Известный Алексеев. Т. 6. Избранные стихотворения

Чакона Баха

Я еще не слышал чакону Баха,

и нет мне покоя.

Сижу в сквере на скамейке,

и какая-то бабка в валенках

говорит мне сокрушенно:

– Касатик,

ты еще не слыхал

гениальную чакону Баха,

это же великий грех!

Подхожу к пивному ларьку,

встаю в очередь,

и вся очередь возмущается:

– Этот тип

не слышал

грандиозную чакону Баха!

Не давать ему пива!

Выхожу к заливу,

сажусь на парапет,

и чайки кружатся надо мной, крича:

– Неужели он и впрямь не слышал

эту удивительную чакону Баха?

Стыд-то какой!

И тут ко мне подбегает

совсем крошечная девочка.

– Не плачьте, дяденька! —

говорит она. —

Я еще тоже не слышала

эту потрясающую чакону Баха.

Правда, мама говорит,

что я от этого плохо расту.

Сизиф

Сажусь в метро

и еду в подземное царство

в гости к Сизифу.

Проезжаем какую-то мутную речку —

    вроде бы Ахеронт.

У берега стоит лодка —

    вроде бы Харона.

В лодке бородатый старик —

    вроде бы сам Харон.

На следующей остановке

я выхожу.

Сизиф, как и прежде,

возится со своей скалой,

и грязный пот

течет по его усталому лицу.

– Давай вытру! – говорю я.

– Да ладно уж, – говорит Сизиф, —

жалко платок пачкать.

– Давай помогу! – говорю я.

– Да не стоит, – говорит Сизиф, —

я уже привык.

– Давай покурим! – говорю я.

– Да не могу я, – говорит Сизиф, —

работы много.

– Чудак ты, Сизиф! – говорю я, —

Работа не волк,

в лес не убежит.

– Да отстань ты! – говорит Сизиф. —

Чего пристал?

– Дурак ты, Сизиф! – говорю я. —

Дураков работа любит!

– Катись отсюда! – говорит Сизиф.

Катись, пока цел!

Обиженный,

сажусь в метро

и уезжаю из подземного царства.

Снова проезжаем Ахеронт.

Лодка плывет посреди реки.

В лодке полно народу.

Харон стоит на корме

и гребет веслом.

В музее

У богоматери

было очень усталое лицо.

– Мария, – сказал я, —

отдохните немного.

Я подержу ребенка.

Она благодарно улыбнулась

и согласилась.

Младенец

и впрямь был нелегкий.

Он обхватил мою шею ручонкой

и сидел спокойно.

Подбежала служительница музея

и закричала,

что я испортил икону.

Глупая женщина.

Волшебница

Шел медленный крупный снег.

Я ждал долго

и совсем окоченел.

Она пришла веселая

в легком летнем платье

и в босоножках.

– С ума сошла! – закричал я. —

Снег же идет! —

Она подставила руку снежинкам,

они садились на ладонь

и не таяли.

– Ты что-то путаешь, —

сказала она, —

по-моему, это тополиный пух. —

Я пригляделся, и правда —

тополиный пух!

– Ты просто волшебница! —

    сказал я.

– Ты просто ошибся! —

    сказала она.

Весенние стихи

* * *

Помимо всего остального

существует весна.

Если поглядеть на нее,

то можно подумать,

что она спортсменка —

    она худощава,

    длиннонога

    и, судя по всему,

    вынослива.

Если поговорить с ней,

то можно убедиться,

что она неглупа —

    она никому

    не верит на слово

    и обо всем

    имеет свое мнение.

Если же последить за нею,

то можно заметить,

что у нее мужские повадки —

    она охотница

    и любит густые дикие леса,

    где отощавшие за зиму медведи

    пожирают сладкую прошлогоднюю клюкву.

Она приходит

под барабанный бой капелей,

и тотчас

    весь лед на Неве

    становится дыбом,

и тотчас

    все девчонки выбегают на улицу

    и начинают играть в «классы»,

и тотчас

    происходит множество прочих

    важных

    весенних событий.

Поэтому весна

необычайно популярна.

