Беатриче Ченчи

– Господи, будь милосерд ко мне! простонала она: – час смертного суда настает для души моей. А вы, братья, молите Бога за меня! обратилась она к народу.

После этого она спросила палача, что ей надо делать? он сказать, что она должна, лечь на скамейку плахи. Она исполнила это….

Бернардино закрыл лицо красным плащом. Глухой удар, от которого покачнулся эшафот, заставил его вздрогнуть. Это была отрублена голова Лукреции Ченчи. Палач взял ее за волосы одной рукой, другою приложил к ней губку и, показывая народу, воскликнул:

– Вот голова донны Лукреции Петрони Ченчи…. Потом, завернув голову в черный вуаль, на веревке спустил ее, вместе с телам, вниз. Братья мизерикордии уложили труп в гроб и отнесли в Сан-Чельсо, где он и оставался до окончания казни.

Работа кипит. Палач и его помощники обмывают кровь с эшафота, устанавливают плаху; топор опять готов и рука готова, чтоб пустить его в дело.

Братья мизерикордии идут за Беатриче. Завидев их, она спрашивает:

– Хорошо ли умерла моя мать?

– Да, она хорошо умерла, отвечали ей: – и теперь ждет нас на небе.

– Да будет так.

Потом, обращаясь к распятию; она произнесла с невыразимою нежностью слова, которые благоговейно сохранились в памяти всех, кто их слышал:

– Возлюбленный Христос, Спаситель мой! ты пролил свою божественную кров за род человеческий, и я верю, что хот одна капля этой драгоценной крови пролита за меня. Если Ты праведный вынес столько страданий и оскорблений, то мне ли жаловаться на смерть? Господи, открой мне, по твоей безмерной благости, врата любви и спаси душу мою.

Один из помощников палача подошел, чтобы завязать ей назад руки, но она отшатнулась от него, говоря:

– Не надо!

Однако, когда ее стали уговаривать вынести это последнее унижение, она спокойно, даже с веселым видом согласилась.

– Хорошо, сказала она, связывай тело мое к тлению, но только торопись отпустить скорее мою душу в вечность.

Вышедши из часовни, она увидела семь молодых девушек, одетых в белые платья и пришедших сопровождать ее на плаху. Никто не посылал их. Узнав, что Беатриче завещала все свое приданое дочерям римского народа, они сами добровольно пришли, дать ей это последнее доказательство своей признательности. Их хотели удалить, но они не слушались и решилось, во что бы то ни стало, идти за Беатриче. Тогда им объявили, что, по приказанию монсиньора Таверна, губернатора Рима, все те, которые будут мешать словами, или каким-нибудь другим образом исполнению правосудия над злодейским семейством Чепчи, подвергнутся истязанию на веревке. Девушки, услышав это; не переменили своего намерения.

– Мы не пришли никому мешать, но утешать; если мы провинимся, пусть нас наказывают.

– Прошу вас, сказала Беатриче, не отнимайте этого грустного утешения, у меня и у них. – Тогда братья мизерикордии взяли все на свою ответственность и позволили девушкам остаться.

Женское шествие направилось к эшафот. Беатриче звучным голосом запела молитву Богородице, а молодые девушки с благоговением отвечали ей хором: Ora pro nobis.

Вот она уже на эшафоте. Она обращается к девушкам и, перецаловав их, говорит:

– Сестры! да наградит вас Бог за ваше участие. Я оставляю вам свое приданое: но это не стоит вашей благодарности! Тот жених, к которому я иду, довольствуется: раскаявшимся сердцем. Пусть для вас любовь будет источником радостей, как для меня она была источником бесконечных горестей. Храните память обо мне, пусть она будет дорога вам; и если кто-нибудь спросит вас обо мне, отвечайте с уверенностью: Беатриче Ченчи умерла невинною…. невинною, – перед очами Всемогущего Бога, пред которым я скоро предстану – не безгрешною, разумеется, но невиннейшею в том преступлении, за которое меня влекут на смерть. Прощайте!

Теперь сон Иакова повторился в глазах римского народа: ангел восходит по лестнице на небо. Самым отдаленным является сперва её голова, покрытая вуалем, потом плечи, наконец вся она.

