Подтексты

Лизанька и Елизавета II

Звонок в дедушкиной квартире пронзительно голосил уже минут десять, а дверь так и не открывалась. Сказать, что Лиза была озадачена – ничего не сказать. За это время она испытала целую гамму чувств от любви до ненависти… Положа руку на сердце, Лиза к дедушке была, мягко говоря, равнодушна. В ней роились свои, подростковые, проблемы, и к стариковским она относилась несколько высокомерно.

«Жду ещё пять минут и ухожу», – решила Лизавета. Вроде мама сказала, что дед её ждёт, что ему срочно понадобилось разобрать архив и даже кое-что отсканировать. И она через весь город тащила свой ноутбук в рюкзаке для этой «важной работы». Хорошо хоть, сканер у деда был…

Из квартиры напротив вывалился сосед:

 
– Цыганка с картами,
Дорога дальняя,
Дорога дальняя,
Казённый дом…
 

Несмотря на то, что день только начался, он был уже навеселе.

– Здравствуйте, дядя Ося.

– Лиза, ну сколько тебе говорить, что я не Ося, а Осип Эмильевич, как Мандельштам. Хотя откуда тебе знать про Мандельштама? – и он махнул рукой.

Но Лиза не растерялась:

 
– Не говори никому,
Всё, что ты видел, забудь —
Птицу, старуху, тюрьму
Или ещё что-нибудь…
 

– И что, ты хочешь сказать, что это Осип Эмильевич написал?

– Да-да, именно он! – на лестнице появился запыхавшийся дедушка с пакетом.

– Валерий Владимирович, приветствую, – Осип Эмильевич театрально поклонился. – Я тут внучку вашу развлекаю…

– Спасибо, Осип Эмильевич, иди отдыхай, дорогой!

Несмотря на беспробудное пьянство соседа, дедушка относился к нему уважительно. Он ещё помнил, как тёзка Мандельштама собирал стадионы. Более того, он читал свои стихи в Политехническом с Беллой Ахмадуллиной и Евгением Евтушенко. А теперь старый и забытый всеми классик пил с утра и до вечера. От него давно ушла жена с ребёнком, он продал почти всё своё имущество… Но самое ужасное было не это – его покинула Муза! Он ничего не писал. Тёзку Мандельштама похоронили даже многие почитатели его таланта. Что Осипу Эмильевичу казалось особенно обидным.

– Ну что, Лизанька, ты там нашла? – дедушка нежно называл внучку Лизанькой с ударением на втором слоге… Они уже второй час перебирали конверты с наваленными в них, как бог на душу положит, старыми фотографиями деда. Некоторые завалились за шкаф и завистливо-сиротливо подглядывали в щёлочку, как бережно пришедшая девочка обращается с другими конвертами.

Ничего интересного в этих фото не было. Приёмы, встречи, конференции. Как сказал бы профессиональный журналист – паркетная съёмка. Некоторые фотографии были любительскими и от этого уже изрядно скрученными. Допотопные глянцеватели оставляли на фото неоднородные пятна, расплывчатые, как лужи, покрытые тонкой коркой льда. Проявители, закрепители… прошлый век. Многие фотографии пришлось выбросить, так как они восстановлению не подлежали, даже в фотоателье. Что-то Лиза всё-таки отсканировала. Дед был военным переводчиком и работал с иностранными делегациями в разных странах.

– Дедушка, а это кто такие?

– Да французы.

– А это?

– Это мы в Англии. Ты знаешь, что первым в гавань Ленгстоун вошёл ещё мой отец Владимир Михайлович. Он мне много рассказывал тогда о своих походах.

– Да, знаю. Мама говорила, что прадедушка помнил из английского только a glass of wiskey…

– Как ты думаешь, без знания этой фразы можно ходить по барам в Англии?! Нет, конечно. А ещё его потрясли магазины, где всё продавалось по одному фунту! Даже аптека такая была, где все лекарства по одному фунту. Представляешь?

К счастью, Лизавета не застала того времени, когда в магазинах практически ничего не было. Даже самого необходимого. И её мама раздавала всем знакомым свою горячо любимую коллекцию иностранного мыла. Слава богу, у неё теперь всё есть. Действительно, Лизе трудно было представить, что жвачка была дефицитом. А за мясом очередь её бабушка занимала с утра. Но что действительно внучка никогда не могла себе представить, так это то, что её седой и колючий дедушка Валерий Владимирович был таким красивым в молодости. Просто киношным. Правда, мама про внешность отца говорила: «Олег Янковский в фильме “Щит и меч” отдыхает», но Лиза не могла до конца осознать, что это значит.