* * *

В начале весны

появляется неодолимая потребность

бедокурить:

    щекотать

гранитных львов,

    дразнить

гипсовых грифонов,

    пугать

мраморных лошадей

    и дергать за ногу

бронзового графа Орлова,

восседающего у ног

бронзовой Екатерины Второй.

В начале весны

возникает намеренье жить вечно.

    Но как осуществить

    это безумное намеренье?

Спросил гранитных львов —

    они не знают.

Спросил гипсовых грифонов —

    они тоже не знают.

Спросил мраморных лошадей —

    и они не знают.

Спросил бронзового графа —

    он и понятия об этом не имеет.

* * *

Я говорил ей:

    не мешайте мне,

    я занят важным делом,

    я влюбляюсь.

Я говорил ей:

    не отвлекайте меня,

    мне нужно сосредоточиться —

    я же влюбляюсь.

Я говорил ей:

    подождите немного,

    мне некогда,

    я же влюбляюсь в вас!

    Мне надо здорово

    в вас влюбиться.

– Ну и как? – спрашивала она. —

    Получается?

– Ничего, – отвечал я, —

    все идет как по маслу.

– Ну что? – спрашивала она. —

    Уже скоро?

– Да, да! – отвечал я. —

    Только не торопите меня.

– Ну скорее же, скорее! – просила она. —

    Мне надоело ждать!

– Потерпите еще немножко, – говорил я, —

    куда вам спешить?

– Но почему же так долго? – возмущалась она. —

    Так ужасно долго!

– Потому что это навсегда, – говорил я, —

    потому что это навеки.

– Ну, теперь-то уже готово? – спрашивала она. —

    Сколько можно тянуть?

– Да, уже готово, – сказал я

    и поглядел на нее

    влюбленными глазами.

– Не глядите на меня так! – сказала она. —

    Вы что,

    с ума сошли?

Целый день

Я решил тебя разлюбить.

Зачем, думаю,

мне любить-то тебя,

далекую —

    ты где-то там,

    а я тут.

Зачем, думаю,

мне сохнуть по тебе —

    ты там с кем-то,

    а я тут без тебя.

К чему, думаю,

мне мучиться —

    разлюблю-ка я тебя,

    и дело с концом.

И я тебя разлюбил.

Целый день

я не любил тебя ни капельки.

Целый день

я ходил мрачный и свободный,

свободный и несчастный,

несчастный и опустошенный,

опустошенный и озлобленный,

на кого – неизвестно.

Целый день

я ходил страшно гордый

тем, что тебя разлюбил,

разлюбил так храбро,

так храбро и решительно,

так решительно и бесповоротно.

Целый день

я ходил и чуть не плакал —

все-таки жалко было,

что я тебя разлюбил,

что ни говори,

а жалко.

Но вечером

я снова влюбился в тебя,

влюбился до беспамятства.

И теперь я люблю тебя

свежей,

острой,

совершенно новой любовью.

Разлюбить тебя больше не пытаюсь —

бесполезно.

В порыве отчаянья

В порыве невыносимого отчаянья

я схватил телевизионную башню

высотой в триста метров

и швырнул это сооружение

к ее ногам.

Но она и глазом не моргнула.

– Спасибо, – сказала она, —

пригодится в хозяйстве.

    (Практична она

    до ужаса.)

– А как же телевиденье? —

спросил я, слегка оробев.

– А как угодно, – сказала она

и улыбнулась невинно.

    (Эгоистка она —

    таких поискать!)

В порыве слепого отчаяния

я набросал к ее ногам

гору всяких предметов.

– Бросай, бросай! —

        говорила она.

        Я и бросал

        Вспотел весь.

Озорство

Утром она исчезла.

Дома ее не было,

на работе ее не было,

в городе ее не было,

в стране ее не было,

за границей ее не было,

на Земле ее не было

и в Солнечной системе тоже.

Куда ее занесло? —

    подумал я со страхом.

Вечером она появилась

как не в чем ни бывало.

Где была? – спрашиваю.

    Молчит.

Чего молчишь? – спрашиваю.

    Не отвечает.

Что случилось? – спрашиваю.

    Смеется.

Значит ничего не случилось.

Просто озорство.

