Искры из-под лыж

© Е. Ю. Москвин, 2015

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2015

* * *

Чувство взгляда

Глава 1

Впервые он почувствовал беспокойство в июле, когда они с дедом набрели в лесу на большую воронковидную яму, в три метра шириной и почти на полтора метра вглубь. Прямо на обочине дороги яма грубо нарушала темную, стрельчатую зелень малинника. Высота густой, расцеплявшейся с паутинным шелестом малины резко сходила на нет – до короткой, разреженной травы, почти походившей на плохо растущий газон. Ровные, на одинаковом расстоянии друг от друга стебельки, торчащие по шершавым граням чернеющих земляных комьев. И листочки жгуче-зеленой, до тона индиго крапивы; старой. Их совсем немного – один, другой – они будто бы натянуты на стебельки. Как тентики. А стеблей самой крапивы он почему-то не сумел различить – несмотря на разреженную траву; как ни старался. Он впервые видел, чтобы старая крапива была такого «карликового роста» и с одинарными листьями, совсем маленькими; собственно их старость выдавал только непроницаемо темный, матовый цвет.

Почему-то он подумал о росте, не увидев стеблей крапивы, ни даже черенка листа…

Ему стало не по себе. Эта воронковидная яма – в ней какая-то ненормальность.

Еще он приметил крышку от жестяной банки, насквозь проржавевшую, – черные пятна на темно-коричневом фоне; крышка косо, наполовину выглядывала из земли.

Он отпустил ветви малины – те сцепились; и снова паутинный шелест. Его руки пару раз нервно дрогнули, – вторя выпуклым листьям.

Дед стоял подальше, на тропинке; к его плохо выбритому подбородку прилип влажный, раздавленный комар. Прямо под нижней губой. Тельце комара все перекручено, крылышек совсем невидно – они скатались в спираль вместе с туловищем.

Он чувствовал, дед как будто пристально наблюдает за ним, – когда он расцеплял ветви малины, всматривался в яму. В какой-то момент он даже задержал дыхание – от чувства взгляда; и все же оно не было ни настойчивым, ни буравящим. Скорее, оно естественно вплеталось в то, что он видел сам, в яме… и слегка угнетало.

Между тем, когда он посмотрел на деда, обнаружил, что дедов взгляд устремлен куда-то чуть мимо него. Глаза как всегда большие и флегматично серые, очень светлые; взгляд почти рассеян.

«Как же так… я ошибся?.. Не может быть…» – он был даже как-то непонятно разочарован.

На голове у деда – синяя беретка, на которую уселся ватный клочок облака; плотная дымчатая белизна с рваными краями, от которой протянулась длинная колея ясного голубого неба. С зубьями елей по обеим сторонам.

Погода ясная, но солнца нигде не видно.

Дед переводит взгляд на него и браво вскидывает подбородок. Знакомый жест, только дед, как правило, озорно подмигивает после этого. На сей же раз ничего этого не следует, и у него остается ощущение странной неполноты…

Дед объяснил, что эта яма – от взрыва, бомба разорвалась.

– Какая? – у него затаившийся голос, которому он сам удивился. – Когда?

– Еще пятьдесят лет назад. Во время Великой Отечественной.

– Так давно?

– Конечно. А видишь, яма так и осталась. Не сравнялась с землей. Эту бомбу с самолета скинули, не иначе. Яма осталась. И даже зарасти не может толком до сих пор. Земля всегда больная, обожженная – после разрыва. Потом очень долго не может восстановиться. Видишь, какая облыселая почва. И трава изначально растет не так, как нужно. Ненормально.

Снова ему стало не по себе, ведь дед обрисовал его собственное впечатление.

Он спросил у деда, зачем скинули бомбу, – убить кого-то хотели?

Дед ответил, что, может, убить, а может, и просто так – чтобы подорвать, чтобы пожар в лесу сделать.

– Может, метили в дома. А случайно попали сюда.

«Случайно… а яма настолько лет осталась…»

Дед смотрел на него, когда он смотрел на яму, теперь он был точно уверен… а потом просто слегка отвел взгляд… Слегка…

«Неужели почва так долго не восстанавливается, что трава здесь до сих пор плохо растет? Не может быть, чтоб так долго, чтоб пятьдесят лет…»

Тут он вдруг вспомнил, что происходило вчера на пруду, – маленькие взрывчики воды и побольше – от камней, поднятых со дна. Он сидел на рыхло черном берегу, и его стопы обдавало жгучими каплями ревности. Яростные капли, слепящие солнечным светом, ледяной бриллиант внутри каждой капли; два разных смеха, волнами раскатывающихся по глади пруда, – они словно борются и враждуют, однако это вражда… одинаковых оттенков и настроений.

