Наблюдатель

Я не призналась им, что на самом деле испытала от его прикосновения легкое возбуждение и даже в некоторой степени чувство вины от потенциальной власти над ним.

– Представь, если к нему вдруг нагрянут дети со своими друзьями – а тут ты, типа папина любовница.

– Я вижу это совсем в другом свете, – вяло запротестовала я. – По-моему, он просто немного экспансивен.

– Ну, тогда пока поработай с ним здесь – посмотри, как пойдет, – предложила Эмма. – А ты вообще читала у него хоть что-нибудь?

Я слегка поморщилась:

– На самом деле его первый роман я прочла на каникулах перед университетом. Очень… ну, ты понимаешь, вся та школа самоуверенных молодых болванов, любящих порассуждать о сексе, членах да падении патрицианского сообщества?

– А-а.

– Но потом я еще слышала его в старых «Дисках необитаемого острова»^[29], где он говорил, что больше не может читать свои ювенильные произведения.

– Так и сказал – ювенильные? – переспросила Эмма.

– Хуже не придумаешь, – вставил Алекс.

– Ну, он же писатель – они склонны к пафосу.

– Так он участвовал в «Дисках необитаемого острова», – присвистнула Эмма, явно под впечатлением.

– Вот именно, – подтвердила я.

* * *

С момента нашей первой встречи с Майклом прошло около месяца, и вот однажды Анна пригласила меня на ужин. К тому времени у меня сформировался более или менее постоянный круг обязанностей. Последний роман моего работодателя вышел много лет назад, однако регулярная публикация рецензий, колонок в газетах и временами даже консультации по созданию сценариев на телевидении и в кинематографе помогали поддерживать репутацию на должном уровне и не давали публике о нем забыть. Пару часов в день я от его имени вежливо отклоняла приглашения и читала рукописи научно-фантастических произведений (в восьмидесятых он отметился и в жанре антиутопии и с тех пор вынужден был терпеть последствия).

Узнав о приглашении, Эмма и Алекс принялись острить – мол, жена проверяет потенциальную любовницу мужа. На самом же деле мы с Майклом виделись от силы раз в неделю, да и то для порядка. Работала я в основном из дома или за столиком в кафе, весьма гордая тем фактом, что сама каким-то образом превратилась в одного из тех фрилансеров, которых привыкла обслуживать за барной стойкой. Невзирая на тревожные звоночки при нашей первой встрече, вскоре я уже чувствовала себя в новой роли довольно комфортно и даже уверилась в том, что меня и в самом деле выбрали из-за моей профессиональной пригодности – а не по какой-то другой, пугающей причине.

В назначенный день я вновь приехала в 14-й квартал слишком рано, так что пришлось какое-то время посидеть в полиэтиленовом дождевике на террасе, листая новостную ленту и выжидая, когда можно будет подняться. Анна с каким-то даже чрезмерным энтузиазмом приветствовала меня в дверях. От нее исходил головокружительный аромат – впрочем, богатые люди всегда хорошо пахнут. Еще подростком, подсев на бесконечные сериалы о богачах Нью-Йорка и Калифорнии, я думала лишь о том, как они, должно быть, благоухают. Вот и тут не смогла сдержаться – губы будто сами собой произнесли:

– Ух ты, какой чудесный запах!

Она безмятежно улыбнулась.

– Ах, вам нравятся мои духи? Знаете, кажется, я по ошибке взяла парфюм Майкла.

Тут я призналась, что всегда мечтала быть одной из тех женщин, что пользуются мужским парфюмом, – но вдруг осознала, что со стороны это весьма смахивает на подхалимаж, да и вообще затевать беседу на пороге не комильфо. Анна провела меня в комнату, усадила на оранжевый диван и предложила бокал вина. Сама расположилась напротив, в одном из этих модных кресел стиля датский модерн середины века, и элегантно закинула ногу на ногу.

– Слышала, летом вы едете с нами в Сен-Люк? – проворковала она.

Ничего не скажешь, хороша: густые, пшеничного цвета волосы высоко заколоты в пучок; лицо обрамляют будто бы случайно выбившиеся пряди. Анна, пожалуй, была ровесницей моей матери – однако, само собой, не имела с той ни капли сходства. Она являла собой воплощение столичного шика: хрустящая от крахмала мужская рубашка и черные брюки, подчеркивавшие загорелые лодыжки босых ног.

