Мать плакала постоянно, особенно видя, что Вовка осунулся, действительно перестав кушать, начал чахнуть. Она умоляла его прекратить забастовку, обещая в следующем месяце поехать к Вовкиному отцу, в этом из-за работы ей было не выбраться никак. Но мальчик был непреклонен. В нем словно прорастал какой-то росток, Вовка чувствовал, что с каждым днем он становится все крепче и крепче. Он готов был отказаться и от Настькиных мандаринов, и от воды, лишь бы росток не сломался…
Мать не перестала плакать, но на пятый день пришла домой с двумя билетами на поезд, уходивший куда-то далеко этой ночью. Настьку оставили бабушке. Вовка собрался за десять минут и они двинули на вокзал. Во время сборов Настька подсунула два бутерброда с колбасой Вовке, их сделал ее папа и попросил секретно подсунуть брату. Вова съел их с большим удовольствием пока они ехала в метро к вокзалу. В поезде мать попросила его поесть, она приготовила настоящий ужин, еще теплым Вовка съел его и завалился спать, мать тихонечко рассказывала ему все историю знакомства с отцом, хорошие и в основном плохие моменты. На плохих Вовка вырубился. Ему снился чудесный сон, что внутри него прорастает не просто росток, а настоящее дерево, такое могучее и прекрасное, Вовка им так гордился, что мог наблюдать за моментами роста бесконечно долго. Но поезд тряхнуло на остановке, и Вовка проснулся, обнаружив за окном утро.
Мама покормила его плотным завтраком, сказав, что там… она не называла вслух место, где находился папа. Там ничего хорошего нет. Лучше поесть заранее и запастись терпением.
Чего-чего, а терпения у Вовки было хоть отбавляй, он девять лет ждал правду.
После поезда закрутились вереницы автобусов, грустных пейзажей, бедных строений, наконец совершенно некрасивой проходной с колючей проволокой, где они ждали два часа, доедая остатки. Наконец, их пригласили войти.
Но не к папе. Их пригласили к начальнику тюрьмы. Это был здоровый дядя, почти богатырь, с большими ушами и животом. У него было доброе выражение лица и, пригласив, маму с Вовкой присесть для разговора, он по-доброму посоветовал им уезжать прямо сейчас и не тревожить папу. Дело в том, что папа Вовы был плохим человеком по мнению этого дядя, начальника тюрьмы, он обманул много человек, и не надо думать, что не обманет даже близких, маму и Вовку.
Мама молчала и не смотрела на Вовку в этот момент, хоть дядя начальник повторил ее слова только по-другому.
Видя, что добрые намерения не доходят до приезжих, дядя начальник тюрьмы сказал:
– Почти никогда. Нет, в случае твоего папы, никогда! такие, как он не выходят из тюрьмы. Очень сложно покончить с криминальным миром, который словно болото намертво затягивает человека. Твой папа уже не тот, которым ты его помнишь или знаешь, мальчик. Лучше пусть он останется навсегда тем героем, которым ты его запомнил, Вова. Лучше уезжай.
Вовка хорошо слушал дядю, но еще больше он прислушивался к своему сердцу, на котором лежали в кармане письма папы, где он тоже признавался в своей вине и в том, что совершенно не знает как эту вину исправить. Но все равно он есть и хочет быть для Вовки всегда.
Вовка не моргнул глазом, слова дяди не коснулись его сердца, которое охраняли письма.
– Я хочу видеть моего папу, – просто сказал он.
Мать с сожалением посмотрела на дядю начальника, который с сожалением взял трубку телефона и куда-то позвонил.
Через полчаса Вовка увидел папу.
Вина, про которую папа писал в письмах в трусах, висела у него на лице в виде тонкой серой паутинки продольных морщин. Он был как будто весь в пыли. Серый. Но глаза горели счастьем.
– Вовка приехал. Вот дела? – шутил папа, будто они недавно виделись. – А я тут заболел, понимаешь ли? поэтому лучше меня не целуй, а то вдруг заразишься…
Вовка не слышал, что сказал отец, потому что ему заложило уши от счастья.
– Боже мой, – думал Вовка, – у меня есть папа. Настоящий папа. Только мой папа. И я у него единственный самый единственный, а значит, самый любимый сын. Нет, не самый. А просто любимый сын. У меня есть папа… Это как будто у меня появилась вторая рука. У всех всегда есть две руки, а у меня она появилась только что.
– Папа, – сказал Вовка впервые прочувствовав это слово. Оно казалось таким странным, будто он его никогда не произносил, хотя называл «того мужика» этим словом.
И бросился на плечи. Отец врал про насморк. Вовка знал, что отец врал. Но еще он знал, что отец никогда его не обманет, других – может быть, его никогда. Объяснять это маме или другим не имело смысла, они не знали и не верили. Вовка знал и верил.
А еще он знал, что больше всего на свете хотел иметь именно этого отца с паутинкой на лице. То, что Вовкин папа сидит в тюрьме и просидит возможно еще долго, что это стыдно и странно иметь отца-тюремщика или отца-вора, как говорили мама и дядя начальник, Вовка не думал. Это были детали. У каждого свои детали. У его Вовкиного отца вот такие детали. Что поделать. Вовка все равно сделать ничего не мог.