– Дедушка, а это что за женщина с тобой рядом? Какая-то известная…

– Это Елизавета Вторая Божьей милостью Королева Соединённого Королевства Великобритании и Северной Ирландии.

– Да ты что?! Ты с ней разговаривал?

– Да, внучка, разговаривал.

– А о чём вы говорили? Вот здесь она даже улыбается! Надо же…

– Ты помнишь старый фильм «Римские каникулы», самую последнюю сцену, где принцесса задаёт выстроившимся перед ней товарищам уже отработанные вопросы?

– Тот, что с Одри Хепбёрн?

– Да. Ну так вот. Стою я в строю самым последним… ещё летёхой был. Подходит ко мне Елизавета Вторая. Видно, у неё все дежурные вопросы закончились, и спрашивает меня: «А какое у вас любимое хобби?» Ну я возьми, да и скажи: «Мушечки вязать люблю».

– Дедуль, а что значит «вязать мушечки»?

– Есть такой вид рыбалки, как нахлыст…

– А, знаю! Это когда шнур забрасывают с приманкой.

– Так вот, шнур забрасывают с мушкой. Её можно смастерить в специальных тисках. Они похожи на маленькую перевёрнутую лавочку.

– Да, я видела у тебя такой инструмент. Так ты у меня для этого просил бусинки и лак для ногтей у мамы? А королева что ответила?

– Говорит: «Я тоже мушки вязать люблю!»

– Дедушка, ну так мушек-то не напасёшься. То в кусты залетят, то зацепятся за что-то. А королеве разве некому мушки купить в рыболовном магазине? Или заказать у специалиста…

– Дело не в возможностях. Настоящий рыбак сам мушечки вяжет. Кстати, помнишь мои прошлогодние? На них в Карелии прекрасно клевал лосось!

– Не отвлекайся. Что было дальше?

– Ну, она меня спрашивает: «А какая мушка у вас самая любимая?»

– А ты?

– Я ей и говорю: «March Brown». Она говорит: «У меня тоже!» В общем, у нас с ней был профессиональный разговор двух нахлыстовиков. Смотрю, её помощник на сумочку поглядывает. Если собеседник назойлив или надоел – королева просто перекладывает сумку из одной руки в другую. У неё есть такие тайные знаки. Если ставит на пол, то надо собеседника сменить. Если на стол, то хочет уйти… Но она сумку повесила на плечо!

– Дедуль, а что это значит по королевским тайным знакам?

– Значит, моя дорогая внученька, что всё у королевы в порядке!

– Здорово!

– Ничего здорового. Мы проговорили с королевой больше положенного. И даже наша служба безопасности косилась на мою болтовню с Её Величеством. На следующий день меня вызвали в комнату, обвешанную проводами, в нашем посольстве и долго пытали, о чём я мог говорить с королевой столько времени?!

– Ну а ты что сказал?

– Я признался, что выдал ей все секреты и даже те, которые не знал!

Они засмеялись, а Лиза подумала, что, по всей видимости, молодой русский лейтенант королеве очень понравился. Поглаживая фото, она не могла налюбоваться на деда. Как в той песне Ирины Аллегровой: «Младший лейтенант. Мальчик молодой. Все хотят потанцевать с тобой». Стройный, в парадной форме. Пепельные волосы и такие красивые голубые глаза. Бабушка ей рассказывала, что когда деда ещё ни разу не видела, сидела с подружкой и мечтала о суженом. А подружка возьми да и скажи, мол, ты должна загадать внешность своего будущего мужа. Бедная бабуля, она и подумать о таком не могла. Но у неё с собой был лик Николая Чудотворца. Как раз белого с голубыми глазами. Хотя лики Чудотворца разные бывают, но этот был именно такой. «Вот пусть мой суженый будет таким!» – решила бабушка. Так и вышло. Если сейчас взять тот лик Николая Угодника и фото дедушки… Одно лицо! Не мудрено, что Елизавете Второй он так приглянулся!