– Это будет чудесно, – продолжала она. – Кларисса приедет на пару недель, Лоуренс тоже будет заезжать. Сейчас он в Греции, работает там волонтером, помогает беженцам.

– Лоуренс? – переспросила я.

– Наш – ну то есть Майкла – старший сын.

Я и не заметила, как в комнату вошел сам Майкл. Подойдя к жене, он поцеловал ее в макушку.

– Лоуренс у нас – перекати-поле, – пояснила Анна. – Лет пять назад он окончил ШВА^[30] и с тех пор так и не нашел себе постоянного места. Около полугода пожил с нами, да, дорогой?

– Где он только не бывал, – покачал головой Майкл. – И здесь, и в Сен-Люке, колесил на велосипеде по Европе, оказывался в самых невероятных местах; даже в какой-то бывшей советской стране – ты не помнишь, какой именно, милая?

– В Хорватии, кажется. Это когда он был диджеем.

Я с трудом подавила стон. «Лоуренс из Кембриджа, выпускник ШВА, пошедший в диджеи» – ох, сколько их я перевидала в универе! Со многими даже дружила. Наверное, с ним весело. У таких людей обычно отличное чувство юмора, они хорошо образованы и интересуются разными прикольными штуками – хотя и несколько претенциозны и совершенно оторваны от реальности. Лет в восемнадцать, будучи еще неотесанным провинциальным подростком, я восхищалась такими ребятами, как какими-то неземными существами.

– Да, там он тоже провел какое-то время. Потом мы было решили, что он почти повзрослел, – поселился у одной из подруг своей матери, в Нью-Йорке, поступил на стажировку в продюсерскую компанию…

– И вдруг сорвался и уехал в Индию, – вставил Майкл.

– В Непал, – поправила Анна.

– Да, точно, в Непал. А теперь чем он занимается? Учится делать компост или типа того?

– А бог его знает, за ним не угонишься! В январе опять вернулся в Англию, пожил там с недельку – и уехал в Кале с кем-то из школьных друзей.

Я немного расслабилась. Этот тип был мне хорошо знаком, что несколько успокаивало. Именно с такими людьми я училась ладить – и даже в чем-то им подражать, когда только приехала в Лондон.

Мы сели за стол, и Анна принялась рассказывать, как они с Майклом познакомились.

– Это был, наверное, год эдак 1998-й – я как раз готовила свою первую персональную выставку. Майкл писал о ней репортаж в Evening Standard – он-то и повесил на меня тот несносный ярлык, за который потом уцепились все газеты, – мол, муза превратилась в художника.

– Вовсе это был не ярлык, а чистая правда, – возразил Майкл.

– А вот и нет. Я была фотографом задолго до того, как стать моделью. Училась в школе Слейда^[31], а моделью подрабатывала, просто чтобы помочь друзьям… Потом все как-то завертелось…

– Ну конечно, – хмыкнул Майкл.

– …И я бросила школу и лет на десять ушла в отрыв…

Я решила, что про отрыв она сказала так, для красного словца, – чтобы показать, что и сама когда-то была бунтаркой, хотя теперь больше годилась для рубрики «Стиль жизни» в воскресных газетах.

– А потом нашла свою стихию. – Тут Майкл украдкой закатил глаза. – Вот только Майкл так не думал.

– Нет? – несмело спросила я.

– Он написал о моей выставке разгромную статью – собственно, как и всегда.

– Не такая уж она была и разгромная, – заметил тот.

– А через три недели на какой-то вечеринке стал ко мне клеиться! – она расхохоталась, и Майкл прикинулся смущенным. Анна накрутила на вилку ленточку паппарделле^[32]. – С другой стороны, наверное, он не кривил душой, когда писал, что я, мол, весьма привлекательна.

В том же приятно-непринужденном ключе прошел весь вечер, и лишь перед моим уходом она слегка утратила бдительность, и я уловила в воздухе легчайшую рябь беспокойства. Анна настояла на том, чтобы проводить меня до двери и вызвать лифт, – как будто бы я из какого-то старого голливудского фильма и не умею сама нажать на кнопку. На тесной квадратной площадке было холодно, и без беззаботного щебета хозяйки под нежное позвякивание приборов в искусно подобранном освещении (которое и теперь мягко просачивалось из-за неплотно прикрытой двери) я ощутила, как поднимает голову прежняя неловкость. Секундное молчание нарушил прибывший лифт.

