Песнь Сорокопута

2

Вскоре после нашего «душевного разговора» отец улетел во Францию на конференцию – что-то связанное с глобализацией экономики. Это бывает часто, так что я привык. Скэриэл тоже пропал. Он вообще часто пропадает неделями: уезжает сдавать контрольные и проверочные в школе. Я не знаю, что представляет из себя его домашнее обучение, поэтому не особенно выспрашиваю подробности.

Когда Скэр не заявляется ко мне без приглашения днём или ночью – я и сам долгое время привыкал к его внезапным визитам, – я тоже усиленно учусь. На книги, эссе, тесты по языкам, тренировки по управлению тёмной материей и проекты по истории уходит всё моё время. В такие дни я забываю обо всём прочем. Если бы не Сильвия, вовремя напоминающая о завтраке или ужине, я мог бы сутками сидеть голодным в своей комнате, ни с кем не общаясь.

Гедеон тоже всегда занят с утра и до вечера – чёрт знает чем, но точно чем-то очень важным, раз встаёт рано, а возвращается, когда я вижу десятый сон. Иногда мне кажется, что он просто не хочет сидеть со мной за одним столом. Так что большую часть времени в доме остаётся лишь прислуга и мы с Габриэллой, увлечённой репетициями.

Любовь к балету у неё от мамы. Та лично сопровождала Габи в балетную школу и после занятий мило беседовала с учителями. Мама не пропускала выступления, даже если Габриэлла выходила на сцену на пару минут – станцевать десятого лебедя в пятом ряду с краю. Я видел только пять выступлений сестры; иногда болел, иногда был по уши в заданиях, но чаще просто находил поводы избежать похода в балетную школу. Я не разделял маминого восторга от выступлений Габи. Для меня это было очень скучное, в лучшем случае получасовое, в худшем – двухчасовое мельтешение маленьких девочек в воздушных платьицах. Я засыпал в первые десять минут и постоянно боялся, что упаду в проход. Мама тактично будила меня в кульминационные моменты: например, когда я почти сползал с неудобного сиденья, когда начинал говорить во сне или когда на сцене появлялась сестра. Если удача была не на моей стороне, рядом присаживался Гедеон, и тогда вместо мягкого прикосновения мамы я получал болезненный толчок локтем в бок и презрительный взгляд вдогонку.

Иногда мама устраивала вечеринки для родителей и девочек из балетной школы, чтобы Габи могла поддерживать дружеские отношения с остальными ученицами.

– Грэйс, какой чудесный вечер, – ворковали другие мамочки.

Они обменивались приветствиями, обсуждали успехи дочерей и восторгались платьями друг друга, как будто прибыли из каменного века и в жизни не видели женской одежды. Пили шампанское из высоких бокалов и громко смеялись. Дом пестрел воздушными шарами, на столе красовались маленькие пирожные, разнообразные канапе и коктейли, от которых меня воротило. Стоило маме заговорить об очередной такой вечеринке после выступления, я лихорадочно – и успешно! – подбирал вескую причину улизнуть с этого праздника жизни.

Отец очень любил маму и назвал нас всех в её честь: Гедеон, Готье, Габриэлла. Если бы я не видел проявлений этой любви, не поверил бы ни за что. Но он всегда называл её «дорогая» или «милая»; возвращаясь домой, целовал её в щёку, а уходя рано утром, просил Сильвию не открывать шторы в их комнате, чтобы Грэйс и дальше сладко спала. Отец не выносил, когда мама допоздна ждала его с работы, если он задерживался; жутко злился, когда она встречала его в аэропорту или на вокзале после командировки. «Грэйс, ты с ума сошла! Зачем приехала? Здесь так шумно! Лучше бы дома осталась». Он присылал пышные букеты на каждый праздник, даже если этот праздник никак не касался мамы. И он поддерживал все её затеи, вплоть до самых безумных, как, например, эти балетные вакханалии.

