Особняк

– Он вернется завтра. Билли написал сообщение: у Шона там какая-то встреча, на которой он обязан присутствовать, но им нужно подробнее обсудить то, о чем они договариваются. Он ведет себя загадочно, и я, конечно, не разбираюсь во всем этом программировании, но зато, похоже, его поселили в отеле в Балтиморе. Он настолько модный, что это кажется нелепым. Сегодня вечером играют «Ориолс», и ложа Eagle Technology в его полном распоряжении. Обычно мы проводим выходные немного иначе. Боюсь, это его вконец избалует.

Энди склонил голову набок, и ей показалось, что он хочет что-то сказать: может, по его мнению, для всех было бы лучше, если бы Билли вообще не возвращался. Она была уверена: он был готов в очередной раз тихонько намекнуть, что Эмили не обязана продолжать жить в браке с Билли и, вместо того чтобы помогать ему удерживать лодку на плаву, ей стоило бы просто уплыть. Она знала, чего ему стоит сдержаться и промолчать. Молчать было не в его духе и не в его духе было проявлять деликатность в разговорах, но Энди уже не раз прощупывал почву, и Эмили в итоге пришлось попросить его закрыть эту тему. Некоторые темы лучше не затрагивать, и она наконец увидела, что он пришел к тому же выводу.

– Уверена, что не хочешь сходить куда-нибудь поужинать? – спросил он вместо этого.

Эмили покачала головой.

– Это очень мило с твоей стороны, но, честно говоря, провести спокойный вечер в одиночестве – предел моих мечтаний. Почитаю книжку…

– Опять свои грязные романчики почитываешь?

– Ой, брось. Едва ли современные любовные романы можно считать грязными, – сказала она, решив не упоминать, что книга, которую она сейчас читает, попадала в категорию эротики. – К тому же не тебе говорить о грязи.

– Грязный Энди, – сказал он. – Грязный Энди был намного грязнее, прежде чем его одомашнили. Ладно, главное – не посади все батарейки на вибраторе, детка.

Она покраснела, и он на это, как всегда, рассмеялся. Потом Эмили чмокнула его в щеку и села в машину. Дверь заскрипела петлями, когда она ее открывала. Чтобы закрыть, ей пришлось приподнять ее и потянуть на себя. Эмили действительно хотелось пойти на ужин с Энди, но было слишком неловко навязываться. Если бы они отправились в какое-нибудь недорогое второсортное заведение, которое она могла себе позволить, он был бы недоволен. Энди был не против время от времени шляться по кабакам, как он выражался, но он привык к определенному стилю жизни, который Эмили был недоступен. Он бы, разумеется, с радостью заплатил за нее, как случалось уже не раз: Энди всегда предлагал угостить ее, но ей не нравилось, что она сама при этом испытывает. Эмили ненавидела это ощущение. Она терпеть не могла нищету и то, что ей приходится считать каждый доллар, но больше всего она не выносила подачки. В молодости ей хватило этого необоснованного чувства стыда, которое ей навязали. Эмили надеялась, что перестанет стыдиться нищеты, когда уедет из дома, но это чувство последовало за ней из Канзас-Сити в университет. Не стоило удивляться, что в Университете Кортаки она тоже чувствовала себя нищенкой. Эмили поняла это в тот самый момент, когда сошла с автобуса в центре Кортаки, но, поднимаясь в гору к кампусу, с потрепанным походным мешком за спиной и сумкой на колесиках, которая волочилась позади нее, она продолжала тешить себя мыслью, что чувство стыда пройдет.

И оно прошло. Ненадолго. И не сразу.

