя эпохи раннего Возрождения:

«Бог, творец Вселенной, равен всякому бытию, и Вселенная сотворена по его подобию. Это высшее и максимальное равенство каждому бытию будет тогда всеми вещами абсолютным образом, а та высшая человеческая природа соединится с ним, и, значит, тот же Бог, приняв в себя человечность, через эту человечность будет каждой вещью также и конкретно, подобно тому, как он равен всякому бытию абсолютно. Человек, благодаря такому соединению существующий, как в своей ипостаси, в этом максимальном равенстве всякого бытия, будет Сыном Бога, то есть Словом, которым все создано, – самим равенством бытия, носящим, как говорилось выше, имя Сына Божия, – и все-таки не перестанет быть сыном человеческим, как не перестанет быть человеком, о чем ниже.

 

И вот, поскольку ничто из этого не противоречит божественной всеблагости и всесовершенству, причем может быть совершено Богом без своего изменения, искажения или умаления, а скорей даже наоборот, его безмерной благости пристало, чтобы все творилось им и по нему наилучшим образом и в совершеннейшем упорядоченном согласии, – то, понимая, что иначе Вселенная оставляла бы желать лучшего, всякий разумный человек, если только он не отвергает Бога или его всеблагость, обязательно согласится, что так и произойдет. Ведь от всеблагого далека любая зависть, и его деяния не могут быть ущербными, но как он – максимальный, так и его творение во всю меру возможности тяготеет к максимальному совершенству. Предел максимальной потенции только в ней самой, раз вне ее ничего нет, а она бесконечна; ни одно творение для нее не предел, для любого данного творения бесконечная потенция может создать лучшее и более совершенное. Но ведь только если человек поднимется до соединения с этой потенцией, так что будет творением, существующим не в своей ипостаси, а в единстве с бесконечной потенцией, можно будет говорить, что эта потенция определилась не творением, а самой собой. Только здесь – совершеннейшее действие максимальной, бесконечной и беспредельной божественной потенции»^[18].

Николай Кузанский, как мы видим, понимал природу и человека в качестве производных от Бога. Бог рассматривался мыслителем как высшее, абсолютное бытие. Для Кузанского природа была первичным началом мира и имела божественные атрибуты. Главным атрибутом природы Николай Кузанский считал ее бесконечность. Поскольку мир бесконечен, то бесконечен и процесс познания, который возможен благодаря мышлению:

«…именно человеческая природа, вознесенная над всеми созданиями Бога и немного уступающая ангелам, свертывает в себе и разумную и чувственную природы, сочетает внутри себя все в мире и за то справедливо именуется древними философами микрокосмом, малым миром. Как раз она, поднявшись до соединения с максимальностью, оказалась бы поэтому полнотой всех совершенств и универсума в целом и каждой отдельной вещи, так что все через человека достигло бы своей высшей ступени»^[19].

Человеческое мышление есть божественный дар, и он относится к Богу как возможное бытие по отношению к действительному бытию:

«Наш конечный разум, двигаясь путем уподоблений, не может поэтому в точности постичь истину вещей. Ведь истина не бывает больше и меньше, она заключается в чем-то неделимом и, кроме как самой же истиной, ничем в точности измерена быть не может, как круг, бытие которого состоит в чем-то неделимом, не может быть измерен не-кругом. Не являясь истиной, наш разум тоже никогда не постигает истину так точно, чтобы уже не мог постигать ее все точнее без конца, и относится к истине как многоугольник к кругу: будучи вписан в круг, он тем ему подобнее, чем больше углов имеет, но даже при умножении своих углов до бесконечности он никогда не станет равен кругу, если не разрешится в тождество с ним.

Итак, об истине мы явно знаем только, что в точности, как есть, она неуловима: наш разум относится к истине, как возможность – к абсолютной необходимости, не могущей быть ни больше, ни меньше, чем она есть. Недаром суть (quidditas) вещей, истина сущего, непостижима в своей чистоте, и, хоть философы ее разыскивают, никто не нашел ее как она есть. И чем глубже будет наша ученость в этом незнании, тем ближе мы приступим к истине»^[20].