Да, отец почти не проявлял тёплых чувств ко мне или Гедеону, зато маме и Габриэлле любви доставалось с лихвой. Он не стеснялся обнимать Габи, целовать её в лоб и внимательно слушать её лепет. Мы с Гедеоном, заставая эти телячьи нежности, обычно изображали глухих и слепых, как будто перед нами не происходит что-то из разряда «необъяснимо, но факт». Если сюсюканье отца с Габи выходило из-под контроля (однажды они совсем забыли о нас – отец поднял сестру на руки, и они принялись танцевать под мелодию, которую он фальшиво напевал), Гедеон смущённо кашлял в кулак, как бы давая понять, что хочет исчезнуть. В такие минуты я понимал, что чувствует брат, и в глубине сердца теплилась надежда, что не такие уж мы и разные.

Мама.

Она заболела и умерла, когда Габи было шесть лет, а мне – четырнадцать. За год наша весёлая, энергичная мама угасла, ослабла и замкнулась. Когда врачи сообщили, что ей осталось жить от силы неделю, отец начал проводить в её спальне всё свободное время. Габриэлла постоянно плакала. Она могла проснуться среди ночи и побежать в комнату родителей, чтобы проверить, дышит ли мама. Гедеон тогда учился на втором курсе. До сих пор не могу понять, как он успевал горевать по маме, успокаивать отца и сестру и при этом оставаться первым по успеваемости. Иногда мне казалось, что нет силы, способной остановить его стремление попасть в Совет старейшин. Я же просто не мог поверить в происходящее. В тот год я застрял на стадии отрицания, Гедеон, кажется, не сдвинулся со стадии злости, а отец, как всегда, предпочёл торги. Он надеялся, что откупится от беды – искал лучших врачей, тратил все деньги на новейшие лекарства и медицинские технологии. Отец привык решать деньгами все проблемы, но в этот раз не смог.

В день похорон шёл проливной дождь, с севера дул порывистый ветер, словно сама природа не могла принять смерть Грэйс Хитклиф. Я сломал два зонта, промок до нитки и затем полмесяца пролежал с температурой. Я ничего не помню, кроме долгой панихиды и ужасной погоды, – будто подсознание пыталось защитить меня и стёрло всё плохое. Я не помню, что говорили священник, гости, отец или Гедеон. Пришёл в себя, только когда выздоровел и понял, что спальня мамы пустует. Её больше не было. Отец оставил всё в комнате нетронутым, но какое теперь это имело значение? Мама наполняла наш дом уютом. На смену уюту пришла тоска.

Я до сих пор жалею о каждой упущенной возможности провести с ней время. Она просила вернуться пораньше из лицея и помочь, но я не хотел и врал, что буду занят (таких случаев могло набраться с десяток). Конечно, ей помогала прислуга, но теперь я понимаю, что мама просто хотела побыть со мной. Она просила прийти на очередное выступление Габриэллы, а я говорил, что у меня полно уроков. Она подарила на Рождество нелепый длинный шарф, который я мигом засунул в самую бездну шкафа. Я никогда не носил этот подарок, и однажды мама сказала под конец зимы: «Милый, если тебе не понравился шарф, ты так и скажи, я не обижусь». До чего же это было гадко с моей стороны. Я мог хоть раз надеть этот шарф при ней! Голова бы не отвалилась, а маме было бы приятно. Но теперь это всё в прошлом. Всё так и останется на моей совести.

Мамы нет с нами уже два года, и мы вернулись к обычной жизни: Габриэлла больше не психует из-за балета, хотя от горя вовсе хотела бросить его. Отец не закрывает на ключ мамину спальню, а Гедеон забрал её рыбок к себе в комнату. Больше нет балетных вечеринок, праздничных букетов по утрам и нелепых подарков на Рождество.

Когда тоска по маме достигла апогея, в наш район переехал Скэриэл Лоу.

Это случилось через полгода после её смерти. По всем новостным каналам, на первых страницах ежедневных газет и по радио тогда заговорили о группировке «падальщиков» или «крыс» – так их окрестили журналисты. Группировка, состоявшая из низших «носителей смерти», якобы совершала в Октавии громкие заказные убийства. В репортажах говорили: носители, или переносчики, смерти имеют мощный иммунитет против многих заболеваний и вдобавок сами могут переносить вирусную пыль, заражая других. По словам журналистов, на чёрном рынке это самый дорогой вид убийств. Ведь отличить заказной вирус от обычного очень сложно, следовательно, доказать чью-то вину практически нереально – как такое убийство раскроешь?