– Что ж, – проговорила я. – Еще раз большое спасибо, все было просто замечательно.

– Лия, я… – она сделала шаг вперед, и меня вновь обдало ее духами. Движения у нее были немного скованные, и я вдруг поняла, что Анна пьяна. – Я правда очень рада нашему знакомству. Знаешь, с того самого дня, с открытия моей выставки, Майкла словно подменили. Он каждый день работает – из своей студии я все время слышу, как он клацает по клавиатуре. – Тут она вгляделась в мое лицо. – Сначала я сомневалась – думала, это… Ну, ты же знаешь мужчин. Думала, это банальный кризис среднего возраста или вроде того. – Она рассмеялась с преувеличенным энтузиазмом. – Майкл иногда бывает… странным. Но ведь сейчас не тот случай, да?

Не зная, что на это ответить, я лишь согласилась, что нет, определенно не тот.

Двери лифта уже начали закрываться, и она посмотрела на меня с нежностью – как мне показалось, искренней.

– Что ж, – сказала она. – Доброй ночи.

* * *

Алекс и Эмма были по-прежнему полны скепсиса, но я не могла отделаться от мысли, что мое знакомство с Майклом и Анной – это начало чего-то важного. Театр их жизни притягивал меня как магнит: и картины на стенах, и мебель середины века, и ряды потрепанных книг от пола до потолка, и винные бокалы в стиле баухаус.

На другой день, сидя на залитом солнцем полу своей крохотной квартирки, почти что обнаженная, скрестив ноги, я разглядывала собственное отражение в зеркале. Темные волосы струились по ключицам, касаясь кончиками сосков и мягкой округлости живота, и я, как это часто бывало, представляла, что на меня смотрит мужчина, что я – объект желания. Интересно, размышляла я с легкой гордостью, представляет ли Майкл меня – голой? Конечно, если бы даже он попробовал что-нибудь эдакое, я бы ему не позволила – верно? Знаки внимания, проявленные им изначально, потешили мое эго, и все же я испытала облегчение, когда стало ясно, что продолжительность наших трудовых отношений не зависит от моей сексуальной привлекательности. Однако мне было приятно знать, что он думал об этом, что у него вообще возникала мысль о том, каково это – прижаться своим телом (наверное, уже по-старчески дряблым) к моему и поцеловать меня в затылок.

Удалив сердцевину жизнерадостной головки артишока, я принялась по очереди обмакивать лепестки в подсоленное оливковое масло. Сезон уже подходил к концу, и прилавки рынка под железнодорожным мостом у метро «Барбес» были завалены чешуйчатыми шишками нежно-зеленого цвета. Сварить артишок на походной плите, служившей мне кухонной, – куда уж проще. Мне нравилось разрывать его пальцами, окунать в масло, вгрызаться зубами в жестковатую пластинку и обсасывать мякоть. Каждый солоноватый кусочек был наградой за труды. Я искала в Google фотографии Сен-Люка, потягивая пино-гри, и чувствовала, что вот-вот лопну от восторга. Наконец-то жизнь налаживалась!

4
Майкл

Астрид работала в кафе на Фрит-стрит. Хозяином этой забегаловки был старый толстый итальянец Джорджо, а я регулярно заходил туда лишь потому, что считал себя влюбленным в девушку по имени Кэти, жившую через дорогу. Она была фолк-певицей, и, как мне довелось узнать много лет спустя, попала в лапы какой-то тоталитарной секты в Штатах и почти все семидесятые провела в оранжевой униформе^[33]. Сегодня я поискал ее в соцсетях с профиля Анны. Оказалось, теперь она в Бристоле, преподает музыку в средней школе, а на своей страничке пишет исключительно о Лейбористской партии и пропавших собаках в Юго-Западной Англии. С фотографий смотрела женщина со скромной косичкой и в непритязательных сандалиях, а муж производил впечатление человека, у которого наверняка есть сарайчик с садовым инструментом и бинокль для наблюдения за птицами.

