Гаргантюа и Пантагрюэль

ГЛАВА XLIII. Как Пантагрюэль высадился на острове Руах

Через два дня мы прибыли на остров Руах^[258]. Клянусь вам созвездием Плеяд, что я не встречал более странного народа и более странной жизни. Живут они одним ветром. Ничего не пьют, не едят, кроме ветра. Других домов у них нет, как только флюгера. В садах сеют они только три вида анемонов. Что же касается руты и других помогающих против ветров в желудке трав, – они их тщательным образом выпалывают.

Простонародье употребляет при питании поддувала и веера, перья, бумагу, полотно, смотря по возможности. Богатые живут ветряными мельницами. Когда они устраивают пир или угощение, то ставят столы под одну или под две ветряные мельницы. И там угощаются вволю, как на свадьбе. А за обедом спорят о добротности ветров, превосходстве одного над другим, о полезности их для здоровья, редкостности, – вот как вы, пьяницы, на своих банкетах философствуете о таких же качествах вина.

Тот хвалит сирокко, другой – зефир, третий – борей, четвертый – бриз, пятый – муссон. И так далее. Иные хвалят прохладное дуновение рубашки, столь приятное для франтов и влюбленных.

Для лечения больных пускается в ход сквозной ветер, – как у нас кормят процеженным бульоном^[259].

В дальнейшем рассказывается, как один житель с острова колотил высокого лакея и низенького пажа сапогом. Оказывается, он гневался на слуг за то, что они украли у него полмеха теплого юго-западного ветра, который сохранялся им для зимы, как редкое блюдо. На этом острове не плюют, не мочатся, зато в изобилии выпускают ветры и газы. Страдают разными болезнями, потому что еще Гиппократ заметил, что всякая болезнь рождается и происходит от ветра. Самая распространенная болезнь – пучение живота и колики. Для лечения принимают в большом количестве ветрогонные, ставят банки и проветривают желудок. Умирают все от вздутия живота, как бы при водянке мужчины – испуская ветер, женщины – газ. Стало быть, душа у них выходит через задний проход.

В воздухе вьются стаи ржанок, «живущих на той же диете». Каждый ходит гулять с походными мехами за поясом. При нужде выдувают из них ветер.

В эту минуту король прислал им приказ, чтобы в течение трех часов они не пускали к себе на корабли ни одного туземного жителя или жительницы. У него был похищен сосуд с тем самым ветром, который когда-то подарил Улиссу добрый хрипун Эол, чтобы тот мог приводить в движение корабли во время затишья. Этот сосуд король благоговейно хранил, как чашу Святого Грааля, пользуясь им для лечения многих тяжких болезней самым простым способом: впуская его больному столько, сколько нужно для «девичьего… вздоха», – того, что святые монашенки называют «звоночком».

ГЛАВА XLIV. Как малые дожди прекращают большие ветры^[260]

Пантагрюэлю нравился этот образ жизни, и он в таком смысле высказывался местному владыке:

«Бели вы разделяете мнение Эпикура, называющего наслаждение высшим благом, и притом наслаждение легко достижимое, а не трудное, то я считаю вас счастливцем. Жить ветром вам ничего не стоит, или очень мало. Нужно только дуть».

Его собеседник указал на то, что, к сожалению, иной раз за обедом, угощаясь «большим божьим ветром как манной небесной», они подвергаются неожиданной неприятности: заморосит какой-нибудь дождичек – и сразу прервет – унесет угощение. По этому поводу Панург вставил неприличный рассказ в стихах про некоего Женена Кинкенэ и его жену Кэло. А хозяин острова продолжал рассказ о житейских неприятностях, о великане Бренгнарилле, пользующемся курортным лечением на Острове Ветров ежегодно и проглатывающем все ветряные мельницы, а также и мехи, до которых очень лаком, а они вынуждены три или четыре раза в год поститься, хотя и без молитв и коленопреклонений. Они пробовали, по совету местных специалистов по желудочным болезням, подкладывать ему в мельницы петухов и кур. «Проглотив их первый раз, он чуть не умер». Птицы пели у него в животе и летали, отчего него сделались колики и судороги, будто змея влезла в желудок через рот.

– Вот, – сказал брат Жан, – сравнение некстати. Как я когда-то слышал, змея, вошедшая в желудок, не доставляет никакой неприятности, и вылезет сейчас же, если подвесить потерпевшего за ноги и подставить ему ко рту чашку с горячим молоком.