Я не слишком во всё это верил. Когда однажды за ужином я спросил отца о группировке, тот окинул меня хмурым взглядом и посоветовал не забивать себе голову сомнительной информацией. С другой стороны… в Октавии много опасных болезней, которыми чаще всего заражаются низшие (в основном в Запретных землях), реже – полукровки. До чистокровных болезни доходят через контакты с заражёнными. Обычно чистокровные семьи живут в центре городов. Мы платим высокие налоги, чтобы полиция усиленно следила за безопасностью. Низших, которым удаётся пробраться в наши районы, быстро отлавливают и доставляют в полицейские участки, где тем приходится сидеть не одни сутки за нелегальное нахождение на чужой территории. А получить разрешение на проход в центр – для них тот ещё квест: нужно обращаться в Отдел Миграции Полукровок и Низших. Я был уверен, что Центральный район в Ромусе, столице Октавии, защищён, но Скэриэл показал, как легко полукровки и низшие обходят подобные ограничения, если это им нужно.

Полиция долгое время не могла выйти на след падальщиков, а репортёры с удовольствием разводили вокруг носителей смерти шумиху. Газеты и журналы пестрели самыми абсурдными заголовками.

«Падальщики работают на чистокровные семьи».

«Переносчики смерти – новый способ избавиться от конкурентов!»

«Главный прокурор Ромуса уверяет, что опасность падальщиков преувеличена».

Но ведь моя мама тоже умерла от болезни. Поэтому вскоре журналисты стали писать о том, что Грэйс Хитклиф, жену крупного финансиста и влиятельного политика, могли убить крысы. Фотографии нашей семьи не сходили с первых полос. Перед домом сутки напролёт кто-нибудь дежурил в надежде урвать фотографию расстроенного отца или плачущей Габи. В основном преследовали отца и Гедеона, так как они чаще выходили на улицу. Отец наказал Кевину никуда меня не отпускать и всегда быть рядом (как будто я вообще куда-то мог уйти один).

Но однажды добрались и до меня.

Я отправился в Музей современного искусства: нужно было сдать эссе о его влиянии на человека. Я и так затянул с этим заданием, потому что никак не мог взяться за учёбу после похорон. Лицей неожиданно пошёл мне навстречу и разрешил сдавать домашние работы позже. Кевин не стал со мной заходить: «Простите, господин Готье, но от всего этого современного искусства меня тошнит, можно я вас подожду в машине?» Конечно, я согласился: во-первых, Кевин впервые что-то у меня попросил (я отмечу этот день в календаре), во-вторых, я хотел не спеша в одиночестве пройтись по галерее.

Я вышел из музея затемно, один. Это стало моей ошибкой, нужно было попросить Кевина зайти за мной. Уже на крыльце на меня налетел невысокий, худой незнакомец. Возможно, он ждал меня с самого начала, просто не мог подойти раньше из-за водителя.

Очередной журналист. Один из тех, кто поджидал отца или Гедеона у нашего дома.

Он защёлкал фотоаппаратом, и меня ослепили вспышки. Встав на пути, мужчина торопливо заговорил:

– Мистер Хитклиф, как вы думаете, вашу маму могли заразить? – Вспышки всё продолжались. – У вашего отца были с кем-нибудь ссоры? Кого вы можете подозревать?

Я прикрыл глаза рукой, как будто это могло меня уберечь (пару снимков моего удивлённого лица он всё же успел сделать), развернулся и вбежал обратно в музей. Слава богу, журналиста не пустила охрана. Он продолжал, стоя у входа, кричать мне вслед: «Мистер Хитклиф, вы слышали что-нибудь о носителях смерти?! Ваше мнение на этот счёт?!»

Ошарашенный, испуганный, я отпрянул. Это было моё первое близкое знакомство с папарацци.

Успокоился я, только миновав холл, забежав за угол и скрывшись с глаз журналиста. Выхватил телефон и на ходу написал сообщение Кевину: «Забери меня у чёрного входа». Не хватало ещё обсуждать случившееся с сотрудниками музея, обеспокоенно смотревшими мне вслед. Меньше всего хотелось вообще с кем-либо говорить. Общение с Кевином с помощью сообщений казалось подарком небес. Впервые я был рад, что мы не слишком близки и не придётся пересказывать ему все детали столкновения.