– Ты обещал мне не дотрагиваться до меня иначе вам топором, обратилась Беатриче к палачу: сдержи же хоть ты свое обещание и скажи скорей, что мне следует сделать.

Он сказал.

Бернардино стоял все время, спрятав лицо в плащ; она подошла к нему потихоньку и напечатлела легким прикосновением поцалуй на его волосах. Дрожь пробежала по телу ребенка; он открыл лицо и увидел перед глазами глаза дорогой праведницы.

Он в третий раз упал в обморок.

Беатриче легкою ногою перешагнула через скамью и легла на ней. Даже палач потрясен и вспоминая о дочери, колеблется нанести удар.

Видя, что он мешкает; Беатриче сказала:

– Руби!

И рука палача опустилась. Толпа раскрыла глаза; в потрясенном воздухе раздался один раздирающий, протяжный крик.

Отрубленная голова не задрожала ни одной фиброй улыбка; с которой страдалица отходила к лучшей жизни; осталась на ней.

Палач протягивает дрожащую руку в этой голове, чтобы показать ее народу, но отец Анджелико и братья мизерикордии удерживают его. Один из них надел на нее венок из свежих роз и, завернув в белое покрывало, громко провозгласил:

– Вот голова Беатриче Ченчи, римской девственницы!

Гвидо, употребив всевозможные усилия для того, чтоб удержать свою лошадь, наконец справился с нею и прискакал на площадь, в ту самую минуту, когда отец Анджелико, подняв голову Беатриче, воскликнул:

– Вот голова Беатриче Ченчи, римской девственницы!

* * *

Уложивши тело Беатриче в гроб и отнеся его в часовню Сан-Чельсо, братья мизерикордии сняли головы её венок и окружали им шею. Таким образам рана, отделившая голову от тела, была скрыта ожерельем душистых роз, сорванных в то же утро: некоторые из них были краснее обыкновенного, они были окрашены кровью.

С эшафота смыли кровь, и он опять готов. Голос могилы никогда не говорит: довольно. Плаха ждет третью жертву.

Братья мизерикордии идут за Джакомо Ченчи.

Изломанный, израненный, истекающий кровью, страдающий выше всякого описания, он ждет смерти как блага. Скорыми шагами идет он к эшафоту и торопливо всходит на его лестницу.

Бернардино, пришедший в чувство, дрожит всем телом, зубы его стучат, глаза устремлены тупо и в каком-то беспамятстве. Вид ребенка возбуждал невыразимую жалость, и на него невозможно было смотреть без слез. Но источник их иссяк у несчастного Джакомо; он пролил все слёзы, какие у него были: теперь ему осталось проливать одну кровь, да и ее было уже немного. Он подходит к брату и, наложив руку на его голову, громким голосом обращается к народу:

– Я объявляю в последний раз, что брат мой, дон Бернардино, совершенно невинен в каком бы то ни было преступлении; если он и призвал себя виновником, то он был вынужден к тому силою пытки. Молите Бога за меня.

Но тут мы и остановимся. Перо отказывается описывать возмутительную, унижающую достоинства человека, казнь, какая была исполнена над Джакомо Ченчи. То была не казнь, а бойня….

Бернардино упал на этот раз замертво. Его отнесли в тюрьму и с большим трудом привели в чувство. Долго потом он не переставал бредить в сильнейшей горячке. Долгое время он был на краю могилы, но благодаря лучшим докторам Рима, остался к живых. Не на радость только!

Манифест папы Климента гласил: «Дону Бернардино даруется жизнь. Смертная казнь заменяется галерами на веки, и он должен присутствовать при казни своих родных».

Папа в душе своей думал так:

– Или Бернардино умрет при виде казни всего своего семейства, и тогда я выигрываю смерть его, и оказываюсь милосердым; или он выдержит, и тогда гражданская смерть имеет ту же силу в отношении к конфискации имущества, как и настоящая смерть.

Так прощали римские первосвященники.

К захождению солнца казнь окончена.

