Очерки из жизни одинокого студента, или Довольно странный путеводитель по Милану и окрестностям

Суворов в Милане

Во время своей, как и ожидалось, блестящей кампании по Северной Италии, несмотря на вредность австрийского гофкригсрата, то и дело вставлявшего палки в колеса его победоносной колесницы, Суворов освободил от французов в том числе и Милан. Командовал авангардом союзных войск генерал–майор Петр Иванович Багратион – один из лучших учеников суворовской школы, однако Милан брал не он. Брал Милан бесстрашный атаман Денисов со своими летучими казаками. Как им и полагается, казаки «влетели» в город, когда французы и сочувствующие им республиканцы еще паковали свои чемоданы. Местному населению так понравился «влет» казаков, что они нещадно набросились на своих вчерашних соседей, так что казакам пришлось взять последних под свою защиту.

Въезд Суворова в покинутый французами Милан пришелся на Светлое Христово Воскресение. Тогда, несмотря на относительную свежесть взаимных анафем (всего каких-то семь веков), Пасха у Западной и Восточной Церквей наступала одновременно. Но поскольку троекратного целования у католиков как сейчас нет, так и тогда не было, Суворов и его чудо–богатыри приводили местное население в страшный восторг, когда без стеснения троекратно лобызали всех попадавшихся им на пути по случаю Светлого Праздника.

Суворову на пути попадались в основном генералы, градоправители и даже сам архиепископ города Милана. Доподлинно не известно, как произошло взаимное поздравление, но архиепископ в честь такого приятного знакомства сразу же пожелал отслужить торжественную мессу в главном готическом шедевре всей Северной Италии – Duomo (к нашему счастью, мало чем изменившемуся с тех пор). Суворов простоял на ногах всю католическую службу, чем вызвал восхищение у верных сынов Папского престола.

Игнорируя приглашения на балы и торжественные приемы в свою честь в Вене во время Великого Поста, в Милане же, по случаю Пасхи, Александр Васильевич принял приглашение тогдашней хозяйки свежевыстроенного Palazzo Belgioioso и прибыл на великосветский вечер. Там он до полуночи приводил в восторг местную знать своим остроумием и чудачествами. Одного пленного французского генерала, также приглашенного на торжество (война войной, а…) фельдмаршал весь вечер учил говорить «Воистину Воскресе!». Итальянцы же, чуждые всякой умеренности, позабыв и преклонные лета фельдмаршала и военное время, в эту же ночь ждали его в совсем молодой La Scala, очевидно желая продемонстрировать свое «бельканто». Но Суворов не поехал. Время Шаляпина и Собинова¹⁴, показавших в Ла Скале уже свое бельканто, еще не пришло. А старому русскому вояке здесь на чужбине, быть может, нужны были именно их голоса… только исполняющие не арии из Мефистофеля, а хотя бы «Вдоль по Питерской».

Ресторан им. Суворова

Признаюсь, перешагивал я обитый красным бархатом порог дворца, где 218 лет назад также могли принимать Суворова, с некоторым придыханием. Сейчас там был ресторан, видно, поставивший целью своего существования соответствовать блеску и лоску палаццо, под сводами которого он расположился. Его (ресторана) снобизмом разило на всю небольшую piazza, на вековые камни которой я вышел, когда уже начинало смеркаться. Впереди было много испытаний на прочность.

Прежде всего мне нужно было умудриться всунуть мое легендарное пальто услужливому «guardarobiere» так, чтобы потрепанная подкладка не была им замечена. Это было бы несложно в каком-нибудь подмосковном баре–ресторане, где скучающий работник уткнулся в экран своего смартфона, и ему глубоко безразличен вид одежды, которую ты ему протягиваешь, отвлекая от бесконечного сериала. Но улыбка этого величественного пьемонца, который будто и ждал все эти годы единственно меня с моим пальто, не предвещала ничего хорошего. Улыбнувшись ему в ответ, я решил прибегнуть

к плану «Б» – менее рискованному в подобных обстоятельствах. Для этого нужно было, как бы демонстрируя сочувствие рабочему классу, самому себе снять пальто, быстро сложить его вопреки всем нормам приличий подкладкой внутрь и… оставив при себе, пройти с ним в залу. Озадаченному гардеробщику оставалось только незаметно подать знак уже встречавшему меня в зале распорядителю, что «этот молодой человек неоднозначен, а может быть даже из профсоюза».       Только этим я могу объяснить нарочитую вежливость, смешанную с холодностью, с которой меня усаживали за крайний столик, стоящий будто на отшибе обеденной залы. Отказавшись от предложенной вешалки (они, видимо, еще надеялись отнять у меня пальто), я аккуратно уложил его на стуле напротив, до того, как стул успели убрать и готовый биться до конца, уселся поудобнее, небрежно расстегнув пуговицы на также немолодом, но еще модном пиджаке, и наконец осмотрелся.