Хвастун

Стоит мне захотеть, —

    говорю, —

и я увековечу ее красоту

в тысячах гранитных,

бронзовых

и мраморных статуй,

и навсегда останутся во вселенной

ее тонкие ноздри

и узенькая ложбинка

снизу между ноздрей —

    стоит мне только захотеть!

Экий бахвал! —

    говорят. —

Противно слушать!

Стоит мне захотеть, —

    говорю, —

и тысячелетия

будут каплями стекать

в ямки ее ключиц

и высыхать там,

не оставляя никакого следа, —

    стоит мне лишь захотеть!

Ну и хвастун! —

    говорят. —

Таких мало!

Тогда я подхожу к ней,

целую ее в висок,

и ее волосы

начинают светиться

мягким голубоватым светом.

Глядят

и глазам своим не верят.

Накатило

Накатило,

обдало,

ударило,

захлестнуло,

перевернуло вверх тормашками,

завертело,

швырнуло в сторону,

прокатилось над головой

и умчалось.

Стою,

отряхиваюсь.

Доволен – страшно.

Редко накатывает.

Возвышенная жизнь

Живу возвышенно.

Возвышенные мысли

ко мне приходят.

Я их не гоню,

и мне они смертельно благодарны.

Живу возвышенно.

Возвышенные чувства

за мною бегают,

как преданные псы.

И лестно мне

иметь такую свиту.

Живу возвышенно,

но этого мне мало —

все выше поднимаюсь постепенно.

А мне кричат:

– Куда вы?

Эй, куда вы?

Живите ниже —

ведь опасна для здоровья

неосмотрительно возвышенная жизнь!

Я соглашаюсь:

– Разумеется, опасна, —

и, чуть помедлив,

продолжаю подниматься.

Факел

Вышел из трамвая —

    пахнет гарью.

Потрогал голову —

    так и есть:

    волосы на голове моей

    полыхают.

Так и шел по Садовой

    как факел.

Было светло и весело

    мне и прохожим.

Так и пришел к Лебяжьей канавке.

    Здесь и погас.

Загорюсь ли я снова?.

    Как знать.

Светлая поляна

Мой добрый август взял меня за локоть

и вывел из лесу на светлую поляну.

Там было утро,

там росла трава,

кузнечик стрекотал,

порхали бабочки,

синело небо

и белели облака.

    И мальчик лет шести или семи

    с сачком за бабочками бегал по поляне.

И я узнал себя,

узнал свои веснушки,

свои штанишки,

свой голубенький сачок.

    Но мальчик, к счастью,

    не узнал меня.

Он подошел ко мне

и вежливо спросил,

который час.

    И я ему ответил.

А он спросил тогда,

который нынче год.

    И я сказал ему,

    что нынче год счастливый.

А он спросил еще,

какая нынче эра.

    И я сказал ему,

    что эра нынче новая.

– На редкость любознательный ребенок! —

    сказал мне август

    и увел с поляны.

Там было сыро,

там цвели ромашки,

шмели гудели

и летала стрекоза.

    Там было утро,

    там остался мальчик

    в коротеньких вельветовых штанишках.

Коктейль

Если взять

    тень стрекозы,

    скользящую по воде,

а потом

    мраморную голову Персефоны

    с белыми слепыми глазами,

а потом

    спортивный автомобиль,

    мчащийся по проспекту

    с оглушительным воем,

а после

    концерт для клавесина и флейты

    сочиненный молодым композитором,

и, наконец,

    стакан холодного томатного сока

    и пару белых махровых гвоздик,

то получится довольно неплохой

и довольно крепкий коктейль.

Его можно сделать еще крепче,

если добавить

вечернюю прогулку по набережной,

когда на кораблях уже все спят

и только вахтенные,

зевая,

бродят по палубам.

Пожалуй,

его не испортил бы

и телефонный звонок среди ночи,

когда вы вскакиваете с постели,

хватаете трубку

и слышите только гудки.

Но это уже

на любителя.

Белая ночь на Карповке

На берегу

тишайшей речки Карповки

стою спокойно,

окруженный тишиной

заботливой и теплой белой ночи.

О воды Карповки,

мерцающие тускло!