Она даже не потрудилась подать документы в Канзасасский университет или Университет штата Канзас. Большинство девчонок из ее школы могли рассчитывать только на общественный колледж. Это в том случае, если им вообще удавалось окончить школу, не залетев. Для тех, кто метил повыше, Канзасский университет и Университет штата Канзас оказались пределом мечтаний. Это были приличные учебные заведения, но они находились недостаточно далеко для нее. Эмили хотела убраться подальше от Канзас-Сити и с чертова Среднего Запада. Ей нужно было уехать прочь. Как можно дальше от отца, его алкоголизма и… Ее мать умерла из-за какого-то «случая»: Эмили была тогда слишком маленькой и ничего не запомнила. Может, если бы этого не случилось, все было бы иначе. Но все же ее мама действительно умерла во время того «случая», поэтому имеем то, что имеем. Ее сестра Бет, на целых пять лет старше нее, была достаточно взрослой и действительно запомнила маму, а не просто какие-то расплывчатые очертания. Но она уехала, когда Эмили училась в восьмом классе, и поступила в Северо-западный университет^[21], где получила стипендию, а потом осталась в Чикаго. Для Бет Чикаго находился достаточно далеко: она больше ни разу не показалась в Канзас-Сити, даже не приехала на похороны отца. Когда Эмили училась в старших классах, они с Бет общались только с помощью редких телефонных звонков, открыток и во время визитов Эмили в Чикаго. Но Бет поступила в Северо-Западный университет, и это доказывало, что уехать отсюда действительно возможно: возможно избавиться от Канзас-Сити, их отца и всего, что с этим связано. Эмили с самого начала решила, что не останется за бортом. Она всю жизнь училась на одни пятерки и сдала вступительные на высшие баллы. Эмили была президентом школьного самоуправления и капитаном команды по кроссу и легкой атлетике, а по выходным она работала волонтером в больнице, подрабатывала няней и продавала в кинотеатре попкорн. Еще Эмили входила в клуб дебатов и отвечала за аудиовизуальную часть зимних школьных мюзиклов.

Она так сильно хотела выбраться из Канзас-Сити, что не встречалась ни с одним мальчиком из школы. Вот уж увольте. На это она не купится, она не будет как ее мать. Эмили эту ловушку за версту чуяла. Красивый парень с красивой улыбкой и вот: ахалай-махалай, ляськи-масяськи, а у тебя уже двое детей и пьянчужка-муж. Мальчики не для нее. Только учеба, работа и внеклассные занятия, которые, по ее мнению, позволят ей поступить в колледж по выбору. Она была классическим «стахановцем» и словно пыталась что-то – да нет, всё – компенсировать. Быть может, живи Эмили в пригороде, она была бы обычным ребенком, но в своей школе она оказалась звездой. Консультант по профориентации не знал, что с ней делать, ведь он никогда не видел никого похожего на Эмили Уиггинс.

Для нее было шоком, когда ей внезапно отказали в приеме в Дартмут и Принстон. В один и тот же день. Она была настолько уверена в себе, что даже не заметила, насколько тонкими были конверты. «Уважаемая мисс Уиггинс, благодарим вас за подачу заявления…» Один-единственный листок бумаги кремового цвета, который должен был стать ее билетом в свободную жизнь, вместо этого был порван на тысячу клочков, которые она скомкала. Удар оказался настолько сильным и неожиданным, что Эмили даже не заплакала. Она просто стояла там, на их покосившемся гниющем крыльце, держала письма из Дартмута и Принстона, смотрела на цветные штампы на печатных бланках и задавалась вопросом, зачем вообще было использовать такую дорогую бумагу. Неужели они рассчитывали так впечатлить абитуриентов, которым отказывали, ожидая, что те, словно защищаясь, вышлют им в ответ чек? Так щенок катается по земле, ожидая, когда его ударят в очередной раз, или девушка, которая считает, что заслужила то, что сделал с ней ее отец.