– Вы, – сказал Пантагрюэль, – слышали про это; также и те, кто вам рассказал, тоже слышали. Но такого лечения никто никогда не видал, и нигде про него не написано. А в V книге Гиппократа «Об эпидемиях» рассказывается о подобном казусе, при чем пациент тут же и умер от спазм и конвульсий.

– Кроме того, – продолжал местный сановник, – все лисицы нашего острова вскочили великану тогда в горло в погоню за птицей… Он мог умереть в любую минуту, если бы, по совету Бадена-Кудесника, не стал во время пароксизма обдирать лису, – это послужило ему противоядием! Затем ему дали еще лучшее средство, посоветовав поставить клистир из хлебных зерен и проса. Куры кинулись за зернами, гусята тоже, а за ними и лиса. Внутрь он принял через рот еще пилюль из борзых и гончих собак.

– Не бойтесь, добрые люди, – сказал Пантагрюэль. – Теперь все кончено. Этот большой Бренгнарилль, пожиратель ветряных мельниц скончался. Уверяю вас! А умер он оттого, что задохнулся, глотая кусочек свежего масла перед горячо натопленной печкой, – как ему советовал доктор.

ГЛАВА XLV. Как Пантагрюэль высадился на Острове Папефигов

На следующий день утром мы встретили Остров Папефигов, которые были когда-то богаты и свободны и назывались Весельчаками, – Но теперь были бедны, несчастны и в подчинении у Папиманов. Дело обстояло так. Однажды во время ежегодного праздника Жезлов бургомистры, синдики и толстые раввины Весельчаков отправились погулять и посмотреть праздник в Папимании, на соседнем острове. Одни из них, увидя папский портрет (а там был похвальный обычай выставлять публично портрет в дни праздников Двойных Жезлов), показал ему фигу, что в этой стране было знаком явного презрения и глумления. В отместку за это, через несколько дней Папиманы без всякого предупреждения взялись за оружие, напали врасплох, опустошили и разрушили весь Остров Весельчаков и перерезали всех бородатых мужчин. Женщин и юношей пощадили – приблизительно на тех же условиях, как император Фридрих Барбаросса – миланцев.

Вкратце история сводится к тому, что, желая наказать миланцев, выгнавших его жену из города (они привязали ее задом наперед на круп мула), Фридрих велел привязать к этому мулу на известное место фиговый листок и под страхом смерти предложил жителям – каждому в присутствии всех других и палача – отрывать зубами этот листок и без помощи рук водворять его снова на место. Отказывавшихся сейчас же вешали. У кого же страх смерти превозмогал стыд, те это делали и, показывая листок палачу, громко говорили: «Ессо lo fico» (то есть: «Вот фига»).

Подвергнувшись подобному же бесчестию, остатки жалких и несчастных Весельчаков спаслись от смерти и сделались рабами и данниками победителей, и им было дано имя Папефигов, потому что они показывали фиги портрету папы. Благополучие покинуло с этого времени бедняг. Каждый год обрушивались на них град, бури, чума, голод и всякие бедствия, как вечное наказание за грехи предков и родителей.

При виде такой нищеты и горя мы не захотели проникать в глубь острова. Только для того, чтобы взять святой воды и поручить себя божьему покровительству, вошли мы в одну часовенку около гавани, – разрушенную, покинутую и без кровли, как в Риме собор святого Петра. Войдя в часовню и черпая святую воду, мы заметили внутри купели человека в епитрахили, погруженного в воду целиком, как утка, кроме кончика носа – для дыхания. Вокруг него стояли три священника, бритые и с тонзурой, и читали обряд заклинания по гримуару.»

Пантагрюэлю такой случай показался странным. Задав вопрос, что за представление разыгрывается здесь, – он получил в ответ, что три последних года под ряд на острове царствовала такая страшная моровая язва, что страна опустела больше чем наполовину и земли остались без владельцев. Когда же эпидемия прошла, с этим человеком, что лежит в купели, произошло следующее событие…

Далее идет рассказ о дележе между землепашцем и чертом посева на полях. Этот вот человек, лежащий в купели, пахал поле и сеял какую-то траву или злак «тузель» (комментаторы не установили, что это за злак); появился чертенок и заявил, что с того дня, когда земляки его показали папе фигу, весь их край перешел во владение чертей. На этом основании черт потребовал раздела жатвы пополам, при чем себе спросил «корешки», великодушно уделяя пахарю «вершки». В июле условился прийти за своею частью.

ГЛАВА XLVI. Как чертенок был обманут папефигом-пахарем

В половине июля землепашец со своими батраками сжал хлеб, обмолотил, провеял, ссыпал в мешки и понес на рынок. Черт с чертенятами сделал то же самое с корешками, – и все уселись на рынке рядышком торговать. Пахарь выгодно продал хлеб и набил деньгами башмак, привязанный к поясу. Черти же не продали ничего, и крестьяне глумились над ними.