Ещё Лиза где-то читала, что на своей коронации Елизавета Вторая сама пригласила на танец командира советского крейсера Олимпия Рудакова. Статного красавца. Правда, говорят, что сделала она это для своей влюбчивой сестры Маргарет, которая положила глаз на Рудакова. Ведь она после танца подвела Олимпия Ивановича именно к сестре. Ну а что? Королева Елизавета была настоящей женщиной.

– Дедуля, скажи честно, ты меня в честь королевы аглицкой назвал?

– Нет, конечно. Твои родители так решили. Ну, хватит нам мероприятия разбирать. Теперь самое интересное – фотографии с рыбалки!

Екатерина Неретина

Бессонница

 
Ночь хлопает дверьми,
И сквозняки повсюду,
Снаружи и внутри.
Весь наизнанку дом.
Лгут тени за окном,
И колоколом в душу
Луна звонит тревожно,
Что не забыться сном.
 
 
Все думать и бродить
Полночным привидением…
И танцевать безмолвно
С тенями у стены.
Изящный круг Луны —
Сплошное наваждение.
Но что поделать…
Дверь открыта, заходи!
 
 
Стол будет без убранств,
А чай слегка остывшим.
И лунный луч, целуя,
Коснётся моих рук.
Сегодня я одна,
Твой зритель загрустивший.
И гулкий полумрак,
Мне поневоле друг.
 
 
Луна взошла в алтарь,
Как девушка к обряду.
Венчание ночное,
В пол грустные глаза.
Она сияет вся,
Торжественно нарядна,
И трепетом священным
Исполнена душа.
 
 
Небесная сестра,
Я к таинству причастна…
И выпало мне пить
За новый лунный день,
Служить тебе во тьме
Мистического часа,
Отмеченной быть знаком
Исконности твоей.
 
 
Твой светоносный лик
Иконой небосвода
Склонился надо мной,
Как знахарь над больной.
И с тихою тоской
Глядит в меня как в воду.
Снисходит на меня
Как вечность, как покой…
 
 
Не стану провожать.
Бессонница с запястья
Снимает свою хватку
И в дом пускает сны.
Она моё проклятье,
И горькое причастие
Пред тихим шагом
Ясновидящей Луны.
 

Тотем (лесные лани)

 
Лунные линии, тонкие линии
Лягут как капли на гибкие спины им.
Изгибы изящны, шаги грациозны,
Глаза – отражение озера звёздного.
 
 
Тень, полуявь или призрак рассвета?
Бродят на тонких ногах силуэты.
Туманом укрытые духи-хранители.
Лунные линии тонкими нитями…
 
 
В глаза не заглядывай, нрав не испытывай.
Грёзы по райскому саду… не впитывай.
Тропой уходи от них самою долгою,
Лунною, дикою, узкою, тонкою.
 

«Я стояла у двери балкона…»

 
Я стояла у двери балкона,
Ко мне подлетела ворона
И зло в лицо каркнула.
Я ждала вестей с фронта
О моем родном брате.
"Не дождёшься", – сказала ей.
 
 
Вечером пришло сообщение:
"С лица земли стёрто селение.
Было лютое адово…
Все, кто пишут – выжили,
Но были потери.
Среди живых нет брата вашего."
 
 
Но было другое сообщение.
О том, что Хранители времени
Стоят у света на страже.
Духи богатырей витязей
Крепко-накрепко у рубежей,
И они видели моего брата.
 
 
На первое сообщение
Я ничего не ответила.
Но прошептала на второе:
"Спасибо вам за надежду,
Хранители, покровители.
Жду. Не впускаю горе".
 
 
Было и третье сообщение.
На утро следующее:
"Он был на дежурстве,
Сменился моим мужем.
У них все в порядке,
Живы, немного контужены".
 
 
Всё сторожила ворона
Мой балкон и окна
Ещё несколько месяцев.
Но прилетал белый голубь,
И ястребы, и сорока.
И приносили мне добрые вести.
 

«Частицами, слоем за слой…»

 
Частицами, слоем за слой,
Соль завершается мной…
Кристаллами в самую суть
Из глубины в бирюзу,
Во мне продолжая волну.
 