Вопреки советам сестры, Эмили подала заявление только в пять мест. Бет пошла по самому безопасному пути. Она выпустилась из Северо-Западного университета, стала дипломированным бухгалтером, познакомилась с Ротко и вышла за него замуж, а затем они переехали из съемного жилья в свое собственное в Линкольн-парке^[22], и она ни разу – ни одного разочка – не приехала в гости. Но Эмили не винила в этом сестру. Если бы могла, она бы тоже уехала и больше не вернулась. Впрочем, Эмили, практически считая это своим долгом, дважды в год прилетала в Чикаго, чтобы навестить Бет. Они все время созванивались, но ее поездки в Чикаго ограничивались тем, что они с Бет могли себе позволить: они встречались пару дней осенью и пару дней весной. Столько времени вместе сестры и проводили – и Эмили таким образом могла увидеть, какая жизнь ее ожидает. Девочки не обсуждали это, но обе знали, что ситуация дома ухудшилась с тех пор, как Бет сбежала. Эмили боялась, что дом затянет ее, как черная дыра, даже если она окажется в восьмистах километрах от него. Словно автострада – это всего лишь веревка, которую отец может притянуть к себе. Нет, она не отправится в Северо-Западный университет. Только не туда. Поэтому Эмили разослала заявления, коих было всего пять, на восток, в большие, маленькие и средние города: в Принстон, который находился в Нью-Джерси, в Хановер (Нью-Гэмпшир), в Дарем (Северная Каролина), в старый-добрый Нью-Йорк (Нью-Йорк) и, разумеется, в Кортаку (Нью-Йорк).

Два письма – тонкие, с приговором внутри – уже вернулись: там был отказ из Принстонского университета со штемпелем «Принстон, НЙ^[23]» и из Дартмута со штемпелем «Хановер, НГ^[24]». Поэтому, когда ей пришел конверт из Кортаки, НЙ, она готовилась к худшему. Эмили была уверена, что это еще один отказ. Она оставила нераспечатанный конверт на прикроватной тумбочке на всю ночь, боясь посмотреть, что там внутри, и открыла его только утром, когда встала, собираясь идти в школу: она думала, что утро вечера мудренее и ей будет легче справиться, когда впереди окажется целый день. Но Университет Кортаки предложил ей стипендию и финансовую помощь. Ее ждали в Университете Кортаки. Ее, Эмили Уиггинс, ждали с таким нетерпением, что готовы были заплатить ей, если она согласится приехать. Ее готовы были встретить с распростертыми объятиями.

Так что она отвергла чуть менее щедрые предложения Университета Дьюк^[25] и Колумбийского университета^[26] и все лето заступала на двойные смены: утром и после обеда Эмили упаковывала продукты в магазине, а по вечерам продавала закуски в кино до самого-самого последнего сеанса. Таким образом можно было собрать немного денег, и у нее появился повод уходить из дома, когда отец еще спал, и возвращаться, когда он уже спал. Как только пришло время, Эмили покинула дом до рассвета, крадясь тихо, как мышь, и даже не потрудившись попрощаться с отцом. Она села в автобус и укатила на восток, прямиком в Кортаку.