Было утро четверга, скорее всего, осень, потому что я помню, как тащился через Сохо-сквер мимо куч мокрых почерневших листьев. От тротуара поднимался легкий туман, меня все еще не отпустило после вчерашней вечеринки, и мысль о встрече с Кэти неприятно тяготила. Вчера в пабе я совсем отлетел, прижался к ее лучшей подруге и шептал на ухо, что та похожа на Брижит Бардо. Вот только обе они были слишком умны, так что комплимент не сработал. «Пожалуй, она предпочла бы сравнение с Дорис Лессинг^[34]», – с ухмылкой сказал я позже своему другу.

Уже стоя перед домом Кэти, я вдруг вспомнил, что кафе Джорджо открывается в семь. Может, выпить крепкого черного чая – набраться немного сил, чтобы сесть на 25-й автобус, который довез бы до дома. Когда я вошел, играла группа The Everly Brothers. Это врезалось мне в память, потому что как раз зазвучала песня Cathy’s Clown^[35], отчего я готов был развернуться и уйти – но вместо этого украдкой, словно преступник, скользнул внутрь и опустился за стол. Напротив висел огромный плакат, с которого на меня своими кошачьими глазищами взирала Софи Лорен. Наверное, взгляд ее должен был соблазнять и искушать, но мне показалось, что она вот-вот сожрет меня, как голодная волчица.

Кафе было уже наполовину заполнено. Рядом со мной сидела пара девушек – наверняка проститутки, решил я. Они уплетали яичницу и отчаянно курили, хрипло обсуждая некоего типа, которого с оттенком презрения именовали «его светлостью». За столиком напротив расположились немногословные работяги со стройки. Один – с круглым румяным лицом, явно новичок – торопливо пил чай, украдкой жадно поглядывая на девушек. Старшие товарищи не обращали на него ни малейшего внимания. Их главный завел пространный монолог о «Вест Хэм»^[36]. В дальнем углу, у телефона, дремал, положив голову на портфель, мужчина в пиджаке. Узел галстука распущен, волосы всклокочены – я невольно поймал себя на мысли, что его жена, должно быть, завтракает сейчас где-нибудь в Гилфорде, в бигуди и домашнем халате, листая Daily Mail.

Игру воображения прервал чей-то голос с отчетливым ист-эндским акцентом.

– Готовы заказать? – прозвучало без энтузиазма – и я даже не потрудился поднять глаза.

– Чашку чая, пожалуйста. С молоком и без сахара.

Так вот, даму из Гилфорда зовут Сюзан или Кэролайн, и у нее самое что ни на есть английское лицо – маленький розовый рот, вздернутый нос с россыпью веснушек, светло-каштановые волосы и румяные щеки. Халат невзрачного кораллового оттенка совсем ей не идет, зато подчеркивает грудь. И она смертельно скучает.

Вернулась официантка и поставила чашку на стол.

– Значит, есть не будете?

Теперь уж я на нее посмотрел – и просто лишился дара речи. В то время я считал себя эстетом, а она обладала весьма примечательной внешностью – позже в своем дневнике я высокопарно назвал ее «Тэсс^[37] XX века». У нее были большие карие глаза, которые я не менее пафосно охарактеризовал как «чистые и невинные», и густые длинные волосы, собранные в высокий хвост, показавшийся мне ужасно старомодным, чуть ли не эдвардианским^[38]. Носик у нее был маленьким, как у ребенка, а рот – наоборот, слишком большим, и я уставился на него.

– Нет, спасибо… – пробормотал я, отчаянно придумывая повод ее удержать. – Вы здесь новенькая? – спросил я, шаря по карманам в поисках сигареты (одна из моих бывших девушек как-то сказала, что я выгляжу сексуально, когда курю).

Похоже, я моментально покорил ее таким проявлением внимания – и она одарила меня ослепительной улыбкой, от которой по позвоночнику пробежала дрожь.

– Да, – ответила она, – сегодня третий день.

Я смотрел ей прямо в глаза, не мигая, – на девушек такой прием действует безотказно – и произнес:

– Что ж, полагаю, теперь мы будем видеться часто.

Она нервно поежилась и встретилась со мной взглядом.

«Неделя – и будет моей», – решил я.

В следующие пару недель я почти каждый день наведывался к Джорджо – обнаружив между делом, что однообразные квадратики белого хлеба с беконом, яичницей и подозрительно гомогенными колбасками – всего лишь дымовая завеса. В обеденное время сюда стекалось едва ли не все итальянское население Сохо, а на столах откуда ни возьмись возникали тарелки со спагетти, приправленными свежемолотым перцем и сбрызнутыми золотистым оливковым маслом. И это были совершенно новые для меня ощущения.