Я прошёл музейный коридор и снова завернул за угол. Администратор крикнул вслед: «Мистер Хитклиф, постойте!» – и я вдруг пулей ринулся к чёрному входу. Он располагался с другой стороны здания, и я надеялся, что Кевин знает об этом. Мне не улыбалось ещё раз столкнуться с папарацци и тем более выслушивать его гнусные вопросы. Я и так словно обезумел.

«Мама заболела и умерла. Её никто не заразил», – повторял я про себя, как молитву.

На бегу я чуть было не врезался в железную дверь, в последний момент опомнился и остановился, пытаясь отдышаться. Казалось, за мной гонятся, но это был только стук моего испуганного сердца. Я дышал так, словно у меня чёртова бронхиальная астма и сейчас я отброшу коньки.

Толкнув дверь (на случай чрезвычайных ситуаций они открывались только изнутри), я очутился на улице. Было темно и тихо. Справа находились мусорные контейнеры, слева – пустая дорога, ведущая к проезжей части. Там, где-то вдалеке, люди шли с работы, стояла наша машина и поджидал тот самый журналист. Я замер в дверном проёме, сомневаясь, выйти или нет. Если закрою дверь – потеряю возможность вернуться в безопасный музей. Будет только один выход – к главной дороге.

Я получил сообщение от Кевина: «Подъезжаю» – и медленно пошёл вперёд. Интуиция меня не подвела: я знал, что журналисты не сдадутся так просто. Сзади послышался шум, за мусорными контейнерами кто-то скрывался. И он уже спешил ко мне.

– Мистер Хитклиф, меня зовут Фрэдди, я из «Дэйли ньюс Ромус», хочу задать вам несколько вопросов.

Я опомниться не успел, как он крепко схватил меня за руку. Я закричал и, кажется, стал биться в истерике. Сейчас понимаю, что выглядел, мягко говоря, так, будто у меня припадок. Кажется, крики напугали даже журналиста. Он отпустил меня, но продолжал что-то говорить и вытащил из кармана куртки диктофон.

– Мистер Хитклиф, я…

– А-А-а!

Я правда орал так, словно надеялся, что все сбегутся и спасут меня. Может, кто-нибудь сообразит вызвать полицию. Но произошло другое: внезапно в мужчину кто-то врезался на велосипеде и сбил его на полуслове.

Я ошарашенно заткнулся. Журналист с грохотом рухнул на асфальт; диктофон выпал из его рук. Парень, примерно мой ровесник, затормозил, спрыгнул с велосипеда и со всей силы пнул диктофон в стену. Снова раздался грохот и звон.

– Сукин сын! – рявкнул Фрэдди и подполз к остаткам диктофона. Возможно, это была и правда ценная для него вещь, раз он принялся осторожно собирать обломки.

Парень с велосипедом выглядел виноватым.

– Простите, мистер. Я вас не заметил. Пришлите мне счёт, я возмещу ущерб.

Я даже на секунду поверил ему, но тут он повернулся ко мне:

– Чего встал? Бежим.

Он подтолкнул меня в сторону дороги, и мы понеслись вперёд. Когда мы выбежали из переулка, Кевин на машине резко затормозил прямо перед нами. Я, наверное, никогда не был так ему рад. Он посмотрел на уже успевшего подняться на ноги журналиста, затем на нас и велел:

– Залезайте, живо.

– Мой велосипед… – растерялся парень.

Теперь – по чёрным отросшим волосам – я видел, что это полукровка.

– Я попрошу охранника музея подержать его у себя, – перебил его Кевин.

Я первым ринулся в тёплый салон автомобиля. Оглянувшись, заметил, как мой спаситель мнётся и нерешительно смотрит то на свой велосипед, то на меня.

– Вы же не повезёте меня в полицию? – с подозрением уточнил парень.

– Что? – удивился Кевин. – Нет! Я отвезу тебя к нам. Ты спас господина Готье. Ты заслужил по меньшей мере ужин.