О чайка,

полуночница, безумица,

заблудшая испуганная птица,

без передышки машущая крыльями

над водами мерцающими Карповки!

Гляжу спокойно

на мельканье птичьих крыльев,

гляжу спокойно

на негаснущий закат,

и сладко мне

в спокойствии полнейшем

стоять над узкой,

    мутной,

    сонной Карповкой,

а чайка беспокойная садится

неподалеку

на гранитный парапет.

Все успокоилось теперь

на берегах

медлительной донельзя

речки Карповки.

Без эпитетов

Стальной,

торжественный,

бессонный,

кудреватый…

    Я не люблю эпитетов,

    простите.

Прохладно-огненный,

монументально-хрупкий,

преступно-праведный,

коварно-простоватый…

    Я не люблю эпитетов —

    увольте.

Да славится святая нагота

стихов и женщин!

Вот она,

смотрите!

    вот шея,

    вот лопатки,

    вот живот,

    вот родинка на животе,

    и только.

И перед этим

все эпитеты бессильны.

Ведь ясно же,

что шея

    бесподобна,

лопатки

    сказочны,

живот

    неописуем,

а родинка

    похожа на изюминку.

Снег

Если запрокинуть голову

и смотреть снизу вверх

на медленно,

    медленно падающий

крупный снег,

то может показаться

бог знает что.

Но снег падает на глаза

и тут же тает.

И начинает казаться,

что ты плачешь,

тихо плачешь холодными слезами,

    безутешно,

    безутешно плачешь,

стоя под снегом,

трагически запрокинув голову.

И начинает казаться,

что ты глубоко,

    глубоко несчастен.

Для счастливых

это одно удовольствие.

Выдумщик

Придумаю себе врагов,

одарю их силой и храбростью,

брошу им вызов,

и мы сразимся.

    Битва будет жестокой,

    битва будет упорной,

    битва будет кровавой.

И когда враги меня одолеют,

я первым поздравлю их с победой.

    И я увижу врагов своих

    в сиянии славы

    и позавидую им.

Придумаю себе друзей,

наделю их умом и талантами,

приглашу их в гости,

и мы встретимся.

    Наша встреча будет торжественной,

    наша встреча будет радостной,

    наша встреча станет незабываемой.

И когда друзья соберутся уходить,

я провожу их с крыльца.

    И погляжу на друзей своих

    шагающих по дороге,

    и помашу им рукой.

Придумаю себе любимую,

подарю ей красоту и молодость,

назову ее звучным именем,

но она не полюбит меня.

    Моя любовь будет несчастной,

    моя любовь будет трагической,

    моя любовь будет безответной.

И когда моя любимая выйдет замуж,

я приду к ней на свадьбу.

    И я буду орать «горько»,

    пока не охрипну,

    и напьюсь с горя.

Впрочем,

не пойду я к ней на свадьбу,

это уж слишком.

    Дома посижу.

Так

– Не так, – говорю, —

вовсе не так.

– А как? – спрашивают.

– Да никак, – говорю, —

    вот разве что ночью

    в открытом море

    под звездным небом

и слушать шипенье воды,

скользящей вдоль борта.

    Вот разве что в море

    под небом полночным,

    наполненным звездами,

и плыть, не тревожась нисколько.

    Вот разве что так.

Иль, может быть, утром

на пустынной набережной,

поеживаясь от холода,

    и смотреть на большие баржи,

    плывущие друг за другом.

Да разве что утром

у воды на гранитных плитах,

подняв воротник пальто,

    и стоять, ни о чем не печалясь.

Вот разве что так, – говорю, —

не иначе.

Журавль в небе

В руке у меня синица,

а журавль – во-о-о-н он! —

высоко в небе.

Ну и бог с ним.

Лучше синица в руке,

чем журавль в небе.

    (Но как он хорош,

    этот журавль!

    Как длинны его крылья —

    загляденье!)

Нет, не нужен мне

далекий журавль в синем небе,

обойдусь и синицей!

    (Но как он летит,

    как он машет крыльями —

    красота!)

Нет, правда,

зачем мне какой-то журавль,

летящий в пустом безоблачном небе?

Я и глядеть на него не стану,

отвернусь.