 
Шёлком песка сохранен
Оттиск изнеженных форм.
Тепло моего естества
Исчезнет с поверхности дна.
Следы от меня – пустота…
 
 
Это мой сон? или мир
после второго пришествия?
Или степенно шествие
моё на другой свет?
Тихо. И птиц в небе нет…
 
 
Гибкая водная гладь
Зрячей глядит глубиной.
Бездонность и синий покой
В моём отраженьи дрожат.
Я открываю глаза…
 
 
Кресло и книга, халат…
Омыла святая вода.
Капля из моря – я…
 
 
мне предстоит найти
свой путь к океану любви.
 

Сонет

 
Я поддаюсь подкравшейся тоске.
Захлебываюсь запахом дороги.
Смотрю в сияющий алтарь небес
И мыслью зависаю на пороге.
 
 
И оторвав себя от снов в тепле,
Я ощущаю дымный дух свободы!
Но жжется он, чертя углем в душе.
Бездомность скорбно тянет за подолы.
 
 
Так для чего во мне терзаниям приют?
И несиденье дома? Вой под звезды?
Стал пресен ваш порядочный уют.
 
 
Паломник-ворон верен вере твёрдо.
Меня стихи-скитания зовут,
И я лечу на зов, чернильно-черный.
 

«Временем моим…»

 
Временем моим,
Именем Твоим…
Я хотела стать
На звезду похожей.
Ног босых следы
Догнала волна.
Мне к звезде нельзя,
Слишком тонкокожа.
 
 
Я смотрю из-под
Млечности гирлянд.
Разлетаются
В темноте соседи.
Музыка стихов —
След секунд землян.
Вдох и выход мой
Помнят строки эти.
 
 
Мудрость космоса
Пеплом в волосы.
Кожей собрала
Пыль из серебра…
Мне бы написать
Песню Господу,
С нею на устах
Успокоиться.
 
 
Именем Твоим!
Временем моим!
Мир бежит быстрей,
Мои строки тоже.
Тянется душа
К таинству огней.
Выстроен стихом
Мост к далёким звёздам.
 

Орхидея

 
Подари мне сиреневых орхидей
Из тропической колыбели,
Из долгих проливных дождей,
От парящего влагой берега.
 
 
Подари мне их тягучий аромат.
Он наполнит меня как вином и ядом.
Я буду слышать дождь и океан,
У их подножия дурманным сном объятая.
 
 
Они мне – обнажённая любовь!
И обнажённым шелком покрывают душу.
Они ко мне в объятия и в кровь
Текут сиреневой лавиною наружу.
 
 
В их аромате, дьявольски густом,
Беспомощная чистота рассветов.
Вдох орхидеи, как возможность лета.
Наполни сладостью своей мой дом.
 
 
И пусть цветёт она сегодня для меня, —
По-северному замкнутой и гордой,
Искавшей у ветров сырых тепла,
Живущей неприлично скромно.
 
 
Хочу тонуть в сиреневых ручьях
Её пленительного тёплого нектара.
И представлять мгновения, когда
С дождём она бесстыдно целовалась.
 
 
В пронзительных сиреневых тонах
Я вижу кроткую тоску по раю,
Призыв любить, бесстрашно отдавая
Души своей расцветший сад.
 

«Ты был мне карателем…»

 
Ты был мне карателем,
Медленно резал всё светлое.
Знаком лёг восклицательным,
Прописался в моем дневнике.
Искушая изобретательно,
Искусно меня предал
сто раз за вечер.
Потом попросился обратно
и предал больнее вдвойне…
 
 
Посланник божий?
Опричник,
исполняющий слепо и преданно
Высшую меру Всевышнего?
Отсыпано щедро мне…
Я распознала истину.
Не ты был чудовищем.
С улыбкой, тонкой, как лезвие,
смехом звонким, как песня,
Темнота разрасталась в душе.
 
 
Непросто в самой себе
Опознать лик убийцы…
жертвы, судьи, очевидца.
Я узнала недавно во сне
Как тебе было больно
Топить меня в полной
Соблазнов и страхов воде.
Но Ангел твоею рукою
Карты кропил в игре.
 
 
Прости меня, если сможешь.
Мы оба тогда сломались —
Из-за твоих, из-за моих
шатких и ржавых перил…
Но теперь-то я знаю:
ты, хоть и не светел,
но злодеем не был.
Ты медленно резал все тёмное,
Чтобы меня спасти.
 

«Меня кто-то совсем забыл…»

 
Меня кто-то совсем забыл?
Ниоткуда за мной не пришёл.
На пустынном перроне простыв,
Отбиваюсь от свор сквозняков.
 