Парень ещё раз взглянул на меня, как бы оценивая, можно ли нам доверять. Честно говоря, у меня были нехорошие мыслишки бросить его тут, так и подмывало попросить Кевина захлопнуть дверь. Фрэдди тем временем громко ругался и пытался починить диктофон. Наверное, вот-вот кинется на нас. И я решился:

– Сядь, пожалуйста.

Голос предательски дрогнул. Я тут же залился краской и отвернулся. Хотелось верить, что я не выглядел уж слишком жалким.

«Да что ты, Готи! – позже поддразнивал меня Скэр. – Ты был как побитый щенок, которого оставили под дождём на улице. Моё сердце не могло устоять. Я же не железный!»

«Заткнись, – ворчал я. – Просто замолчи».

В машине я немного успокоился. От радости, что мы покинули этот злосчастный музей, до меня не сразу дошло: мы везём кого-то к себе домой. Нет, не кого-то. Полукровку. Впервые полукровка сидел со мной на заднем сиденье машины.

Наконец я осознал это и, не поворачиваясь, тихо произнёс:

– Меня зовут Готье Хитклиф, я чистокровный.

– Скэриэл Лоу. Полукровка. – Он улыбнулся (я увидел боковым зрением) и обратился к Кевину: – А мы точно не в полицию? Я только переехал, и мне неприятности не нужны.

В этот вечер дома почти никого не было – и появление необычного гостя обошлось без скандала. Я ужинал со Скэриэлом в большой столовой, и это оказался самый неловкий наш вечер. Мы не знали, о чём говорить, каждый уткнулся в свою тарелку, слышалось только тихое позвякивание столовых приборов.

«Конечно, было неловко. Думал, что наложу кирпичей. Я впервые оказался в доме чистокровных и тем более ел с чистокровкой за одним столом!»

«Чистокровка».

Никто прежде меня так не называл.

Я попросил Кевина ничего не рассказывать отцу. Мне вообще не хотелось вспоминать этот инцидент. Тот охотно согласился. Ему тоже не нужны были проблемы, ведь из-за этого он мог лишиться работы.

С того дня мы сдружились – в основном благодаря общительности Скэриэла. Он не боялся завалиться в мою комнату через окно, стоило отцу и брату уйти из дома. Первое время я опасался его, не знал, о чём с ним разговаривать, но вскоре оказалось, что нам здорово вместе, неважно, общаемся мы или молчим. Впервые я понял, что такое радость оттого, что кто-то жаждет со мной встретиться и просто поболтать.

Когда о моём новом друге узнали домочадцы, пришлось сказать, что я познакомился с ним в библиотеке, когда готовился к защите проекта. Скэриэлу эта легенда пришлась по душе: «Ага, с моим внешним видом я мог в библиотеке только дурь толкать» и «Ну, не знаю, Готи, твои родные поверят в эту брехню, только если они совсем отбитые».

К счастью или нет, мои родные вполне адекватные. Услышав нашу со Скэром «легенду», Габриэлла громко рассмеялась, словно я выдал остроумную шутку. Отец выглядел недовольным, когда услышал, что Лоу – полукровка. И, говоря «недовольный», я имею в виду, что он мог в ту же минуту вызвать всю его семейку на допрос с пристрастием. А Гедеон впервые пристально посмотрел на меня. «Да ты рехнулся?» – крупными буквами читалось на его лице.

Скажу только, что я бы не удивился, узнав, что в тот день отец достал своё завещание из сейфа и переписал всё моё наследство на Гедеона и Габриэллу.

3

В последние дни из-за учёбы у меня не оставалось времени на полноценный сон. Вот и сегодня, вернувшись вечером из лицея, я был совершенно вымотан. Меня хватило только на то, чтобы сходить в душ и сразу завалиться спать.

Я даже не услышал, как к дому подъехала машина, хотя мои окна выходят во двор и обычно я узнаю о возвращении отца, брата или сестры до того, как они входят в гостиную. Поэтому, когда в дверь постучала Лора и сказала, что внизу меня ждёт мистер Вотермил, спросонья я даже не сообразил, о чём она. С чего мистеру Вотермилу приезжать, когда отца нет? Я перевернулся на другой бок и погрузился в сон. Не знаю, сколько я так спал и спал ли вообще, прежде чем Лора снова постучала и повторила свои слова.