Надо мной поднимались ввысь на этажа четыре те самые своды, на которые я каждый раз засматривался сквозь высокие окна, проезжая мимо палаццо на велосипеде и рискуя влететь в невысокие ограждения, протянутые по всей площади перед дворцом и отделяющие автомобили «местных» от «случайных». Холодность, с которой на меня косились сейчас «местные», привела меня к мысли, что пора избавляться от сочувствия рабочему классу. Взглянув на росписи сводов, я, конечно же, не узнал художника, не говоря уже об остальном, но «воззрился» на них так, будто давно определился со стилем, школой и техникой и теперь восхищаюсь смелым, почти революционным движением кисти позабытого всеми, но только не мною, живописца. Не знаю, насколько отчетливо выразилось все это все на моем лице, но общество бесспорно обратило на это внимание, ибо разговоры притихли, как притих и ожидавший с меню «камерьере», пока я не закончил восхищаться и не подал ему знак, что освободился. Нужно было вознаградить его за терпение, и я самым любезным выражением лица указал ему наверх, как бы извиняясь за необыкновенную чувствительность к красоте, и еле слышно произнес: «Guardi, signor, che bellezza!»¹⁵. Отошел он озадаченным, но уже без тени высокомерия. Я снова был предоставлен сам себе.

…Город горел огнями всю ночь. В La Scala надрывались восторгом от самих себя итальянские тенора, которым, верно, и дела не было до того, что на их земле ведутся бои и проливается кровь. Незадачливые французы, не успевшие покинуть Милан до прибытия русских казаков и спрятавшиеся в неприступной древней крепости Сфорца, уныло наблюдали за торжествами, хорошо видными им со стен замка, проклиная друг друга и свое командование. А под сводами великолепного дворца наконец остался один такой далекий и такой родной Александр Васильевич. Что он делал, когда последний из подвыпивших местных герцогов распрощался с ним? Укладывался спать? Или бродил по залам, пытаясь привлечь такой непостоянный старческий сон. Или же сидел над картами и планами, просчитывая вновь и вновь понятные только ему одному маневры.

…Небрежно подыскивая в вышитом шелковыми нитями меню что-нибудь подешевле, я остановился на «спагетти». Дома мы ошибочно называем их макаронами, тогда как «макароны», почему-то так прижившиеся на моей родине, оказались лишь одним из более трехсот видов итальянской пасты, совсем не похожих на спагетти – другого вида итальянской пасты. Зная, как щепетильны итальянцы в своих межрегиональных отношениях – я решил не интересоваться у камерьере почему в их меню нет спагетти «Болоньезе», которое сейчас едят уже не только болонцы, а решил заказать куда более скромное спагетти «Миланезе», сделав реверанс в сторону местной кухни (блюдо, в силу отсутствия в нем мясного фарша далеко не самое дорогое, но и не самое дешевое – есть еще «aglio e olio», куда даже томатов не кладут). На вопрос, что я буду на второе – рыбу или мясо (стоимостью как пять обедов в столовой моего университета) я сразу спросил «vino della casa». Этот простонародный обычай, к счастью, уважали и в этом месте. От «acqua naturale o gasata»¹⁶ я категорически отказался, сказав, что мне достаточно и вина.