    (Но как он курлычет —

    курлы-курлы-курлы!

    Ах, черт, как он курлычет!

    Хоть уши затыкай!)

В руке у меня синица,

пичужка жалкая,

а журавля уже и не слышно —

улетел.

Нет, нет,

ни к чему мне этот журавль!

Ну его к богу!

«Можно любить запах грибов…»

Можно любить запах грибов,

    быстрые лесные речушки,

    заваленные камнями,

    и романсы Рахманинова.

Можно любить все это

и ни о чем не тревожиться.

Но я люблю просыпаться,

когда ночь на исходе,

когда и утро, и день

еще впереди

и когда вдалеке

кто-то скачет к рассвету,

не щадя коня —

кому-то всегда не терпится.

«Необъяснимо…»

Необъяснимо,

но ребенок

    так горько плачет

    у истока жизни.

Непостижимо,

но мужчина

    пренебрегает

    красотой созревшей жизни.

Невероятно,

но старик

    смеется радостно

    у жизни на краю.

«Что рассказать…»

Что рассказать

    деревьям,

    траве

    и дороге?

Что показать

    птицам?

Что подарить

    камням?

Посторониться

    и не мешать спешащим?

Поторопиться

    и прийти самым первым?

Как полезно возникнуть!

Как увлекательно быть!

Как несложно исчезнуть!

Спотыкаясь о камни,

выбегаю к морю.

Оно зеленое,

оно колышется,

оно безбрежно,

оно предо мною.

Пригородный пейзаж
1986

1

День

Проснувшись,

    хорошо начать день

    с глубокого сладкого вздоха.

Встав,

    неплохо продолжить день

    широким решительным шагом.

Умывшись,

    разумно взглянуть на день

    твердым спокойным взглядом.

Позавтракав,

    полезно наполнить день

    неустанным бескорыстным трудом.

Пообедав,

    нелишне украсить день

    красивым благородным поступком.

Поужинав,

    уместно закончить день

    блаженным заслуженным отдыхом.

Засыпая,

    недурно вспомнить прошедший день

    с доброй мягкой улыбкой.

Во сне

    приятно увидеть себя проснувшимся,

    начинающим день

    с глубокого

        сладкого

            вздоха.

Как ни странно

Однажды в понедельник

мне показалось,

что я существую.

    Я очень удивился

    и стал ждать вторника.

Во вторник

мои подозрения не рассеялись.

    Я был совсем обескуражен.

В среду

мое существование стало и вовсе очевидным.

    Я был потрясен.

С тех пор

я не нахожу себе места —

как ни странно,

я существую.

Я стою на набережной.

Передо мной Дворцовый мост,

а за ним мост Лейтенанта Шмидта,

а дальше уже нет мостов,

дальше, как ни странно,

уже Финский залив.

Я покупаю билет на Финляндском вокзале,

сажусь в электричку

и еду среди сосен на северо-запад.

И сосны, как ни странно,

расступаются в стороны.

А потом я иду по лесу.

Поют птицы,

Снуют муравьи,

и облака надо мной белые,

как ни странно.

Весенние советы

Послушайте, как поют птицы

на Елагином острове.

Послушайте радио —

передают прогноз хорошей погоды.

Послушайте, как плещется вода

в Фонтанке.

    Не хотите слушать?

    Но почему?

Посмотрите налево,

посмотрите направо.

Посмотрите какая красивая зеленая трава

растет в скверике

у Консерватории.

    Не желаете смотреть?

    И напрасно!

Понюхайте желтый одуванчик —

он только что распустился.

Понюхайте волосы девушки,

сидящей на скамейке, —

она не обидится.

Понюхайте-ка воздух —

чувствуете, как он пахнет?

    Не чувствуете?

    Не может быть!

«– Эй ты…»

– Эй ты,

поэт! —

    крикнуло мне созвездие Лебедя. —

Напиши обо мне красиво!

– Эй ты,

поэт! —

    крикнул мне сфинкс на набережной. —

Напиши обо мне загадочно!

– Эй ты,

поэт! —

    крикнул мне башенный кран. —

Напиши про меня задушевно!

– Эй ты,

поэт! —

    кричит мне продавщица мороженого. —

Напиши обо мне что-нибудь тепленькое!