Я обычно садился в углу, откуда открывался идеальный вид на барную стойку и проход между столиками, и притворялся, что занимаюсь или сочинительствую. На самом же деле по большей части вел дневник – о своей влюбленности в Астрид (на третий день знакомства она наконец назвала свое имя). Когда я в последний раз перечитывал этот дневник, нашел его ужасно подростковым – но тогда он казался откровенным, искусно балансирующим между моей природной склонностью к романтике и гнусным цинизмом. Абзац за абзацем я покрывал страницы псевдофилософскими эротическими излияниями (Кэти тогда открыла для себя Анаис Нин^[39] и с восторгом зачитала мне рассказ о сексе во время казни с размышлениями о Достоевском). Мало-помалу я начал выпытывать у Астрид подробности ее жизни.

Она выросла в Майл-Энде, отец был музыкантом, мать – портнихой. Подростком пела в отцовской группе, но потом «ужасно с ним рассорилась». Для меня она была легкой добычей. Я представлялся ей эдакой метущейся творческой натурой, и, хотя ее самолюбию, безусловно, льстил неприкрытый интерес с моей стороны, все же я понимал, что нужно двигаться медленно, выстроить крепкий фундамент и только потом переходить к решительным действиям. Издалека я наблюдал, как она чопорно отвергала заигрывания других посетителей – мутных итальянцев, нескладных пролетариев, скользких обитателей офисов Сити, вроде того типа из Гилфорда. В какой-то момент я подумал: «Может быть, смогу добиться ее расположения, если вмешаюсь?» – и стал готовиться к петушиным боям с вырыванием перьев; но потом подумал – стоит ли рисковать быть навсегда изгнанным из этого заведения, когда я только-только открыл для себя арраббиату^[40]?

Каждый вечер я переходил улицу, чтобы заняться сексом с Кэти, и, расстегивая очередной шифоновый балахон в «турецких огурцах», представлял себе, что это блузка Астрид, обтягивающая ее маленькую, дерзко торчащую грудь.

* * *

– Майкл, я больше не хочу тебя видеть.

Кэти, сидя босиком на подоконнике своей комнаты, затянулась плохо скрученной самокруткой. Даже до лодыжек закутанная в бесформенную марлевку, в мягком утреннем свете она была невыносимо хороша. Я сел на постели.

– Что, прости?

– Все кончено, – ответила она, не глядя на меня.

– О чем это ты, как это – кончено? – возмутился я.

Тогда она подняла на меня глаза, и мне стало не по себе:

– Майкл, блин, ты все испортил!

Я потрясенно молчал.

– Пэтти рассказала, что ты назвал ее Брижит Бардо. Мне в общем-то пофиг, что ты спишь с моими подругами, – но не когда ты выражаешься, как чей-то похотливый дядюшка или чувак из рекламного агентства!

– Детка, – неуклюже начал я, – да я же был не в себе. Ну, перебрал с…

– Просто для тебя каждое похождение – как мазок кисти по холсту, на котором ты пишешь всю жизнь. Жаль, я сразу тебя не раскусила, когда ты снова объявился.

Она сделала долгую затяжку. Кэти всегда казалась мне такой мягкой и неконфликтной, что на мгновение даже стало ее жалко – каких моральных сил ей, должно быть, стоил этот разговор. Тут она прикрыла глаза, и я, ощутив, как бешено колотится в груди сердце, понял, что она не шутит. Натягивая на себя одежду, оглядел царящий в комнате беспорядок.

– Что за хрени ты начиталась? – прошипел я, захлопывая за собой дверь.

Заявившись в тот же вечер в половине девятого к Джорджо, я уже был пьян. Вообще-то я планировал целый день провести в библиотеке – но потом на студенческом собрании отвлекся на коренастенькую девушку из Дербишира, читавшую книжку на французском. Даже то, что формами она напоминала бочонок, не навело меня на мысль о ее способности к поглощению спиртного – и вскоре пришлось признать, что, пытаясь угнаться за ней, сам утратил концентрацию и фокус. К полудню я опасно разоткровенничался (в этом для меня всегда таилась главная опасность алкоголя – стоило напиться, как я чувствовал острую тягу выложить всем все, что я о них думаю). В итоге я признался своей новой подруге, что собираюсь прогуляться до Сохо и рассказать наконец Астрид о своих чувствах. Она тут же заявила, что за это нужно выпить по последнему глотку виски.