Сделав вид, что не заметил поднятых бровей своего камерьере, я принялся размышлять: что же чувствовал Суворов среди оглушительных канонад в свою честь, когда вся Европа с замиранием сердца следила за тем, как пожилой граф демонстрирует на полях Ломбардии и Пьемонта маневры высшего пилотажа. Отец солдат, он ведь вел через смерть своих ребят в этой страшно бессмысленной для русских войне¹⁷. Не мог он не знать, что за три года до него Милан не менее восторженно встречал самого Бонапарта… Верные живости своей натуры и страшно охочие до всякого рода триумфов, итальянцы, не особенно вникая в суть происходящего, встречали и того и другого как тысячи лет назад римляне встречали из походов своих полководцев. И тут я понял индифферентный взгляд миланского модника. Кто для них был Суворов? Седовласый, причудливый старичок из северной варварской страны. Проходя мимо со своими непредсказуемыми казаками, он возвратил этому жизнерадостному и беспечному народу скучные, а порой и жестокие, австрийские порядки, сменившие французский революционный раздрай¹⁸. Дав знати хороший повод повеселиться, он не даровал народу ни свободы, как родившийся через 8 лет Гарибальди, ни самостоятельности – как Кавур¹⁹, он лишь мелькнул яркой северной вспышкой над еще не свободной Италией.

Но громкие триумфы уступили место настоящему и к тому же последнему подвигу русского полководца. Как следует погоняв французов по Паданской равнине, фельдмаршал по настоянию союзников, видно, всерьез обеспокоенных растущей популярностью русских казаков и гренадеров среди впечатлительных италийцев, отправился на север, где его ожидали вершины и бездны альпийских гор. За ними он должен был соединиться с ожидавшей его в Цюрихе армией Римского-Корсакова (не слишком выдающегося дальнего родственника выдающегося композитора), который, не дождавшись фельдмаршала, был разбит французами. Кампания была проиграна, но именно тогда, в сентябре 1799 года, Суворов с армией в 27 тысяч человек в непрестанных боях с превосходящими в разы силами французов совершил свой легендарный переход через Альпы. Не спорю, первым это сделал Ганнибал, но отмечая этот факт, никто по какой-то причине не вспоминает, что Ганнибал проделал подобное в самом расцвете своих молодых сил, всего лишь двадцати девяти лет от роду. Суворову же было без малого шестьдесят девять. Причем оба перемахнули через высочайшую гряду Европы примерно за две недели.

Ослепительная вспышка европейской популярности Суворова, превратившаяся почти в фанатичное поклонение, погасла так же внезапно, как и вспыхнула. Фельдмаршал ушел со своими чудо–богатырями на север, скрылся за альпийскими хребтами, чтобы вскоре быть забытым этой самой Европой, увлекшейся своим новым кумиром – бежавшего из Египта Бонапартом.

Австрийцы, как водится, не сделали ничего, чтобы поддержать русские войска в их бесстрашном броске, и сделали все, чтобы избавиться от мало считавшегося с ними полководца. Италия была возвращена в лоно Габсбургов, и на этом «вечной дружбе» Вены и Петербурга пришел конец. Суворову и его солдатам, совершившим невозможное, был отдан приказ возвращаться в Россию.

Полководец занемог уже в пути, и добраться до Петербурга, чтобы предстать перед государем для отчета, ему стоило огромных усилий. Может быть, больших чем, при переходе через Альпы. И отчета ждали от него, по обыкновению, не о его подвигах, а о злоупотреблениях своим положением. Сам же он, предчувствуя скорую кончину, готовился дать отчет уже Богу, а не человеческой посредственности.

В северной Венеции, городе на Неве, освободителя Италии никто не встречал: видимо решили, что триумфов ему хватит. Старый граф умер в той же немилости, в которой пребывал и до Итальянского похода. Только до своего имения он не успел добраться, а отдал Богу душу прямо в Петербурге. Так ли думал он кончить свой жизненный путь? Едва ли. Еще пребывая в родовом имении, не помышляя ни о Милане, ни об Альпах, он писал Павлу с просьбой отпустить его в монастырь, видимо, чтобы уже никогда не возвращаться к баталиям и венценосным дворам…

…Забыв про остатки остывшего «Миланезе» в своей тарелке и все рассматривая фрески высоких сводов, я силился постичь, о чем мог думать, засыпая под самое утро, Александр Васильевич? И тут меня будто осенило – ну, где, как не здесь, он мог вдруг вспомнить свою тихую зимнюю опалу в родном Кончанском, Новгородской губернии, где «вставал за 2 часа до света, пил чай, обливался водою, на рассвете шёл в церковь, где стоял заутреню и обедню, причём сам читал и пел. Обед подавался в 7 часов, после обеда спал, потом обмывался, в своё время шёл к вечерне, после того обмывался раза три и ложился спать»²⁰.