Поднялся я как в тумане, сонно натянул попавшиеся под руку вещи – с детства не любил пижамы, поэтому спал в нижнем белье, и поначалу Скэриэл ставил меня в неловкое положение, врываясь по ночам, – и спустился в гостиную. Каково было моё удивление, когда я увидел Оскара, приветливо нависшего надо мной. Ещё более высокий, чем Гедеон, он вдобавок напоминал огромного гризли, сумевшего натянуть на себя рубашку.

– Привет, Готье, ты спал? – Это не звучало насмешливо, скорее, он удивился, что кто-то действительно спит в семь часов вечера.

– Эм… – Я неловко почесал шею и стряхнул последние крупицы сна. – Привет. Гедеон не дома и…

– Знаю. Я пришёл к тебе, – перебил Оскар.

Я посмотрел на него – так же озадаченно, как, возможно, смотрел на меня брат, когда я впервые рассказал о Скэриэле.

Оскар рассмеялся.

– Я проголодался, проезжал мимо и решил пригласить тебя в ресторан.

Он произнёс это так просто, как будто мы часто устраивали ресторанные посиделки. Хотя мы даже наедине редко оставались. Наверное, теперь моё лицо выглядело настолько изумлённым, словно он предложил мне бросить лицей и рвануть с ним в Лас-Вегас.

– Ну… ты мне как младший брат. – Теперь неловко стало ему. От моего взгляда он растерял весь запал. – Да ладно! Будет весело.

«Ты мне как младший брат».

Если он хочет стать для меня вторым Гедеоном, то пусть сразу бросает это дело. Ещё одного старшего брата я не переживу и утоплюсь в ближайшем пруду. Возможно, в этом кроется причина, почему отец в своё время отказался от устройства домашнего пруда на заднем дворе. У этой семьи слишком много поводов захотеть посидеть на дне водоёма.

В силу воспитания мне всегда было трудно говорить «нет», особенно когда меня заставали врасплох. Немного помолчав, я кивнул, сказал, что сейчас переоденусь, и поднялся в свою комнату. И опять началось моё любимое растягивание времени: я нехотя надевал брюки и рубашку, причёсывался и долго рассматривал себя в зеркале в надежде, что Оскар передумает и уйдёт. Но, когда я спустился, тот пил чай и флиртовал с пунцовой Лорой. Мне стало её жаль; мысленно я отругал себя за медлительность, из-за которой горничной пришлось слишком долго находиться в подобной компании. Оскар был известным дамским угодником. Что у него действительно хорошо получалось, так это охмурять девушек и выпивать.

Когда вошла Сильвия, Лора облегчённо вздохнула и торопливо покинула комнату. Было видно, что Сильвии не нравился Оскар, но она улыбалась ему, как требовали приличия. Уверен: как только за нами закроется дверь, она помчится докладывать отцу по телефону. Когда ещё к нам наведывался младший Вотермил, да ещё не к Гедеону, а ко мне?

– Готов? – Оскар поставил чашку на журнальный столик и поднялся.

Мне хотелось выть от одной только мысли убить так вечер. Одно дело – проводить время с ним, с Гедеоном и ещё десятком приглашённых: я мог ответить на пару вопросов Оскара и с чувством выполненного долга отойти от гостей, постоять в сторонке, вернуться через полчаса для короткой светской беседы: «Готье, как вам лицей?», «Эм… Замечательное место»; «Когда мы в последний раз виделись, Готье, вы были таким малышом, а теперь выросли красавцем!», «Спасибо, тётушка, вы тоже… хм… хорошо выглядите» – и снова отойти, чтобы перевести дух. Но теперь такое не прокатит.

Оскар сам вёл машину, и я очень этому обрадовался. Ему нужно было сосредоточиться на дороге, поэтому он тоже молчал и выглядел уже не таким уверенным, как полчаса назад. Я сидел рядом, это было в новинку для меня – обычно моё место позади. Кевин никогда не предлагал сесть вперёд, да и я даже не думал о таком. Гедеон меня никуда не возил (возможно, это и к счастью, сколько мы с ним смогли избежать потенциальных автокатастроф), да и с отцом я ездил на привычном месте.