 
Отчего же я до сих пор…?
Почему же кто-то всё не…?
Сколько нужно часов ещё…?
Что мне станет спасением?
 
 
Всюду дует за воротник.
Кто-то где-то был очень мил.
Жизни скомканный черновик
Убегающим шпалам скормил…
 
 
Мне никто никогда нигде…
Потому что ничей не свет.
И я чувствую, что теперь
Никого на перроне нет.
 

Дерево

 
На моей коре дождь…
На моей коре ночь…
Из моей коры жёг
Пламя старый шаман.
 
 
Над моей кроной спят
Сотни бледных плеяд.
И кочевник закат
Ткёт кровавый обряд.
 
 
Под моей кроной тьма,
Птицам цепким дома.
Чертит ведьма-сова
Колкие письмена.
 
 
Здесь не тишь и не блажь.
Вырви глаз темнота.
Зашипит по ветвям
В танце смерти змея.
 
 
Ты пришёл поглазеть?
Бродят многие тут.
У моих корней кровь,
Под моей тенью труп.
 
 
Я расту не в земле.
Подо мной города.
Человечьих костей
Стройные берега.
 
 
Выпей горечь мою,
Съешь изогнутый лист,
Под могучим крылом
Закопайся и спи.
 
 
У моих корней соль…
У моих ветвей сок…
Будет сладок твой сон
В скрипе вечных часов.
 
 
Иллюзорный ваш мир
Рассыпался в труху
Сотни раз на моем
Деревянном веку.
 
 
Мой удел провожать
Смену зим и эпох.
Деревянно обнять,
В колыбель или гроб.
 
 
Ты ко мне приходи,
И садись на качель.
На моей коре ночь…
От тебя ушла тень…
 

«Небо в квадрате с крестом…»

 
Небо в квадрате с крестом
Висит в предутренних сумерках.
 
 
Комната сливается со сном.
Силуэты плывуще-танцующие.
 
 
Темнота безлика, бездонна.
Глядит, как бездомная, с улицы.
 
 
Под нависшим оком хочется
Съёжится и зажмуриться.
 
 
В этой комнате пять углов.
Четыре прямых, один острый.
 
 
В остром колене-прижатом назрели вопросы,
Занозами в ребра несносными.
 
 
Небо просачивается в щель,
Капает с подоконника.
 
 
Утро затапливает постель.
Растапливает плоть мою.
 
 
Расплавляется бесцельно
масло на бутербродах.
 
 
Органный гул тишины
сменяется щебетом голодных.
 
 
Главный орган духа невозмутим.
Снимаю с плеч темноту хваткую.
 
 
Утро. Пора думать о земных.
Ночью снова: угол, бездна, квадраты…
 

Акростих Пётру Главатских

 
Пеплом дымит раскаленная сцена,
Ёмкость для сольного сердцебиенья.
Треском горящего нотного поля
Рвение духа выходит на волю.
 
 
Глаголить ритм, поднимая
Лавину чувственных рек,
Авангардно-свободно
Всеуслышанно каясь,
Акцентом звука пронзая
Тончайщие стены тел…
Снисходит крик в темноте,
Как плач об агнце света…
И.
Х.
 

Он (деньги) и я

 
Когда ты входишь в обветшалый кров,
Твой лоск встаёт павлином среди пыли.
И стопы книг (и на и под столом)
Лежат, желтеющие рты разинув.
 
 
А ты, смеясь, из шляпы достаёшь,
Как соль весьма изысканного трюка,
Горсть фантов: ЦУМ, театр, ужин в Турандот…
И вежливо протягиваешь руку.
 
 
И амбра в след играющих духов,
И вин стареющих кровавое наследие…
Одевшись в узко-чёрное столетие,
Ты мне бросаешь длинное вечернее
Огней московских полотно.
 
 
И я плыву в размеренных шелках
По мраморным парадным коридорам.
Я загораюсь вспышкой в зеркалах.
И пудрюсь в глянце царственных уборных.
 
 
Но только помни, мой роман с тобой —
Прогулка под Луной бродячей кошки.
Я незаметно ускользну домой,
В мой сад, где шаль скамейке брошена.
 
 
Веранда,
 книги,
 небосвод,
Под крышей скошенной.
Люблю с тобой,
 (и без тебя),
Смотреть
 на звезды я.
 