Я допил их домашнее вино, быстро расплатился, накинул свое пальто и вышел, едва улыбнувшись уже потерявшим ко мне всякий интерес камерьере с гардеробщиком. Вышел, как я понял через мгновение, под дождь и без зонта. Миланское небо будто и само припомнило своего удивительного гостя и решило отдать дань его светлой памяти. Я еще раз подошел к каменной табличке, блестевшей от капель в свете тусклых фонарей мокрой площади, оглянулся вокруг и тихо перекрестился²¹.

Городские сумасшедшие

Каждый, кому довелось пожить в Милане больше, чем предполагает среднестатистический отпуск, наверняка натыкался здесь время от времени на подобных людей. Они слоняются по городу, пугая пугливых туристов и забавляя местных насмешников.

Они – городские сумасшедшие. То ли в моем родном городе их быстро прячут, стоит только бедолагам засветиться в метро, то ли в Милане местные власти урезали бюджет городских лечебниц, и часть ребят теперь гуляет по улицам – но не было недели, чтобы я не встретился с одним из них. Некоторые, и правда, выглядели угрожающе и могли всерьез напугать даже местных, но большинство были безобидны как голуби.

Безучастные ко всему вокруг, бормоча что-то невнятное себе под нос, иногда они обращали свои монологи к миру, существующему только в их сознании. Порой это были яростные обвинения в сторону невидимого собеседника, порой громкий хохот, за которым наступало долгое и тяжелое молчание. Можно даже сказать, что подобные крики и восклицания составляли безрадостный колорит северной итальянской столицы, промышленного и экономического центра, с улиц и проспектов которого давно выветрилась та непосредственность и жизнерадостность, так свойственная другим городам Италии.

Были и те, которых и у нас, и у итальянцев принято называть просто «странными» или «strani». Они наполняли пространство вокруг себя той неподражаемой оригинальностью и тем состоянием внутренней свободы, которые нами, «обычными» людьми, забыты с детства.

И напоследок были еще люди, очевидно куда более адекватные, чем могли показаться на первый взгляд. Многие из них умудрялись зарабатывать на своем диагнозе и успешно вели концертную деятельность в том же миланском метро.

Не скажу, что Милан единственный итальянский город, где могут встретиться яркие представители вышеперечисленных групп. Как-то в Венеции мне довелось встретить удивительного фотографа со старомодным фотоаппаратом, в спортивных штанах, галошах на босу ногу, серой куртке 60–х годов и берете художника с Монмартра. Фланировал этот персонаж по Piazza San Marco от одного туристического скопища к другому, подыскивая достойные себя и своего старого друга кадры. Обычно достойными оказывались разряженные в местный пух и исторический прах маски, видимо, опоздавшие к карнавалу и гуляющие по городу просто так. Они и были окружены толпами щелкающих затворами и айфонами туристов, решивших, что им несказанно повезло встретить настоящую «maschere di Carnevale». Но то, как фотографировал эти маски описываемый мною персонаж, могло бы послужить темой для нового карнавала.

Прежде всего он медленно, почти театрально выставлял как будто не сгибающуюся левую ногу далеко вперед, видимо, выполнявшую роль штатива, и подавался на нее всем телом. Затем старательно прищуривался в окуляр и долго–долго прицеливался, словно мишень все время выпадала из зоны поражения. В какой-то момент он с ожесточением нажимал на спусковой механизм и, не имея возможности посмотреть на плод своих трудов, необыкновенно довольный собой, отправлялся фланировать дальше. Я не уверен, что исторический раритет в его руках как-то реагировал на его действия, но вместе со своим хозяином они представляли картину, достойную не то, что фотосессии, а кисти венецианских художников. Но вернемся к моим миланским друзьям.

Двое в ночи

Это была конечная. Но конечная особая. Почему особенная? Дело в том, что расположена она была совсем не на унылой окраине города, где на огромной, залитой старым асфальтом площади разбросаны окурки и бутылки, выдающие места скоплений «сознательной» молодежи города. Оказавшись здесь однажды, путешественник может забыть о том Милане, о котором читал в путеводителях и в который так мечтал съездить. Все, даже самые уникальные города, становятся здесь удивительно похожими друг на друга. Париж не отличишь от Лондона, а Лондон от Петрозаводска (говорю ответственно, поскольку пришлось бывать). И реакция местных, если ты, оправдываясь, что проворонил свой выход, будешь интересоваться в какую сторону центр и как отсюда выбраться, будет примерно одинаковой. Язык будет, конечно же, разный – да, но смысл тот же.