Чорт объявил земледельцу, что его другой раз не удастся обмануть потребовал, чтобы на следующий год крестьянин отдал ему «то, что вырастет над землей, а себе взял то, что будет под землей», хотя крестьянин его и пред упредил, что будет сеять репу. «Работай, негодяй, работай, – говорил черт, а я отправлюсь искушать еретиков: это превкусные души, если поджарить их на углях, – у господина Люцифера сейчас колики в желудке, ему нужно согревательное».

Наступила жатва, и черт явился с целым эскадроном слуг – дьяволят. Они стали снимать ботву, крестьянин же репу. Он опять продал выгодно, над чертями же на базаре смеялись. Разозлившийся черт тогда потребовал от крестьянина, чтобы тот через неделю вступил с ним в единоборство особого рода: каждый должен будет царапать другого ногтями; кто запросит пощады – должен будет уступить все поле победителю.

Затем черт стал рассуждать о сравнительных вкусовых качествах разных душ. Души кляузников, нотариусов-мздоимцев и адвокатов-лихоимцев годятся лишь для чертей – кухонных мужиков; к Люциферову же столу идут только в свежепросоленном виде.

Вкуснее всего завтракать школьниками, обедать адвокатами, закусывать виноградарями, ужинать купцами, а на сон грядущий отведывать горничных. При каждой же еде хороши нищенствующие монахи. К сожалению, школьники с недавних пор вечно сидят над библией. Приходится чертям ждать помощи от ханжей, их наставников, которые угрозами, руганью, насилием, жестокостью и кострами вырывают у них из рук «святого Павла» и тем предают в руки чертей.

Что касается адвокатов, то одно и то же блюдо за обедом надоедает. Как-то Люцифер попросил поискать ему душу какого-нибудь ханжи, который позабыл бы в молитве поручить себя богу; он обещал двойную плату за такую душу – и все принялись за поиски… Но тщетно…

Виноградарями разговляться ему не позволяют колики в животе, но, в виду того, что в северных странах нанесли такое подлое оскорбление его питомцам – интендантам, угольщикам и мясникам (здесь намек на упразднение монастырей в реформатских государствах), чорт решительно собирается потратить эту неделю на совращение трапезундских школьников и ордена нищенствующих монахов.

ГЛАВА XLVII. Как черт был обманут старухой папефигой

Рассказ о черте и землепашце заканчивается в этой главе. Беспокоясь за исход предстоящего состязания, пахарь вернулся домой с унылым видом. Но старуха, узнав, что его не обокрали и что денег у него полон кошелек, успокоила его, попросив положиться в этом деле на нее. В день состязания сам пахарь пошел на исповедь и причастился, а затем забрался в купель, по совету священника…

«Пока нам рассказывали эту историю, – пишет Раблэ, – пришло известие, что старуха обманула черта и выиграла поле в свою пользу».

Сделала она это так. Когда черт пришел на состязание, в доме земледельца он не нашел хозяина, а только лежавшую и стонавшую жену последнего. На расспросы черта о причинах этого она сказала ему, что, готовясь к состязанию, муж сделал пробу на ней, царапнув ее ногтем мизинца разок между ног, да и разодрал ее всю. Черту посоветовала она спасаться, покуда цел, от такого противника. И с этими словами обнажила себя до подбородка, подобно персиянкам, которые сделали это перед своими детьми, бежавшими с поля брани. Увидев, что она разодрана, черт громким голосом призвал на помощь всех демонов и чудовищ женского рода и заявил о том, что он бежит, предоставляя поле во владение хозяевам.

«Выслушав катастрофу и конец истории, – продолжает Раблэ, – мы удалились на свой корабль. Дольше тут не оставались. Пантагрюэль положил в церковную кружку восемнадцать тысяч золотых из сострадания к нищете народа и бедствиям, постигшим эти места».

ГЛАВА XLVIII. Как Пантагрюэль высадился на Острове Папиманов

Оставив запустелый Остров Папефигов, мы плыли в течение дня при ясной и чудесной погоде, когда нашему взору предстал благословенный Остров Папиманов. Только мы бросили якорь в порту и не успели еще привязать канаты, как прибыли к нам на лодке четверо по-разному одетых людей. Один был в монашеской рясе, весь в грязи, обутый в сапоги. Другой был одет сокольничьим, в перчатке, с чучелом птицы. Третий был одет стряпчим, с большим мешком, набитым извещениями, повестками, жалобами и отсрочками. Четвертый – в одежде виноградаря из Орлеана, в прекрасных полотняных гетрах, с корзиной и с кривым ножом за поясом.