Согласно Николаю Кузанскому, разум человека никогда не сможет обладать полнотой познания. Он может лишь приблизиться к абсолютной истине, но достичь ее ему не под силу. Ведь истина, как и Бог, который является ее источником, бесконечна по своей природе, и разум человека, познавая мир, лишь прикасается к этой бесконечности.

Мышление представляет собой, согласно Кузанскому, необходимое условие познания. Благодаря разуму, который Кузанский называет интеллектом, рассудок обрабатывает ощущения, поступающие из внешнего мира. Однако последние дают лишь смутные образы вещей. Рассудок оперирует числами и дает вещам имена. Но над рассудком находится разум, функцией которого является способность познания и понимания мира, понимание диалектического единства противоположных в мире вещей.

Именно интеллект мыслит противоположности и противопоставляет их друг другу. Другими словами, только разум, по Кузанскому, способен видеть вещи в диалектическом единстве и мыслить бесконечное как преодоление любой противоположности:

«Ощущение стоит порядком ниже рассудка, рассудок – интеллекта. Интеллект не погружен во временное и вещественное, он абсолютно свободен от них; чувство целиком зависит от мира, подчиняясь временным движениям; рассудок по отношению к интеллекту как бы на горизонте, а по отношению к чувству – в зените, так что в нем совпадает то, что ниже, и то, что выше времени. Чувство не улавливает надвременных и духовных вещей, оно животно, а животность не воспринимает божественного, ведь Бог есть дух и больше, чем дух; вечность поэтому окутана для чувства мраком непознаваемости. Следуя законам плоти, чувство побуждается силой желания к плотским влечениям, а силой гневливого возбуждения – к преодолению препятствий. Возвышающийся над ним по природе рассудок благодаря причастности к интеллектуальной природе хранит определенные законы, руководствуясь которыми управляет порывами страстей, умеряет их и приводит в равновесие, чтобы человек не сделал чувственные вещи своей целью и не лишился стремления к духовным и интеллектуальным вещам. Высший смысл законов рассудка в том, чтобы не делать другому, чего не хочешь себе, предпочитать вечное временному и чистоту и святость – греховности и грязи; этому и служат законы, выведенные святыми законодателями из самого рассудка и провозглашенные сообразно различиям места и времени для исправления людей, погрешающих против рассудка.

Интеллект взлетает выше и видит, что пускай чувство во всем подчинится рассудку, перестав служить своим природным страстям, человек сам по себе все равно не может достичь цели своих духовных и вечных стремлений. Человек родился из семени Адама среди плотских вожделений, животность с самого рождения преобладает в нем над духовностью, его природа в самом корне своего источника погружена в плотские наслаждения, через которые человек приходит к существованию от своего отца, и остается поэтому совершенно не способна выйти за пределы временных вещей для порыва к духовным. Так что если груз телесных страстей увлекает рассудок и интеллект книзу и они соглашаются с этим, не противясь чувственным порывам, то человек, увлеченный таким путем вниз и отвернувшийся от Бога, сразу и совершенно лишится наслаждения высшим благом, которое в духовном смысле скорее наверху, то есть в вечности; наоборот, если чувство подчинится рассудку, то сначала еще рассудок должен подчиниться интеллекту, чтобы, встав над рассудком, в любящей вере человек прилепился потом к божественному Посреднику и Бог Отец мог привлечь его так к своей славе»^[21].

Таким образом, для Кузанского человек состоит из чувств (ощущений), которые относятся к природному бытию, интеллекта и посредника-рассудка. Если рассудок не свободен от чувств, то интеллект свободно оперирует данными органов чувств и рассудка, усмиряет страсти и упорядочивает суждения. Интеллект, как и Бог, относится у Кузанского к области духовного.