Но вернемся к необычной конечной, с которой начали. Расположена она была почти в сердце старого Медиолана – у древнего замка Сфорца. Via Marco Mighnetti, где остановка находится, кажется довольно короткой для такого видного сподвижника Кавура. Будучи либералом и вдобавок человеком весьма подвижным, он уходил в отставку так же часто, как получал новый портфель. Блестящий оратор, он не всегда запоминал, что говорил и порой противоречил самому себе. Однако его вклад в освобождение и суверенитет Италии – неоспорим. Длина улицы, по моим соображениям, – следствие того единственного, чего итальянцы не могут простить. Мигнетти однажды имел неосторожность заключить с Францией договор, по которому молодая Италия обязывалась отказаться от Рима.

На улице Мигнетти расположился университет Бруно Леони с чудесным названием «Идеи для свободного рынка». Нужно сказать, у меня, прибывшего сюда из постсоветского пространства, было несколько идей для них, но консьерж, до которого я однажды достучался, пока ждал свой автобус, так и не понял, почему он должен меня впустить.

Наконец к ним, нашим героям

Так вот: поздним вечером, когда узкие кольцевые города наконец освобождались от заторов, и автобус, в качестве полноправного господина, мог нестись по отведенной специально для него полосе, страшно торопя припозднившихся пассажиров (медлительность которых могла стоить им горячей пасты с недорогой «Барберой» на ужин), к конечной остановке подтягивались эти двое. Занятой человек не обратил бы на них никакого внимания, но мне, помимо обдумывания плана, как обойти бдительность упрямого консьержа, заняться было, в сущности говоря, нечем.

Прибывали эти двое к месту отправления автобуса глубоко заранее, как некоторые прибывают в аэропорт или на вокзал, чтобы потом два часа сидеть, уныло уставившись в панорамные окна зала ожидания или безуспешно пытаться заснуть.

Давно известно, как Муссолини завоевал любовь итальянцев: он первым за всю историю Аппенинского полуострова заставил электрички и поезда отправляться по расписанию. С тех пор, если кто-то в разговоре неосторожно начинает хвалить сурового дуче, под гром возмущенных возгласов он напоминает об этом историческом поступке, и все успокаиваются. Времена Муссолини прошли, и автор этих строк, предпочитающий унылым минутам ожидания отчаянный бег с чемоданами наперевес сквозь шумную толпу вокзалов и аэропортов, не раз упивался победой в тамбуре задержавшегося наземного или воздушного судна. С трудом переводя дыхание, он благодарил Провидение, что итальянцы остались верны своим вековым традициям. Стоит ли говорить, как низко падали в его глазах те же итальянцы и какими эпитетами он их награждал, когда (случалось и такое) это самое судно уходило у него перед носом точно по расписанию.

Мои же герои прибывали на обычную автобусную остановку (пусть и центральную) с явным желанием насладиться минутами ожидания. Было очевидно, что они стремятся завести, хотя и с большим трудом, беседу с водителями автобусов, у которых здесь был традиционный перекур. Один водитель сменял другого, и, прежде чем разойтись, они считали своим долгом перебрать косточки всех своих «никчемных» политиков или какого-то незадачливого нападающего из «nerrazzuri»²², которого угораздило промахнуться в серии пенальти. Достаться должно было всем, поэтому водители редко могли позволить себе прислушаться к робким обращениям моих несмелых друзей. Чаще всего им ничего не оставалось, как общаться друг с другом. Очевидно было, что это им приносит гораздо меньшее удовольствие. Наверное поэтому общение это мало походило на то, что мы привыкли понимать под этим словом, если только речь не о чеховском диалоге. Каждый из них периодически изрекал короткую реплику, на которую второй либо откликался еще более коротким замечанием, либо просто отмалчивался. При этом они даже не смотрели друг на друга. Все внимание их было поглощено разговорами водителей, но в еще большей степени – ожиданием отбытия.

У каждого были наручные часы неизвестной марки и приближение времени отправления контролировалось ими с особой пристрастностью и волнением. В нашей стране так ждут разве что новогоднюю речь президента, да и то – лишь самые сознательные. Попеременно, а часто и одновременно, они порывисто вздергивали свои руки и внимательно ловили бегущие стрелки глазами. Таким образом, если один, вдруг ненароком заболтавшись, забывал о времени – он тут же, отрезвленный примером товарища, повторял его движение. Сверившись друг с другом и выяснив, что до отбытия остается еще какое-то количество минут, они на какое-то время успокаивались. Но спокойствие это было мнимым – чем ближе была заветная минута, тем чаще они вздергивали как по команде свои руки, тем менее вразумительны были их беседы. Страшно представить, что могло произойти, если автобус вдруг решил бы вероломно улизнуть от своих педантичных блюстителей.