В общежитии ей выделили место в комнате на четверых, и хотя ее соседки не пытались унизить ее из-за отсутствия денег, у них ничего не получалось с этим поделать. Это были приятные и чуткие молодые женщины, но они также были из тех, кто считал обучение в Лиге плюща своим неотъемлемым правом. Стейси была из Питтсбурга, ее родители были адвокатами и на выпускной подарили ей новенький, практичный полноприводный внедорожник, чтобы было легче ездить по заснеженному северному Сиракьюсу. Тиллмонт Грейвз – Тилли – вечно жаловалась, что ее мобильник и зимние ботинки на год отстали от трендов: она приехала из Нью-Гэмпшира, и на руках у нее была папина кредитка на случай непредвиденных расходов. Отец Тилли преподавал философию в Дартмуте, одном из тех универов, которые, как в это ни трудно поверить, отказали Эмили в приеме. Когда Эмили наконец рассказала об этом своей соседке, Тилли удивилась, что кто-то вообще может захотеть жить в таком маленьком городке, как Хановер. И разумеется, была еще Мардж: ее мать оказалась внучкой одного из тех людей, которых неизменно именуют нефтяными баронами. Каждый год, все то время, что Эмили училась в колледже, Мардж приглашала ее к себе домой на День благодарения и Рождество, молча и с щедрой руки оплачивала билеты на самолет и комнату в отеле для Эмили во время всех их поездок на весенние каникулы, и при этом все четверо делали вид, что это не так. Они были подругами навек и с самого выпуска ежегодно летом проводили девичники в доме Мардж в Мартас-Винъярд^[27], а зимой – долгие выходные в пляжном домике Мардж на острове Кауаи^[28]. И это несмотря на то, что Мардж снова приходилось покрывать расходы Эмили, ведь дела Билли пошли совсем худо. Она все еще каждый год отмечала День благодарения в Нью-Йорке в до смешного огромной квартире ее родителей площадью в шесть тысяч квадратных футов: она находилась в Верхнем Ист-Сайде^[29] и выходила на Центральный парк^[30].

Отличные подруги, которым в сравнении с Эмили никогда не доводилось рисковать по-крупному.

Эмили выглянула в окно, наблюдая за тем, как Энди погружается в «порше» и этот экспонат из музея спортивных машин покачивается под его весом, а затем повернула ключ зажигания. Энди не приходилось гадать, заведется ли машина. Благодаря его механику этот антиквариат был на ходу. Все, что от него требовалось, – это повернуть ключ, и всякий раз, когда он это делал, «порше» издавал рев, намекая на мощность своего двигателя. К счастью, на этот раз машина Эмили тоже завелась с первого раза. Просить Энди подтолкнуть ее было бы так же унизительно, как соглашаться, чтобы он заплатил за ее ужин.

Боже, как ей стыдно. Был момент в жизни Эмили, когда она действительно думала, что все это осталось позади, и верила, что, окончив Университет Кортаки, она получит пропуск в новую жизнь.

Но она университет не окончила.

Если бы раньше кто-то сказал ей, что она пустит все коту под хвост, бросит колледж после третьего курса, окажется на мели и будет работать в детском саду в Сиэтле, Эмили бы ни за что в это не поверила. Она бы никогда не подумала, что ее брак временами будет висеть на волоске и все это случится из-за мальчишки… Мальчишек. Он был не один. Когда она с ними связалась, Шон Игл и Билли Стаффорд были именно мальчишками. Они жили в хижине в лесу и с таким трудом сводили концы с концами, что в кои-то веки по сравнению с ними Эмили почувствовала себя богачкой.

Но она сделала свой выбор. Все они сделали.

Эмили подождала, пока Энди уедет, а затем выключила зажигание.

Она горько заплакала и не могла вести машину.

Глава 5. Тете эмили грустно

Близнецы всегда входили в ее комнату бесшумно. Вот Бет крепко спит, рядом храпит ее муж Ротко, и вдруг она внезапно просыпается, чувствуя на себе взгляд девочек. Рут и Роуз были слишком маленькими для своего возраста. Издалека, особенно играя со своими одноклассниками, они казались намного младше семи лет. Но их крошечные размеры не объясняют того, как им удается так бесшумно передвигаться по ночам. Днем, играя, девочки создают такой шум, словно по лестницам бегает стая волчат, а за ними носится их голдендудль^[31] Расти. А когда они отправляются на поиски так называемых приключений, Бет зачастую путает их крик с завыванием аварийной сирены.