Разум подвергается высокой оценке и другим известным мыслителем эпохи Возрождения – Франческо Петраркой. Интерес к мышлению человека, его разуму мы встречаем на страницах произведений Петрарки «Моя тайна, или Книга бесед о презрении к миру», «Письмо потомкам» и др. Человек для Петрарки возможен только в качестве разумного животного в духе Аристотеля:

«Думается, о душе можно сказать примерно то же, что о всяком месте: в ней что-то есть, даже многое есть, но не все. Все – в Том, кто наделяет место приятностью, а душу – разумом. Ведь спокойная ясность души – великая, словно божественная вещь, и она – дар одного только Бога. Чаще всего этот дар достается тем, кто поселяется в уединении»^[22].

Для Петрарки душа и разум – одно и то же. Иногда он трактует разум как свойство всего человека. Однако Петрарка разделяет тело и разум. Если разум управляет телом, то тело подвержено страстям и чувствам:

«Я предпочел бы, чтобы превосходной была красота души! Ибо у души есть свое изящество, и оно гораздо привлекательнее и надежнее, чем изящество тела; и она сама помогает себе своими законами, порядком и удобным расположением своих частей. Достойно было ее желать, на нее направлять свои труды: ведь ее не уменьшит долгий день, не погасит болезнь и сама смерть»^[23].

Безусловно, как ярчайший представитель философии эпохи Возрождения Петрарка превозносит душу человека, поскольку полагает, что ее богатство и определяет человеческую сущность:

«Ведь человеческую природу создают два главные свойства, связанные воедино: разум и смертность. Первый – свойство души, вторая – тела. Страх смерти порожден недостатком разума»^[24].

Разум позволяет человеку преодолевать не только страсть, но и свои собственные страхи. Петрарка считает, что человеческую природу определяют два свойства – разум и смертность.

Яркий философ эпохи Позднего Возрождения, французский просветитель и скептик Мишель Монтень обратил внимание на исследование природы мышления человека. Он считал, что человеку необходимо следовать природным потребностям, ведь сама природа устроена разумно:

«Лучшее наше творение – жить согласно разуму. Все прочее – царствовать, накоплять богатства, строить – все это, самое большее, дополнения и довески. Мне приятно видеть, как полководец под стеной, в которой его войскам сейчас предстоит совершить пролом, спокойно и с удовольствием предается трапезе и беседе с друзьями, как Брут, несмотря на то что против него и римской свободы ополчились и земля, и небо, отрывает у своего ночного бдения несколько часов, чтобы спокойно почитать Полибия и сделать из него выписки. Лишь мелкие люди, которых подавляет любая деятельность, не умеют из нее выпутаться, не умеют ни отойти на время от дел, ни вернуться к ним»^[25].

 

Для того чтобы правильно их понимать, необходимо в первую очередь познать самого себя, то есть жить согласно разуму:

«Призыв „Познай самого себя“ имеет, видно, существеннейшее значение, если бог знания и света начертал его на фронтоне своего храма как всеобъемлющий совет, который он мог нам дать. Платон говорит, что осуществление этой заповеди и есть следование разуму, и Сократ у Ксенофонта подтверждает это различными примерами. Трудности и темные места любой науки заметны лишь тем, кто ею овладел. Ибо нужно обладать некоей степенью разумения, чтобы заметить свое невежество, и надо толкнуть дверь, чтобы удостовериться, что она заперта. Отсюда и хитроумное платоновское положение, что знающим незачем познавать, раз они уже знают, а незнающим тоже незачем, ибо для того, чтобы познать, надо разуметь, что именно познаешь. Точно так же обстоит с познанием самого себя. Каждый уверен, что в этом отношении у него все в полном порядке, каждый думает, что отлично сам себя понимает, но это-то и означает, что решительно никто о самом себе ничего не знает, как показал Сократ Эвтидему у Ксенофонта. Я, не занимающийся ничем иным, нахожу в этой науке такую глубину и столь бесконечное разнообразие, что все мои изыскания приводят меня лишь к ощущению того, как много мне еще надо узнать. Своей многократно признававшейся мною слабости обязан я склонностью к скромной самооценке, к подчинению предписанным мне верованиям, обязан моим неизменным хладнокровием, умеренностью во взглядах и отвращением к докучной и бранчливой наглости самодовольных всезнаек – главным врагам истины и подлинной учености»^[26].