Как только они подплыли к нашему кораблю, тотчас же громко закричали все вместе:

– Видели ли вы его, люди проезжие? Видели ли вы его?

– Кого? – спросил Пантагрюэль.

– Его, – отвечали они.

– Кто он? – спросил брат Жан. – Черт возьми, я изобью его насмерть!

Он думал, что они жалуются на какого-нибудь разбойника, убийцу или святотатца.

– Как? – сказали прибывшие. – Вы, странники, не знаете единого?

– Господа, – сказал Эпистемон, – мы не понимаем таких терминов. Объясните, пожалуйста, о ком идет речь, – и тогда мы скажем всю правду без утайки.

– Это, – сказали они, – сущий! Видели ли вы его когда-нибудь?

– Но сущий, – отвечал Пантагрюэль, – по учению наших богословов – это бог. В таких словах он объявил о себе Моисею. Его мы, конечно, не видели, он и невидим телесными очами.

– Мы совсем не говорим, – сказали они, – о том вышнем боге, на небесах. Мы говорим о боге на земле. Видели ли вы его когда-нибудь?

– Они говорят о папе, – сказал Карпалим, – клянусь честью!

– Да, да, – отвечал Панург, – да, господа! Я видел их трех, но от этого вида никакой пользы не получил.

– Как? – сказали они. – В наших святых декреталиях поется, что бывает только один живой.

– Я говорю, – вскричал Панург, – одного за другим. За один раз я видел только одного.

– О люди, – сказали они, – трижды и четырежды счастливые! Желанные, больше чем желанные люди! Добро пожаловать!

И вот они опустились перед нами на колени, желая облобызать наши ноги, чего мы не хотели допустить, указав им, что они не смогут выразить большего почтения папе, если он случайно прибудет к ним собственной особой.

– Выразим большее, выразим! – отвечали они. – У нас это уже решено. Ему мы поцелуем зад и другие части! Потому что они у него есть, у святого отца, – так сказано в наших прекрасных декреталиях, – иначе он не был бы папой. Так что тонкая философия декреталий делает неизбежным такое умозаключение: раз он папа – значит, у него есть эти органы. Если же в мире таких органов не было бы, не было бы и папы.

Тем временем Пантагрюэль спросил у юнги с их судна, кто такие эти лица. Тот ответил, что это представители четырех сословий острова. Он прибавил еще, что нас хорошо примут и хорошо угостят, потому что мы видели папу. Пантагрюэль передал это Панургу, на что тот тихонько ему сказал:

– Богом клянусь и обещаюсь, именно так! Все приходит во-время к тому, кто умеет ждать. До сих пор пользы от того, что я видел папу, никакой не было! А сейчас, дьявол побери, польза будет, как я вижу.

Тогда мы сошли на берег – и к нам, как на крестный ход, пришли все жители острова: мужчины, женщины, малые дети. Наши четыре сословия закричали громким голосом:

– Они его видели! Они его видели! Они его видели!

При этом возгласе весь народ сразу пал перед нами на колени, воздевая руки к небу и крича:

– О счастливые! О блаженные люди!..

Крики эти длились больше четверти часа. Потом прибежал магистр местной школы со всеми педагогами, надзирателями и школьниками, задали школьникам генеральную порку, как и у нас есть обычай сечь малых ребят, когда вешают какого-нибудь злодея, для того, чтобы они помнили о таком случае.

Пантагрюэль рассердился и сказал:

– Господа, если вы не перестанете сечь детей, я уеду обратно.

Народ был поражен его громовым голосом, и я заметил, как маленький длиннорукий горбун спросил у старшего педагога:

– Клянусь экстравагантами, неужели те, кто увидит папу, делаются такими громадными, как тот, который сейчас нам грозит? О, как жаль, что я до сих пор его не видел и не вырос с этого человека!

Они кричали так громко, что прискакал Гоменац (так звался их епископ) на муле без узды и в зеленой попоне, в сопровождении своих подручных – иподиаконов, несших кресты, знамена, хоругви, балдахины, факелы, кропильницы. Он тоже хотел облобызать нам ноги (как добрый христианин Вальфинье ноги папы Климента), говоря, что один из их гипофетов,» буквоедов, комментаторов священных декреталий, написал о том, что подобно тому как мессия, которого иудеи ожидали так долго, наконец явился к ним, так и на их остров прибудет когда-нибудь сам папа. В ожидании же этого блаженного дня, если к ним прибывает тот, кто видел папу в Риме или в другом месте, они должны угощать и с почетом принимать его.