Я практически никуда не выезжал, ничем интересным не занимался, а мои увлечения можно было пересчитать по пальцам одной руки: стараться не попадаться на глаза брату, тянуть с выполнением домашнего задания и молчать. О, в молчании я был силён. Можно сказать, что я мог получить чёрный пояс в этой дисциплине. В доме мне удавалось без стеснения общаться только с Габи. В тоскливые времена я на свой страх и риск приходил в комнату к сестре, усаживался на её кровати и выслушивал целый ворох детских проблем.

– Анна сказала, что на свой день рождения пригласит всех девочек из нашей балетной группы. Я не хочу этого. Там будет Кристин, я с ней не дружу. И она противная. Всегда показывает мне язык, когда мадам Ли не видит. – Габи переодевала своих кукол и расставляла их в только ей одной понятном порядке.

– Так покажи ей в ответ. – Я часто слушал её вполуха.

– А я показала, и меня увидела мадам Ли. – Габи подошла ближе и перешла на шёпот. – Она выгнала меня из класса и сказала, что хорошие девочки так себя не ведут. Но не я первая начала! Я чуть не расплакалась тогда.

Габи шмыгнула носом. Ещё чуть-чуть, и она действительно бы разревелась.

– И почему не расплакалась? – Я сонно зевнул и улёгся на её кровать, попутно стаскивая обувь.

– Потому что не хочу, чтобы Кристин видела, что я плачу. Я с ней не дружу. Когда её нет, Анна и Мариса со мной всё время болтают, но стоит Кристин прийти, и они сразу идут к ней. – Габи вернулась к своим куклам, словно не планировала сейчас разразиться водопадом слёз при воспоминании о том дне.

– Почему? – почти засыпал я, но всё же пытался поддержать беседу.

– Потому что она обещает им первые места на детские постановки. Её мама главная в детском театре. И знаешь, что?

– Мм?

– Ноги моей не будет в театре её мамы. И ты тоже не ходи.

– Куда? – становилось сложнее следить за нитью разговора.

– На постановки её мамы. В детский театр. Я ещё Гедеона попрошу, чтобы он не покупал у неё билеты. – Габи произнесла это с такой хитрой ухмылочкой, как будто задумала по меньшей мере повторно устроить Французскую революцию.

– А ты пообещай Анне и Марисе, ну, я даже не знаю, открыть выгодные вклады в банке отца с высокой процентной ставкой…

– Что?

Оскар тронул меня за плечо и окликнул ещё раз.

– Ты заснул? – Он рассмеялся и продолжил: – Не думал, что я такой скучный.

Мы всё ещё ехали – пересекли почти весь город и приближались к морю. Проверив часы, я понял, что отключился на добрых пятнадцать минут.

– Прости. Я просто очень устал за неделю.

– Неудивительно, я помню, как учился в лицее и практически не спал.

Я чуть не рассмеялся ему в лицо. Если Оскар и не спал во время учёбы в лицее, то только потому, что ночи напролёт ходил по вечеринкам и напивался до беспамятства. Я помню большой скандал: как в шестнадцать лет пьяный Оскар, приехав к нашему дому среди ночи (надеюсь, Скэр никогда не додумается до подобного), выкрикивал имя Гедеона. Тогда Оскар так хорошо проспиртовался, что потерял последние крупицы разума: встал не с той стороны дома и, шатаясь, десять минут вопил в мои окна о том, что Гедеон не прав и должен дать ему возможность объясниться. Узнав об этом, мистер Вотермил прислал своих людей забрать невменяемого сына и потом не раз извинялся перед моим отцом. Как-то я застал их за таким разговором.

– Уилл, я правда не знаю, что на него нашло. Никогда он так себя не вёл. Да, бывало, пил, брал бутылочку-другую из моих запасов, но подростки все такие, дай им только добраться до запретного.

– Забудь, это в прошлом. Наши сыновья помирятся и будут дружить, как раньше.