У разума, согласно Монтеню, есть важный продукт деятельности – сомнение, которое не позволяет разуму остановиться в своем развитии, радоваться новому знанию:

«Глупость и разброд в чувствах – не такая вещь, которую можно исправить одним добрым советом. О такого рода исцелении можно сказать то же, что царь Кир ответил человеку, советовавшему ему обратиться к войскам с речью перед самой битвой: что людям не проникнуться воинственностью и мужеством на поле боя от одной хорошей речи, так же как нельзя сразу стать музыкантом, прослушав одну хорошую песню. Этим можно овладеть только после длительного и основательного обучения.

Близким своим мы обязаны оказывать такую помощь, прилежно учить их и наставлять. Но проповедовать любому прохожему, исправлять невежество и тупость первого встречного – вот обычай, которого я никак не одобряю. Редко соглашаюсь я заниматься подобным делом, даже когда случайная беседа меня на это вызывает, и скорее готов стушеваться в споре, чем выступать в скучной роли учителя и наставника. Нет у меня также ни малейшей склонности писать или говорить для начинающих. Какие бы неверные и нелепые, на мой взгляд, вещи ни говорились публично или в присутствии посторонних, я не стану опровергать их ни словами, ни знаками нетерпения. Вообще же ничто в глупости не раздражает меня так, как то, что она проявляет куда больше самодовольства, чем это с полным основанием мог бы делать разум.

Беда в том, что разум-то и не дает вам проявлять самоудовлетворенность и самоуверенность, и вы всегда бываете охвачены сомнением и тревогой там, где упрямство и самонадеянность преисполняют тех, кому они свойственны, радостью и верой в себя. Самым несмышленым людям удается иногда взглянуть на других сверху вниз, с победой и славой выйти из любой схватки. А еще чаще их похвальбы и горделивая внешность производят самое благоприятное впечатление на окружающих, которые обычно недалеки и неспособны разбираться в подлинных качествах человека. Упрямство и чрезмерный пыл в споре – вернейший признак глупости. Есть ли на свете существо более упорное, решительное, презрительное, самоуглубленное, важное и серьезное, чем осел?

Разве не можем мы приправлять взаимное общение и беседу краткими остроумными замечаниями, которые сами собою рождаются в веселом и тесном кругу друзей, с полным взаимным удовольствием перебрасывающихся живыми и забавными шутками? По природной своей вялости я весьма склонен к такому времяпрепровождению. И если в нем нет значительности и серьезности того другого времяпрепровождения, о котором я только что говорил, то в нем можно проявить не меньше изобретательности и остроты и оно не менее полезно, как это полагал и Ликург. Что до меня, то в нем я проявляю больше непосредственности, чем остроумия, и я более удачлив, чем искусен. Зато я безукоризнен в терпении, ибо без малейшей досады встречаю отпор не только резкий, но даже обидный. И если мне не удается тут же на месте найти удачный ответ на выпад противника, я не стану долго топтаться на одном месте, проявляя ненужное упрямство в скучных и неубедительных возражениях: я умолкаю, с веселой покорностью склоняя голову, и дожидаюсь более благоприятного случая доказать свою правоту. Тот, кто всегда в выигрыше, не настоящий игрок. У большинства людей, чувствующих свою слабость, изменяются выражение лица и голос, и, распаляясь бесполезным гневом, вместо того чтобы дать настоящий отпор, они только доказывают свое бессилие и нетерпение. В подобных схватках мы невзначай касаемся наиболее потаенных струн, самых скрытых своих недостатков, которые в спокойном состоянии не могли бы обнажить без мучительного чувства. И таким образом мы в самих себе получаем полезный урок и предупреждение»^[27].

Таким образом, разум, согласно Монтеню, всегда останавливает человека в его стремлении к гордыне, самовозвышению над другими людьми и самым собой. Разум есть то, что позволяет человеку адекватно воспринимать других и себя в этом мире.