«Я разрешаю…»

 
Я разрешаю
 злиться
 волчицам.
Рычать
 и скалить
 клыки.
Я разрешаю
 резвиться
 львицам.
Ночью
 по звездам
 брести.
Я разрешаю
 птицам
 стелиться
Ситцем
 в небесную
 синь.
Я разрешаю
 лисицам
 слиться
С рыжей
 листвой
 осин.
Провозглашаю
 раскрыться
 всем лицам,
Частицам
 моей
 души.
Я пожелала
 свершиться
 жрицей
В храме
 цветущей
 Земли.
Сыпет
 крупицы
 корицы
Тёплое
 тёмное
 Инь.
Сила во мне струиться,
Тайна земных глубин.
 

Александра Быстрова

Повесть «Папа вырос» (отрывок)

Подобралась поближе к папе и включила диктофон. Мне хотелось узнать подробности, сохранить истончившиеся воспоминания.

Глава первая. Покидая отчий дом

Сердце тонуло в вязкости за грудиной. Колька ворочался, и панцирь кровати скрипом выдавал беспокойство. Мама, уставшая за длинный летний день, не реагировала на звуки из противоположной части комнаты – глубокий сон овладел ею до утра.

Колька пересчитал воображаемых овец, белых, кучерявых, до сорока шести. Дальше мысли сбились на волнующее: завтра начнётся новая жизнь вдали от дома. Самостоятельная.

Хорошо хоть, на рыбалку сгонял с ребятами. Деревянный мосток, тянущийся до глубины, удачно оказался свободным. От торопящегося шага доски запружинили. Парни расселись по трём сторонам, свесили ноги, изредка задевая остывающую воду. Слегка, чтобы не распугать рыбу. Большое озеро в центре села окружали дома разного размера и достатка, с одного бока уходившие улочками до соснового леса, за которым текла Ока.

Вечерний клёв оправдал надежды. Натаскали ладошечных карасей по полбидона и довольные засобирались домой. Колька не удержался, скинул кепку, майку и шаровары. Лето заканчивалось – хотелось напоследок прикоснуться к озеру. Накупался до синих губ. Друзья тем временем оттачивали мастерство: крутили «солнышком» ведро, наполненное водой. Эффект застывшей воды завораживал. Ни капли не проливалось из перевёрнутого ведра. Неподалёку барахтались ненасытные до влаги беспокойные гуси. Широкими крыльями они раскидывали брызги. Среди их гогота доносилось:

– Пока! Га-га-га. Пока!

Колькин дом был виден с берега, он стоял метрах в двухстах на пригорке. Парень взбежал по крутой песчаной тропинке, трава вдоль которой начинала плешиветь. Согрелся.

Васёк учуял добычу, встретил Колю, как цирковой кот. Настойчиво прошёлся вдоль хозяйских ног, соприкоснувшись с ними упругим шерстяным телом, вырисовывая знак бесконечности. «Бесконечно я вас люблю», – читалось в глазах хитреца.

Колька хихикнул, радуясь прошедшему дню. Уткнулся в подушку, чтобы не разбудить маму, обнял пушистый упитанный клубок, посапывающий рядом. Тот на мгновение встрепенулся, вытаращился.

– Васёк, кто ж тебе рыбки теперь принесёт? Я-то уезжаю, – прошептал парнишка.

Кота не заботило будущее, он попеременно сомкнул глаза – два жёлтых шарика, отражавших мягкий свет луны, исчезли.

– О-у-ааа, – широко зевнул Колька, поддавшись наконец-то настроению ночи. – Д-вайспа-аа. – Звуки, вместо того чтобы вылететь наружу, скатились в гортань.

Ненадолго провалился в спасительную дремоту, только скоро снова очнулся. Было ещё темно. В горле пересохло, но греметь чайником на кухне или красться в сени к ведру с прохладной, манящей водой – не вариант. Тишина.

Вспомнилась первая поездка в Касимов с одноклассником. Познакомиться с городком не удалось – дорога неблизкая, а управиться нужно было за один день. Сдавали экзамены: математику и диктант. Сопровождала их Петькина мать Ольга Ивановна. Она же, будучи учительницей, и помогла ребятам подготовиться. В общем, Кольке повезло, что сын Ольги Ивановны тоже хотел учиться в КИТе^[1]. Хороший вариант для парней после сельской семилетки.