Мастер Алессандро отправляется домой, окруженный жандармами и сбиррами, для ограждения его гнева народа, который, по своему обыкновению обрушивать этот гнев на камень, а не на руку бросившую его, готов был разорвать палача на части. В ту минуту, как он подходил к нисенькой двери, в которую пролезал всегда как волк в свою берлогу, она открылась, и из неё высунулся гроб, движимый невидимой рукой. Палач должен был отскочить, чтобы не быть сшибленным с ног. В появлении гроба не было ничего, удивительного; напротив, это была вещь самая обыкновенная; таким образом всегда спроваживали умерших в тюрьме от болезней или от пытки; но тем не менее кровь хлынула к глазам палача, и он точно видел огонь перед собою. Вслед за гробом показались лица тех, которые выдвинули его и между ними пьяница, дурачек Отре. Этот последний, увидев палача, оскалил зубы и сказал:

– Возьми! Бог не ждет субботы; он платит тебе сейчас.

И, приподняв саван, он открыл безжизненное тело бедной Виржинии.

* * *

Юный Убальдино Убальдини был тайно перенесен в дом сестры своей и находился в безнадежном состоянии. На другое утро болезнь его усилилась и он в бреду потребовал карандаш и бумагу. Чтоб успокоит его, ему дали все, что он хотел. Тогда-то он и нарисовал портрет Беатриче, поразительный по сходству и по красоте рисунка.

Монсиньор Таверна открыл однако жилище Убальдини и послал арестовать его, не смотря за то, что ему говорили об его безнадежном состоянии.

Когда сбирры вошли к нему в комнату, он, приподнявши голову, потухшим голосом обратился к ним:

– Скажите губернатору, что вы нашли покойника, который не запотел бы поменяться с ним судьбой.

Сказав это, он опустил голову на подушку и испустил дух.

Тела Беатриче и Лукреции и изувеченные останки Джаконо оставались выставленными у подножия колоссальной статуи св. Павла за мосту св. Ангела!..

Семь девственниц не покинули Беатриче и после её смерти; они отдали ей последние услуги: обмыли ее, одели в роскошное платье, обрызгали благоуханиями и всю убрали свежими цветами: один венок из белых роз, они положили ей за голову, другим окружили шею; первые розы, окрашенные кровью дорогой страдалицы, они разделили между собою.

Со всех сторон приходили толпы молодых девушек в белых платьях, чтоб отдать последние почести несчастной сестре… Пятьдесят факелов окружали гроб; и столько свечей горело везде на окнах в тех улицах, по которым проходило погребальное шествие, такое множество цветов сыпалось на гроб, что простой народ находил, что процессия Corpus Domini уступает этому шествию.

При грустном пении псалмов, процессия достигла до церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио, где был приготовлен катафалк, на который поставили гроб. Отпели панихиду. окропили тело святой водой и в последний раз простились с покойницей. Но толпа не скоро оставила церковь: выходящие заменялись тотчас новыми посетителями, как это обыкновенно бывает у католиков в страстной четверг, при покловении плащанице.

В шесть часов ночи привратник объявил, что церковь запирается. Мало-помалу толпа вышла, церковь опустела и привратник запер тяжелые двери. Эхо передавало от одного свода другому шум запираемой двери, и во всех углах церкви дрогнули древние гробницы: мало-помалу все замолкло и воцарилась мертвая тишина.

Одна только свеча горела у гроба и освещала небольшое пространство вокруг катафалка. Лампады, слабо мерцая кое-где у алтарей, делали еще торжественнее и страшнее густую темноту святого места.

Глава XXXI
Гробница

Вдали слышны шаги; эти шаги приближаются, чья-то тень направляется к катафалку, это отец Анджелико, бледный, как воск свечи, горящей у него в руках. Зачем пришел сюда этот монах?

Он садится на ступени катафалка и, опустив голову в колени, неподвижно молится и плачет.

В отдаленном углу церкви показывается другая тень. Шаги её не слышны: так легко ступает она по мрамору шаткими неверными стопами. От горящих кое-где перед образами лампад стелятся на полу и на стенах длинные тени, точно целая шайка людей собралась с каким-то мрачным замыслом. Но движется тень одного только человека…. Грудь его высоко поднимается, но он удерживает дыхание. Ноги его босы, глаза неподвижны и страстно открыты.

Человек этот Гвидо Гверро. С каким намерением пришел он сюда, вооруженный кинжалом, который сжимает его правая рука? – тем самым кинжалом, которым он заколол отца Беатриче, казненной за отцеубийство, кинжалом, который прежде секиры палача разрезал нить её молодых дней?