По правде говоря, практически с того самого времени, как они были зачаты, она ожидала, что вот-вот случится какое-то несчастье. Бет смеялась над россказнями сестры о старом жутком особняке Игл и всегда любила место, где были зачаты девочки – она тщательно следила за своим циклом, – но во время беременности ее преследовали тревожные события и зловещие предзнаменования. Вентиляция начинала издавать странные звуки, когда она засыпала, на улице ей дорогу переходили кошки, и ее трясло от кошмаров. Ротко считал, что Бет стала слишком чувствительной и рассказывает бабушкины сказки, но даже его насторожило то, что обе девочки родились в одежде. Они бы испугались, даже если бы только на одной из них был фрагмент амниотического мешка – или что там из себя представляет эта «одежда», – но в таком виде на свет появились обе! А потом около часа обе девочки совсем не плакали. Акушерке даже пришлось вызвать команду реанимации – врачей и медсестер: они унесли Рут и Роуз, желая убедиться, что ничто не блокирует их дыхательные пути. Девочкам прочистили легкие, и как только их омыли, они превратились в совершенно обычные комочки счастья. Если не учитывать того, как быстро они открыли глаза и как тихо себя вели. Бет показалось жутковатым то, как пристально девочки смотрели. Они только-только родились, но уже сумели сфокусировать на ней свой взгляд. Они словно уже тогда понимали, как сильно она их любит. А когда подошел Ротко, они сфокусировали взгляд и на нем. Бет готова была поклясться, что Рут и Роуз наблюдали за всем с самых первых дней, несмотря на то что во всех книгах о младенцах говорилось, что еще слишком рано и они не видят ничего, кроме расплывчатых теней.

С тех пор много чего случилось. Она вышла замуж за Ротко отчасти потому, что он твердо стоял на ногах и с ним было легко. Некоторые из ее подруг поняли, что такие качества, как «милый» и «хороший», должны высоко цениться в будущем муже, только когда им перевалило за двадцать – тридцать. Ротко не возражал против желания Бет сидеть дома с девочками. В финансовом плане в следующие пару лет им приходилось непросто, но именно Ротко подчеркивал, что, если бы она вышла на работу после их рождения, больше половины ее заработка все равно уходило бы на няню. И нельзя сказать, что перерыв в несколько лет больно ударил по ее карьере. К тому же они оба были бухгалтерами. Может, они и не купались в деньгах, ведь ни один из них еще не вступил в партнерство – тогда Бет еще считала, что Эмили и Билли действительно могут стать миллиардерами, – но зарплаты Ротко хватало на жизнь, пока девочки не пошли в детский сад. Правда, это значило, что его не было дома, когда происходили странные вещи.

Бет рассказала ему о парочке происшествий. Она вспомнила, что как-то раз несколько сотен скворцов из пролетавшей мимо стаи один за другим влетели в окно гостиной на первом этаже их дома. Бет съежилась, боясь, что стекло вот-вот разобьется, но когда все закончилось, она нашла лишь одного мертвого скворца со сломанной шеей: он лежал в куче перьев. Она рассказала мужу, что в другой раз, когда они пошли за продуктами, Рут – ей тогда было около трех лет – засмеялась, когда в овощном отделе включился распрыскиватель. Затем Роуз тоже засмеялась, после чего внезапно включилась система пожаротушения и залила водой весь магазин. Она рассказала ему, что каждый раз, когда она гуляет с девочками по Линкольн-парку, посадив их в громоздкую коляску для близнецов, все собаки в районе ложатся на спину в знак подчинения.

Ротко высмеивал ее, выслушивая эти истории с улыбкой, призванной показать, что он ей верит и считает это чудным и странным. Но на самом деле это говорило о том, что Бет не помешает найти друзей среди других родителей в декрете. Об остальных, более пугающих случаях она ему не рассказывала. Однажды днем, когда девочки должны были спать, Бет проверила видеоняню и увидела на мониторе, что обе кроватки абсолютно пусты; рыдая, она бросилась в детскую и обнаружила, что дочки крепко спят: разгоряченные и вспотевшие, они тихонько подергивались, возможно, им снился один и тот же сон. Бет не рассказывала ему, как иногда зимой боялась, что холодный ветер проникнет под дверь и сквозь швы в окне унесет девочек прочь. Она не говорила ему о бездомной женщине возле Whole Foods^[32], которая начала тыкать пальцем в нее и близняшек и без умолку кричать. Бет не рассказала ему о том случае, когда повела девочек в Филдовский музей^[33] и они задержались там дольше, чем она рассчитывала. Дома Рут и Роуз расплакались от голода и усталости, пока она пыталась состряпать для них на скорую руку кесадилью^[34]. Вдруг близняшки вскрикнули, и в тот же миг огонь на плите полыхнул и обжег ей руку.