Всё вышло наоборот. Гедеон не только не простил Оскара, но и окончательно перестал с ним общаться. Каждое мероприятие, где собирались друзья нашей семьи, превращалось для Гедеона в сплошную пытку. Я отчётливо видел, как ему нелегко поддерживать беседу с Бернардом Доном, Леоном Кагером и близнецами Брум, Оливером и Оливией, когда на заднем плане маячит Оскар.

К третьему курсу Академии Оскар стал разгильдяем: учился плохо, прогуливал и пил не просыхая. Мистер Вотермил нанял целый штаб людей, которые искали и забирали Оскара с вечеринок: от масштабных и дорогих, устроенных чистокровными, до маленьких сборищ низших в Запретных землях. В перерывах между запоями Оскар выглядел вполне приличным чистокровным: много общался на банкетах и мероприятиях, был дружелюбным. И не оставлял попыток заговорить с Гедеоном.

– Это одно из моих любимых мест, – проговорил Оскар.

К тому времени мы уже вошли в рыбный ресторан у причала. Отсюда открывался потрясающий вид. Волны мерно, почти убаюкивающе бились о берег. Закатное солнце, словно с картин импрессионистов, медленно утопало в воде. Чайки призывно кричали вдалеке, и на какую-то секунду я позабыл о том, что приехал сюда с Оскаром. Мне вспомнилось, как мы с мамой ходили босиком по песку, оставляя позади неровную цепочку следов, а Габриэлла шла, обгоняя всех, со своим маленьким ведёрком и собирала самые красивые камушки и ракушки, которые непременно хотела забрать домой. Мы бросали остатки сэндвичей чайкам, бегали, стараясь поймать волны, брызгались и заливисто смеялись… Я крепко зажмурился, отгоняя наваждение.

Места у окон были уже заняты, и мы с Оскаром ушли далеко в зал, в такую темень, где ничего не стоило подвернуть ногу, упасть, и тебя бы не заметили. Официант спросил, нужно ли зажечь свечи. Всё это выглядело, будто Оскар собирался сделать серьёзный шаг в наших отношениях; мне захотелось сию же минуту встать и сбежать, но, слава богу, Оскар просто попросил сделать поярче свет в настенных светильниках.

Я впервые был здесь и затруднялся с выбором блюд, поэтому Оскар помог.

– Гедеон не слишком любезен с тобой, – произнёс он, когда официант, получив заказ, принёс напитки и отошёл.

Я аж поперхнулся водой. Оскар протянул салфетки. Если бы он меньше пил и больше времени уделял учёбе, возможно, он вполне мог бы стать хорошим другом. Или даже братом. Но Гедеон… Гедеон любезен со мной ровно настолько, насколько мясник любезен с телёнком, идущим на убой.

– Ну… – И всё-таки мне вдруг захотелось защитить брата, но я не знал, как это сделать. – Иногда он добр.

Например, на днях он очень разозлился, узнав от Сильвии, что Скэриэл был у меня ночью, но сдержался и даже не разнёс ни одной комнаты. Его гнев вылился в громкий хлопок дверью перед моим носом, когда, проходя мимо, я опрометчиво пожелал ему доброй ночи. Конечно, зря я это. Нужно было просто отсидеться в своей комнате.

– Готье, я бы не спрашивал, не будь мы так близки, – Оскар выглядел нервным, будто сам не верил в свои слова, – но ты уже выбрал себе наставника? Знаю, что ещё очень рано и впереди целый год до поступления…

Вот ради чего всё это представление: Оскар захотел стать моим наставником и с моей помощью заработать баллы! Я испытывал двоякие чувства. С одной стороны, я догадывался, что ему что-то от меня нужно. С другой – я расстроился и не мог объяснить себе, почему, ведь для меня Оскар был просто бывшим другом Гедеона. Мне вдруг захотелось ответить как можно резче, встать и уйти.

– Я… – «скажи, что выбрал брата, скажи, что выбрал брата», – ещё не решил.

Меньше всего мне хотелось терпеть общество Оскара первый год в Академии и тащить на своём горбу его оценки. Но ещё меньше хотелось соврать про Гедеона и потом ощутить на себе его гнев, когда ложь вскроется. Вру я ещё хуже, чем общаюсь с людьми.