Он уже дотронулся до савана, уж откинул его….

– Я ждал тебя, произнес тихий голос.

И отец Анджелико стоял перед ним, положив ему обе руки на плеча.

Долго стояли они неподвижно, молча перед гробом обезглавленной девственницы. Наконец отец Анджелико прервал молчание.

– Беатриче велит тебе жить. Её последняя мысль, – увы! последняя мысль была не о Боге…. но о тебе! Она умерла с радостью, в надежде увидеться с тобою в раю и завещала мне сказать это тебе; она также завещала мне напомнить тебе, что на душе твоей есть тяжкие грехи, которые божественное правосудие прощает только за большое покаяние. Неужели ты захочешь разрушить надежды возлюбленной девственницы? Неужели ты, несчастный, хочешь лишить себя навсегда возможности соединиться с нею в объятиях Всевышнего? Дай мне этот кинжал; я положу его в её гроб; ты же обязан жить. На место его возьми вот это…. это её волосы: несчастная посылает тебе их для того, чтобы ты носил их на сердце, и этот образ мадонны, перед которым она произносила свои последние молитвы, для того, чтобы ты также молился перед ним и получил прощение, о котором невеста твоя…. Беатриче теперь молит Всевышнего у престола Его. Теперь ступай, сын мой: не тревожь сна покойников. Беатриче не здесь….. возведи очи к небу, и ты увидишь ее там.

Кинжал выпал из руки Гвидо. Он взял волосы и положил себе на грудь; потом взял образ и, поникнув головой, горько заплакал.

Монах обнял его и силой отвел от этого катафалка.

Гвидо, с трудом передвигая ноги и бессмысленно удаляясь от гроба, дошел до дверей церкви. Монах открыл дверь и, выйдя вместе с Гвидо, начал с нежностью говорить с ним. Но Гвидо внезапно пришел в бешенство, оттолкнул монаха, не сказав ни слова, кинулся в поле, в ту сторону, где косвенные лучи заходящего месяца делали мрак еще страшнее.

Предание говорит, что Гвидо всю жизнь проклинал тот миг, в который ему помешали исполнить его намерение; говорил, что так как у него отняли право пролить свою собственную кровь на гробе возлюбленной девушки, то он клянется не щадить крови других в память её. Сделавшись предводителем разбойников, он наводил ужас не только в римской кампанье, но даже в самом Риме, где много людей погибло от его руки.

Когда взошел на папский престол кардинал Камилло Боргеэе, под именем Павла V, тот самый, которому досталась большая доля имущества Ченчи, и в котором Гвидо видел одного из виновников казни, он дал ему знать, чтоб он писал свое духовное завещание, потому что, так или иначе, а он будет убит. Послание это, вместе с предсказанием астролога, что жизнь его будет очень не продолжительна, навела такой ужас на Павла V, что он почти не выходил из Ватикана; в редких случаях, когда ему необходимо было выезжать, его окружала со всех сторон вооруженная стража. Когда ему подавали просьбы, он не брал их к руки из боязни, что они отравлены.

Жажда мести еще не скоро улеглась в душе Гвидо; он неожиданно покинул Рим и отправился во Фландрию, где велась жестокая война за независимость и свободу. Но он прибыл туда слишком поздно и имел горесть присутствовать при заключении мира. Тогда он оглянулся на прошлую свою жизнь и увидел, как каждый шаг в ней отдалял его все более и более от того пути, на который указывала ему перед смертью любимая им девушка. Вняв голосу совести и не желая проживать в монастырской праздности, но думая заслужить благость провидения, он отправился на высоты Сен-Бернара и там вскоре сделался известен самоотвержением, с каким он, пренебрегая все возможные опасности, спасал жизнь погибавших.

* * *

Вскоре после описанных казней, в день Воздвижения Святого Креста, братия Сан-Марчелло, пользуясь своей привилегией освобождать в этот день одного преступника, испросила прощение для Бернардино Ченчи….

….Сорок лет назад, перед римским трибуналом возник продолжавшийся столетия спор об имениях Ченчи, отобранных в собственность папы, – спор между князем Боргезе и графом Болоньети Ченчи.