Она не рассказывала ему, как иногда они клянчили вкусности или просили купить им что-то, а если она отказывала, они просили еще раз, и она физически ощущала, как что-то пронизывает ее – нечто вроде статического электричества. Иногда, если они проделывали это с другими людьми – не с ней, а, например, с Ротко, – те как будто меняли принятое ранее решение.

По ночам, когда девочки вот так входили в их спальню, Ротко никогда не просыпался. Он – да обычно и она тоже – спал очень крепко. Ротко храпел не слишком громко, если только не страдал простудой, и она уже давно привыкла к тому, что время от времени вопят сирены или мимо их дома проходит кучка пьяных хипстеров. Когда они только начали встречаться, то часто ходили в походы, и ей нравились шум ветра и дождь, стучащий в палатку холодной ночью. Но это, кажется, было целую вечность назад. Прожив столько времени в Чикаго, Бет привыкла к ритму его звуков. И все же, несмотря на то что девочки входили в их спальню очень тихо – можно сказать, абсолютно бесшумно, – она всегда просыпалась. Бет знала, что стоит открыть глаза – и она увидит, как они смотрят на нее и молча ждут.

И она действительно открыла глаза.

– Тете Эмили грустно, – сказала Роуз. Она говорила очень тихо, стараясь не разбудить отца.

– Она снова плачет, – прошептала Рут.

Бет села и посмотрела на телефон. Два ночи. Что случилось? В Сиэтле сейчас сколько, одиннадцать? Нет, полночь. Ни голосовых, ни текстовых сообщений от сестры не было. Она убрала телефон и оглянулась через плечо на Ротко: он крепко спал.

– Она одна в постели и плачет, – сказала Рут.

Роуз кивнула.

– Дяди Билли с ней нет. Она поэтому плачет?

– Мне кажется, вам приснился дурной сон, – сказала Бет. – Не будем будить папочку, ладно? Возвращайтесь в постель.

Девочки послушно кивнули. Они развернулись, вышли из комнаты и зашагали по коридору.

Бет не хотелось так думать, но правда есть правда: ее дочери ведут себя иногда жутковато, хотя в основном они просто умницы. Да, Рут и Роуз немного маловаты для своего возраста, но они с рождения были крошечными. Для близнецов это неудивительно, и их педиатр, доктор Сендек, успокоил по этому поводу. Впрочем, его седые моржовые усы и загадочный европейский акцент в целом создавали атмосферу умиротворения, и он всегда умел подбодрить Бет. Девочки были невысокими для своего возраста, но здоровыми и умными. Они играли в футбол, занимались испанским, а по вторникам брали уроки плавания. В хорошую погоду они надевали на Расти поводок и шли по улице впереди нее, направляясь в парк за углом, и даже собирали его какашки в голубые пакетики, которые Бет держала в пластиковом контейнере, прицепленном к поводку. Им нравилось ходить в школу, и у них было полно друзей. Казалось, что им каждые выходные приходится посещать дни рождения, детские праздники и другие мероприятия, обязательные для всех, у кого есть дети. Отчасти поэтому они перестали ходить в походы, и Ротко любил шутить, что они сойдут с ума от скуки, когда близнецы уедут в колледж и у него с Бет появится куча свободного времени.