Кончалась эта эпопея довольно прозаично: водитель, закончив свой монолог про то, почему «нерадзурри» обязательно провалят «скудетто»²³ в этом году, с досадой откинув сигарету и даже не взглянув на часы, вдруг устремлялся на свое водительское место. Наши приятели, наблюдавшие за ним краем глаза, заметив его решительное движение, вздергивали свои руки и к своему ужасу обнаруживали, что минута отбытия еще не наступила. Но хозяин – барин, и видимо уже знакомые с непунктуальностью и крутым нравом этого водителя, тем более когда «Интер» безнадежно летел в рейтинге, наши герои предпочитали не анонсировать свое получасовое наблюдение, а вместо этого, спешно подталкивая друг друга, устремлялись за ним в переднюю дверь.

Забежав внутрь, они усаживались на два передних места с таким видом, будто выиграли их год назад в лотерею. Нужно отдать им должное: эти места, расположенные справа от водительской кабины и почти на одном уровне с ней, могут по праву заключать в себе предел чьих-то грез.

…Помню с каким внутренним ликованием, еще ребенком, вбегая первым в автобус, я обнаруживал эти места вакантными. Защищенный слева от всяческих поползновений так называемых «немощных» пассажиров своим дедом, везшим меня домой из школы и всецело разделявшим мой энтузиазм, я усаживался к окну и вцеплялся в перекладину, отделявшую наши сиденья от остального автобуса и символизировавшую руль. Педалями служила нижняя часть картонной перегородки, которая, судя по виду, использовалась по «назначению» не только мною.

На каком-то этапе я научился полностью синхронизировать свои действия над перекладиной и картонкой с движением автобуса, так что даже казалось, что управление от водителя чудесным образом перешло ко мне. В тот момент я страшно злился на пассажиров, которые не находили ничего лучшего, как встать между моей перекладиной и лобовым стеклом автобуса и перегородить весь, так необходимый мне обзор. Делать было нечего и приходилось рулить, ориентируясь по боковому стеклу…

Мои миланские герои, забегавшие в автобус первыми, рулить не собирались. То, что делали они, было похоже скорее на ночной дозор. Один слева, другой справа, они не пропускали никого, попадавшегося на пути автобуса: будь то велосипедисты, дамы с собачками, солидные господа, не гнушавшиеся общественным транспортом или сознательная молодежь города. Но это еще не конец этой странной и, может быть, уже наскучившей читателю истории. Дело в том, что они, нисколько не стесняясь, в полный голос обсуждали друг с другом все и всех увиденных, оценивая, соглашаясь и дискутируя. Делали они это в неподражаемо индифферентной и даже снисходительной к обсуждаемым ими предметам манере. Осталось добавить к этому, что у одного из них был пакет, из которого он периодически доставал разные съестные припасы, видимо, заранее заготовленные по случаю поездки, и честно разделял их между собой и товарищем. Так, периодически жуя и причмокивая, они стремились не обделить никого комментарием, при этом делая вид, что никто им особенно не интересен.

Мне это напоминало сказочное действо, где два облеченных властью градоправителя совершают традиционный вечерний объезд своего маленького городка-королевства. Автобус становился пышной каретой, а водитель, знакомый нам как страстный болельщик

«Интера» – возницей. От всевидящего взора градоправителей не мог улизнуть никто из подданных. Что уж говорить о пассажирах, заходивший в автобус, да еще и через переднюю дверь. Каждый входивший невольно останавливал на них взгляд, чувствуя, что именно он в этот момент стал предметом их разговора. Тогда они с некоторой деликатностью смолкали, делая вид, что он им безразличен. Но стоило ему пройти, как они, выдержав паузу, без какой-либо конфиденции продолжали начатую о нем мысль. Только потом я понял, что говорили они на странном наречии, лишь отдаленно напоминавшем тот итальянский, которому нас учили в университете. И я, в отличии от многоуважаемого читателя, быстро смекнул (тоже, правда, потом), в чем тут могло быть дело.