Я сажусь

и пишу о созвездии Лебедя —

    получается, кажется, красиво, —

и о сфинксе на набережной —

    получается вроде бы загадочно, —

и про башенный кран —

    выходит вполне задушевно, —

и для продавщицы мороженого —

    вышло что-то очень теплое.

– Дурак ты,

поэт! —

    говорит мне Литейный мост. —

Пиши, что душа просит!

Я взял

и написал это стихотворение.

Получилось ли оно —

    не знаю.

Дети

Что же вы, дети,

    так громко кричите?

Что же вы, дети,

    так часто деретесь?

Что вы ревете,

    несносные дети?

Сосредоточиться

    нам дети не дают,

но и отчаянью

    они нас не подпустят.

Уединиться дети

    не дают,

но облениться

    тоже не позволят.

Ни дня покоя

    дети не дают,

но вдохновению

    они не помешают.

Что же вы, дети, умолкли?

    Орите!

Что же вы, дети, притихли?

    Деритесь!

Что вы не плачете,

    милые дети?

И почему вы так быстро взрослеете?

Что вы торопитесь,

    глупые дети?

Вместо того

Вместо того

    чтобы спать до полудня,

он вставал с рассветом

и принимался за дело.

Вместо того,

    чтобы сидеть на крылечке,

он бродил по лесам

и гляделся в озера.

Вместо того

    чтобы стать счастливым,

он делал счастливым

каждого встречного.

Вместо того

    чтобы считать ворон,

он творил зачем-то

подлинные шедевры.

Вместо того

    чтобы о нем позабыть,

все его отлично помнят

почему-то.

Красота

Я восхищаюсь ею,

а она грозит мне кулаком

    (запугать хочет),

потом хватает иерихонскую трубу

и трубит в нее

что есть мочи

    (оглушить хочет),

потом подбегает

и бъет меня по глазам

тонким прутиком

    (ослепить хочет),

потом изменяет черты

и притворяется безобразной

    (одурачить хочет),

а потом исчезает

и долго-долго не появляется

    (испытать меня хочет),

но я все равно восхищаюсь ею

    (зря старается).

Бессовестные

Веселые они люди —

бессовестные.

Спросишь:

– И не совестно вам?

– Нет, – отвечают, —

не совестно! —

    И улыбаются.

Удивишься:

– Неужто и впрямь

    совсем у вас совести нет?

– Да, – говорят, —

ни капельки нет! —

    И смеются.

Полюбопытствуешь:

– Куда же вы ее дели,

    совесть-то свою?

– Да у нас и не было ее, – говорят, —

никогда не было! —

    И хохочут.

Отойдешь в сторонку

и задумаешься.

Машина времени

Тетка в синем переднике

сдирает со стен старые афиши.

Они отдираются слоями.

Обнажаются:

    название выставки,

        которая уже давно закрыта,

    фотография клоуна,

        который умер месяц назад,

    и фамилия дирижера,

        уже закончившего свои гастроли.

Тетка в синем переднике

поворачивает время вспять.

Содрав старые афиши,

тетка мажет стену клеем

и наклеивает новые.

Появляются:

    название театральной премьеры,

        которая еще не состоялась,

    портрет иноземной певицы,

        которая еще не приехала в город,

    и дата открытия цирка,

        который еще не построен.

Тетка в синем переднике

открывает тайны грядущего.

Так зачем же вам машина времени,

скажите на милость?

Говорящая птица

Какая-то птица кричит – пустите!

Пустите!

    Пустите!

        Пустите!

            Пустите!

Куда же пустить тебя,

странная птица,

куда ты стремишься?

Но может быть, птица молит – простите?

Простите!

    Простите!

        Простите!

            Простите!

За что же простить тебя,

бедная птица,

что ты натворила?

Иль, может быть, птица велит – грустите?

Грустите!

    Грустите!

        Грустите!

            Грустите!

Зачем же грустить-то,

смешная птица?

Предадимся веселью!

А что, если птица кричит – спасите!

Спасите!

    Спасите!

        Спасите!

            Спасите!

А что, если птице грозит опасность?

Я должен ее спасти.