Да, иногда девочки были привередливы в еде, но они никогда не жаловались на то, что им приходится жить в одной комнате. Дом был хороший, Бет нравился район, и она была рада, что они успели вовремя приобрести жилье. Особенно если учитывать, что недвижимость в Линкольн-парке была дороговата еще до того, как у них появились девочки, а сейчас цены совсем взлетели. Но, даже несмотря на то, что Бет вот уже два года работала полный рабочий день, они не могли позволить себе купить в этом районе дом побольше. И не смогут позволить еще несколько лет, пока она не вступит в партнерство. Впрочем, жили они вполне сносно. У них была роскошная «ауди», и им не приходилось отказывать себе, если они хотели заказать суши на дом или поехать в очередной ежегодный отпуск. Если не считать того, что им не хватало денег, чтобы переехать из квартиры с тремя спальнями в Линкольн-парке – они с Ротко использовали третью спальню в качестве кабинета, хоть там и стоял раздвижной диван для гостей, – в дом побольше, жили они достаточно неплохо. Бет повторяла это Эмили снова и снова, но ее сестра отказывалась принять чек. Когда все стало совсем дерьмово, перед тем как Билли лег на реабилитацию, Бет улетела в Сиэтл на выходные, оставив девочек с Ротко. Эмили позволила ей оплатить ужин и поход в спа, а потом согласилась уехать жить в Чикаго с ней, Ротко и близнецами на несколько месяцев, когда стало совсем худо. Она даже позволила Бет заплатить за реабилитацию. Но Эмили наотрез отказывалась от денег. Она не хотела брать у нее больше, чем уже взяла. Бет не обольщалась по поводу того, что они с Ротко могут хоть как-то помочь с долгами, в которые влезли Эмили и Билли, – эта ноша стала совсем неподъемной, – но она выписала сестре чек на пять тысяч долларов. Этого бы хватило, чтобы слегка улучшить положение.

– Это моя ошибка, – сказала Эмили. – Я ее совершила, и мне за нее расплачиваться.

И порвала чек.

Бет последовала за Роуз и Рут в детскую мимо комнаты, которую они с Ротко использовали в качестве кабинета. У девочек была двухъярусная кровать, и она смотрела, как они укладываются в постель. Очевидно, сегодня Рут спала снизу, а Роуз – сверху, но девочки часто менялись местами по какому-то им одним понятному расписанию, так что Бет оставалось только молча ждать, пока они улягутся, чтобы потом подоткнуть им одеяла. В углу стоял ночник. Она задумалась, не слишком ли они выросли, чтобы спать с ним, но ее это не сильно беспокоило. Бет видела ночники, которые светили, как уличные прожекторы, этот же был в форме бронтозавра и издавал мягкое, теплое свечение, как кнопка включения на компьютере. Его хватало, чтобы разрезать тьму и смягчить тени, но из-за приглушенного света нельзя было четко разглядеть девочек. Впрочем, вряд ли бы это чем-то помогло. Даже при ярком освещении им с Ротко иногда было сложно различить их, да еще дочки специально любили их разыгрывать. Бет нужно было всего лишь закрыть глаза: это никогда ее не подводило. Как бы девочки ни походили друг на друга – а они выглядели идентично, как и все близнецы, начиная с родинки за левым ухом и заканчивая небольшой щербинкой между передними зубами, – пахли они по-разному. Аромат Роуз доказывал, что ее не зря так назвали. Ее запах оставался сладким и свежим вне зависимости от того, как давно она принимала ванну. Не то чтобы Рут пахла кислым, но в ее аромате чувствовалось больше земляных ноток. Бет никогда и никому не рассказывала об этом: ни Ротко, который частенько путал девочек, ни самим девочкам, которых завораживала эта материнская магия, эта способность Бет различать их.

Она поставила ступню на нижнюю кровать и подтянулась за перекладину, чтобы дотянуться до верхней.

– Спокойной ночи, Рут.