– Вперед! – в ее речь вплетались отзвуки мидлендского выговора. – Все, что нам нужно, – это любовь!

Не помня себя, я пронесся по Блумсбери, вывернул на Тоттенхэм-Корт-роуд. Координации движений не хватало даже на то, чтобы зажечь сигарету под нескончаемым мелким дождем. Внезапно меня охватила полная уверенность в правоте своих намерений, хотя чувство голода было еще сильнее. Вот бы сейчас гигантскую порцию спагетти аматричана^[41] – сразу стало бы веселее.

Из кафе как раз выходили последние из тех итальянцев, что собрались там на обед, и витрина помутнела от конденсата. Зеленый тент пружинил под потоками дождя. Я вошел и привалился к выложенной белой плиткой стене. Каждый звук будто бы эхом отдавался в голове: шипение капучинатора за стойкой, и стук капель по стеклу, и брызги из-под колес проносящихся по лужам машин. Я будто бы плыл по волнам постепенно стихающих вокруг разговоров и нежного пианиссимо передаваемой по радио мелодии. Веки слипались: после промозглой сырости улицы здесь было так тепло и уютно.

Очнулся я от шлепка ладони Джорджо по затылку:

– Ehi ragazzo!^[42] Проснись и пой!

Он был иммигрантом во втором поколении, и даже в его итальянском слышалась типичная лондонская гнусавость.

В глазах плыло. Я застонал. Передо мной стояла тарелка с холодными спагетти.

– А где Астрид? – спросил я.

– Взяла после обеда отгул, – отозвался он, протирая стол.

Я выпрямился и попытался намотать на вилку уже засохшие спагетти, воскрешая в памяти все, что случилось со мной в этот день. Разрыв с Кэти и мой решительный уход с хлопаньем дверью; знакомство с девушкой из Дербишира.

– Джорджо, – повернулся я к нему. – А ты не скажешь, где она живет?

Жила она, как оказалось, в свободной комнате у старенького владельца бара в Сохо, которого, к счастью, в тот момент не было дома. Я, как умалишенный, забарабанил в дверь – и тут увидел, как она выглядывает из-за шторы в окне над входом. Дождь лил как из ведра, и волосы прилипли к голове. Свой плащ я забыл на студенческом собрании и теперь, протрезвев, чувствовал себя совершенно несчастным. Оставалось надеяться, что хотя бы со стороны у меня киношно-романтичный вид.

Наконец Астрид спустилась и открыла дверь. Она была в одном пеньюаре, что я расценил как добрый знак: если девушка выходит к тебе в таком виде, вряд ли ее можно назвать ханжой. Волосы у нее были мокрые, и она засуетилась, торопливо извиняясь за свой внешний вид и не глядя мне в глаза.

– Ванну принимала – шла домой с прослушивания и вымокла до нитки!

Я молча сел за кухонный стол. Она поставила на плиту чайник, чтобы заварить чай, продолжая взволнованно щебетать. Потом притихла и наконец встретилась со мной взглядом – я пристально смотрел ей в глаза. Наблюдал, как она неловко поеживается в затянувшейся паузе.

– Зачем ты пришел, Майкл?

Тут засвистел чайник, и я встал. Она же будто бы приросла к полу рядом с газовой плитой. Я подошел к ней – так близко, что она невольно вжалась спиной в лакированную столешницу. Рядом с ней я чувствовал себя таким высоким – и оттого немного воспрянул духом после удара, нанесенного этим утром моей самооценке. Я ощутил мягкие изгибы ее тела под струящейся тканью пеньюара и к удовольствию своему отметил, что соски ее набухли. Взял Астрид правой рукой за подбородок и притянул к себе, заставив посмотреть в глаза. Потом провел большим пальцем по ее нижней губе и сказал:

– Пришел, потому что мне нужно было тебя увидеть.

Она уставилась на меня, будто утратила дар речи.

Собрав волю в кулак, отстранился от нее.

– Увидимся завтра, – тихо произнес я, направляясь к двери. Чайник все свистел.

Дождь перестал, и улицы теперь заливали слабые лучи проглядывавшего сквозь тучи солнца. Я бодро зашагал в сторону Оксфорд-стрит, к автобусной остановке. Сердце переполняло ощущение триумфа.