А помощь Кольке была нужна. В дневнике частенько появлялись трояки. Он вздыхал, когда дома приходилось рассказывать о школьных успехах. Не оправдывался. Хотя оправдания на виду: единственный помощник матери. На нём была вся мужская посильная работа: натаскать воды, сколотить, вскопать… Да и среди одноклассников он был самым младшим. Сам напросился. Друзья пошли в первый класс, а ему рановато – январский. Скучно одному оставаться, за компанию занял место за партой. Учительница начала перекличку. Кольку, естественно, не назвала.

– Филиппок, ты чей будешь? – обратилась она к белобрысому мальчугану, которого не было в списке. Приподняла очки. Удивилась незапланированному ученику.

– Он с нами! – полетело в ответ с разных мест.

Колька кивнул. Марья Васильевна разрешила остаться. Втянулся. Так и учился, опережая образовательную судьбу на год.

Повернулся на правый бок. Запустил пятерню в густую чёлку, взъерошив её, пробубнил:

– Чего не сплю-то? Рано вставать…

Движения хозяина задели Васька: поднялся и недовольный отправился за спокойствием на подоконник.

Учёба и домашние заботы – это обязанности, отвлекавшие от уличной жизни. Лапта, догонялки, прятки… Когда через окно врывались лучи солнца и доносились радостные возгласы, усидеть за тетрадками, выводя слова, запоминая формулы, было неимоверно трудно. Учебники никуда не денутся, а вот друзья разбегутся по домам. Радость ликования будет упущена.

Самый закадычный друг Лёнька оставался теперь в привычной жизни. Решение о переменах далось Кольке легко, да только чем ближе этот шаг, тем сомнительнее он становился. Чужой город, чужие люди. С Лёнькой же они не разлей вода. Тот из многодетной, гостеприимной семьи. Когда Колька приходил, его непременно усаживали за стол, угощали: варёная картошка с ароматным маслом, квашеная капуста целыми кочанами и солёные маслята. Принимали как родного, и Кольке нравилось хоть ненадолго ощущать себя частью шумного семейства.

Однажды во время зимней игры Лёнька потерял указательный палец левой руки. С соседскими ребятами катались с крутой горки на ледянках – плетёных мини-корзинах, дно которых заливали водой. Опасная штука получалась. Поняли, когда она Лёньке палец отрубила и снег зардел бедой. Первой бедой в жизни друга, которого ждала непростая судьба.

Зима. Какая она будет на новом месте? Зимними длинными вечерами Колька любил забираться на печку и читать книжки при свете моргасика, который смастерил из подручных керосина и фитилька. Вряд ли в чужом доме, где мама сняла для него комнатушку, позволят занимать печку.

Растянулся звездой, сбив одеяло в сторону. Сон не шёл.

В мае, когда завели разговор с матерью, кем Колька хочет стать, он не раздумывая ответил: «Космонавтом!» За месяц до этого Гагарин полетел в космос. Люди осваивали далёкое, манящее, непостижимое. Гордость и огромная радость переполняли советских граждан, а уж парня неполных четырнадцати лет и подавно.

Мечты часто остаются несбыточными от своей грандиозности, а цели осуществляются из-за горящей душевной необходимости.

Поршневая ручка, чернила в которую набирались из пузырька, стоила два рубля. Чтобы её купить, Колька терпеливо собирал бутылки. Семнадцать экземпляров стеклотары по одному выстраивались в сарае. А тем временем серебристая ручка с изящным перьевым окончанием красовалась на полке местного магазина, ожидая счастливого обладателя. Дождалась и была положена в новёхонький чемодан из прессованного картона. Обтянутый коричневым дерматином, с блестящими металлическими углами, купленный по случаю важной поездки, он давно томился в углу терраски.

Петух и запах омлета опередили маму. Колька вынырнул из недолгого утреннего сна. Какой она готовила омлет! Румяный, масляный. На маленькой чугунной сковороде, на которой ещё чудесно выходили тончайшие кружевные блинчики. Их мама напекла ещё вчера, в дорогу.

Солнце неспешно поднималось над селом. Сине-белый автобус растревожил грунтовку. Облако пыли сопроводило его до остановки. Нехотя открыл двери.

До свидания, отчий дом.