– Я Роуз.

Бет наклонилась и поцеловала ее.

– Хорошая попытка, мышонок, но маму не проведешь.

Рут захихикала. Бет спустилась и наклонилась поцеловать Роуз. Та потянулась к ней и обняла мать за шею, притягивая ее к себе и прижимаясь к ней всем своим маленьким хрупким тельцем.

– Тетя Эмили снова будет жить с нами?

– Вряд ли, детка. В прошлый раз она приезжала всего на несколько месяцев, потому что дядя Билли был болен, – сказала она. И тоже обняла дочь.

Болен. Был ли это действительно честный ответ? Что она скажет девочкам, когда они подрастут? Что дядя Билли пьяница и наркоман и она привезла тетю Эмили сюда, потому что испугалась? Испугалась, что дядя Билли в конечном счете спустит свою жизнь в унитаз и утащит за собой ее сестру?

– Позвони тете Эмили, – сказала Роуз. – Ей очень грустно. У нее все щеки мокрые.

Бет попыталась улыбнуться.

– Наверное, просто идет дождь. В конце концов, это же Сиэтл.

– Мамочка?

Роуз отпустила мать: она выпрямилась и теперь видела обеих девочек, лежавших под теплыми одеялами. Бет заметила Расти, который спал, свернувшись клубочком в углу. Как так получается, что собака и муж крепко спят всю ночь, а она просыпается в тот же миг, когда дочерям приснится дурной сон?

– Что, милая? – спросила она Рут.

– Мы все еще собираемся поехать на Рождество к тете Эмили?

– О, до этого еще далеко, – ответила она. – Сейчас лишь первая неделя сентября. Мы поедем только через несколько месяцев: я еще даже не купила билеты на самолет. В Сиэтле будет весело, вот увидите. Вам понравится. Мы будем жить в отеле, заказывать завтрак в номер и есть в постели, пока вы смотрите мультики. Я поговорю с папочкой, и, может быть, нам удастся забронировать номер с видом на океан. И знаете, мамочка с папочкой тоже будут счастливы, потому что в Сиэтле в каждом доме по пять кофеен, а лучше всего то, что там есть знаменитый рыбный рынок, где рыбаки кидают друг другу рыбу. И большую тоже, – она ткнула Рут в живот. – Знаете, как лучше всего ловить рыбу?

Рут пожала плечами.

– Когда кто-то кидает ее тебе, – сказала Бет.

Девочки захихикали, но они уже начали тереть глаза. Она слышала, как их дыхание замедляется. Бет снова подоткнула одеяло сначала Рут, затем Роуз.

– Мы весело проведем время с тетей Эмили, – сказала она.

– Нет, – сказала Рут и зевнула. – Там слишком много снега.

– Вообще-то, в Сиэтле не бывает снега. Здесь, у нас, снега выпадает больше.

– Мы поедем не в Сиэтл. И мы не хотим ехать, – сказала Роуз. Ее голос стал тягучим, как сахарный сироп, и казался сонным. – Пусть лучше она приедет сюда. Ты ей скажешь об этом, когда она приедет в гости в следующем месяце?

– Не думаю, что… – Бет вздохнула. Усталость ее пьянила. Ей казалось, что она видит сон наяву. Она порой чувствовала себя так во время споров с близнецами: если они чего-то хотели, то из-за их просьб Бет чувствовала усталость. – Она не приедет в следующем месяце. Вряд ли мы увидимся с тетей Эмили до Рождества. Поговорим об этом утром, ладно? Уже поздно, а завтра учебный день. Засыпайте.

Пока Бет говорила, девочки успели закутаться получше и начали засыпать. И она надеялась, что там, в королевстве снов, они увидят что-то более приятное, чем плачущую Эмили.

Утром они об этом и не вспомнили. Осталась лишь пугающая тень от их кошмаров, да и она растворилась с приходом дня.