Но мы все-таки под приличным предлогом уклонились от этого.

ГЛАВА XLIX. Как Гоменац, епископ папиманский, показывал нам упавшие с небес декреталии

Потом Гоменац нам сказал:

– Нашими священными декреталиями нам вменяется в обязанность и приказывается чаще посещать церкви, нежели кабаки. Поэтому, не уклоняясь от этого прекрасного постановления, отправимся в церковь, а потом уже пойдем пировать.

– Так идите же, добрый человек, – сказал брат Жан, – вперед, а мы пойдем за вами. Вы прекрасно сказали, – как добрый христианин. Давно уже мы не видели церкви. Дух мой возрадовался, и я думаю, что от этого я только лучше покушаю. Чудесно встретиться с порядочным человеком!

Приблизившись к двери храма, мы заметили большую вызолоченную книгу, всю покрытую редкими и драгоценными камнями: рубинами, изумрудами, брильянтами и жемчугами, более или по крайней мере столь же замечательными, как те, которые Октавиан Август пожертвовал в храм Юпитера Капитолийского. Книга висела в воздухе, на двух толстых золотых цепях, прикрепленных к фризу портала. Мы с восхищением глядели на нее.

Пантагрюэль свободно трогал ее руками и поворачивал, потому что ему легко было достать ее. Он уверял нас, что, прикоснувшись к ней, он ощущает как бы легкий зуд в ногтях и легкость в руках, а вместе с тем в мыслях страшное искушение поколотить одного-другого служителя, – только без тонзуры.

Затем идет перечисление прочих памятников древности, считавшихся упавшими с неба.

– Здесь вы тоже видите, – продолжал Гоменац, – священные декреталии, написанные рукою ангела-херувима. Впрочем, вы, люди заморские, не поверите этому.

– Да, не слишком-то, – вставил Панург.

Епископ продолжал:

– А между тем они чудесным образом спустились к нам с высоты небес, подобно тому как – согласно Гомеру, отцу всей (за исключением, конечно, божественных декреталий) философии, – река Нил, которая называется оттого Diipetes^[261].

«Но так как вы видели папу – благовестителя этих декреталий и вечного их блюстителя, – мы дозволим вам посмотреть на них и приложиться к ним, если вы хотите. Но прежде вам надлежит три дня поститься и по правилам исповедываться, перебрав тщательно и перечислив все свои грехи, так чтобы не уронить ни одного прегрешения на землю, как божественно поется в этих священных декреталиях. А на это надо время».

– Вот что, добрый человек, – заявил Панург, – всяких декреталий мы видели много – и на бумаге, и на пергаменте, и на велене, и рукописных, и отпечатанных. Нет нужды трудиться показывать нам эти. Мы довольствуемся добрым вашим желанием и благодарим вас.

– Но, поистине, – сказал Гоменац, – вы никогда не видали таких, ангелом написанных! Те, что у вас в стране, только списаны с наших, о чем сказано в сочинениях одного из наших древних толкователей декреталий. В конце концов, пожалуйста, не жалейте моих трудов. Но только решите: хотите ли вы исповздываться и поститься – всего три прекрасных коротеньких божьих дня.

– Исповедываться, – сказал Панург, – мы согласны вполне; но только пост нам некстати, потому что мы на море напостились так, что пауки покрыли нам зубы паутиной. Вот поглядите на доброго брата Жана (Гоменац при этих словах приветливо поцеловал его), – у него мох во рту вырос от недостатка упражнения челюстей и губ.

– Он говорит правду, – отозвался брат Жан, – я так усердно постился, что стал совсем горбатым.

– Ну, так пойдем в церковь, – сказал Гоменац, – и простите нас, если мы сейчас не пропоем для вас прекрасной обедни. Час полуденный прошел, а священные декреталии воспрещают нам после него служить обедню, – я хочу сказать: полную, с пением, – но я вам отслужу краткую, без пения, так называемую сухую.

– Я бы предпочел, – сказал Панург, – напротив, мокрую от хорошего анжуйского вина. Ну, бейте, да покороче!

– Ах, – сказал брат Жан, – не нравится мне очень, что мой желудок еще пуст. Потому что, если бы я хорошо позавтракал и по монашескому обычаю выпил, то, когда он запел бы реквием, я принес бы с собой и хлеб и вино за умерших. Но – терпение! Ну, грабьте, бейте, но только поскорее, чтобы меня не стошнило от голода, да и другого чего не приключилось. Пожалуйста!