Капли, обжигающие ноги. Ледяные бриллианты в каплях.

Слепящий солнечный свет – чистое, белесо засвеченное небо. В какой-то момент он, будучи уже не в силах, отвернулся, – чтобы не видеть происходящее в воде.

Метрах в двух от берега, прямо против него по пояс в воде стоял Пашка Кудимов, их новый сосед. Ленка стояла левее и оглушительно хихикала, едва ли не истерично; поминутно сжимая ноздри большим и указательным пальцем, уже просто инстинктивно, а не только когда брызги летели в лицо.

– Сколько? – Пашка замирает с раззявленным ртом; сильно клонясь к воде.

Ему видна Пашкина спина. Лопатки, усеянные каплями, посверкивают на солнце. Рука, будучи в воде выше локтя, касается дна; рука нащупала на дне очередной камешек или несколько камней, – и готова их кинуть.

«Ленке, очевидно, предлагается угадать, сколько именно камней в руке… ну а что еще может означать этот вопрос?» – спрашивает он себя, сомневаясь.

У Пашки немой экстаз – предвкушения ответа, – отверстый, остановившийся рот; как будто неживой; зубы посверкивают.

Ленка тоже замерла.

– Три! – яро выкрикивает.

– Два! – тотчас кричит Пашка – ответно – и вышвыривает руку из воды; жгучие гроздья брызг – на берег; камешки летят чуть мимо Ленки – два одновременных взрывчика левее правого локтя.

Оба хохочут.

Тут он замечает игрушечную машину «скорой помощи», видно, кем-то потерянную; в небольшом травяном холмике, – в нескольких метрах от своей ноги. У машины отсутствует крышка капота – виден черный пластмассовый двигатель. Два задних колеса сминают травяные стебельки под собой сильнее, чем два передних, – как будто благодаря весу и значению жирного, кровавого креста, нарисованного на белом багажнике. Машина словно зависла под наклоном; неустойчива. Сильный порыв ветра, и она, кажется, вывалится из холмика на рыхлую землю…

«Нет, удержится. Она ведь здесь уже несколько дней, как минимум, и раз этого до сих пор не произошло…»

Мысль абсолютно бесцветная, насильная – из-за случайного созерцания.

Теперь очередь Ленки кидать камни. Так же, как и Пашка, она наклоняется ко дну.

– Сколько?

– Два!

– Один!

Ленка кидает; на сей раз, один взрывчик возле Пашки.

«Боже мой, какая глупая игра! Ну а что будет, если он или она, когда придет очередь, догадается о количестве камней? Просто не последует броска? Будет переход хода? – все?»

Выкрики скорые, резкие. У него даже неприятно звенит в ушах от выкриков. Холодные отражения и белесые зерна в водяных каплях застывают, накладываясь друг на друга на сетчатке.

– Сколько?

– Один!

– Один!

«Отгадала?»

Пашка кидает, но вдруг он видит возле Ленки два взрывчика.

«Стоп, что это? Не понимаю…»

А в следующий раз:

– Сколько?

– Два!

– Четыре!

Ленка взвизгивает – видно, от неожиданности: такого большого числа камней еще не было.

Но видит он всего-навсего один взрывчик – на водной глади пруда. «Один? Может быть, я не заметил остальных трех? Из-за брызг или за Ленкой шлепнулись – и я не увидел? Нет, не может быть… чтобы целых три камня… Выходит, эти числа, которые они называют, не имеют никакого смысла? Но тогда и вся их игра…»

Ленка едва ли уже не заваливается на спину, в воду. Полупадающая, сраженная смехом поза.

Он краснеет, отворачивается, и снова в поле его зрения попадает «скорая помощь» в траве. Он замечает что у заднего колеса, по всей видимости, надломлена ось – колесо не повернуто, но как бы отведено под углом. Если привести колесо в движение, оно пойдет по «восьмерке». Бамперы сверкают на солнце, как лезвия.

У Ленки и Пашки увлажнились волосы – от брызг, от игры. Числа уже следуют без подготовительного вопроса «сколько?».

Заходы игры ускоряются.

– Три!

– Тридцать три!

Один взрывчик – прямо возле Пашкиного живота. «Камешек мог и попасть ему в живот под водой», – отмечает он про себя.

– Тридцать четыре!

– Восемнадцать!

Три взрывчика – возле Ленки.

– Четыре!

– Двадцать четыре!

И снова бросок, и снова брызги и хохот.

«Неужели не надоело? И неужели они еще ни разу не попали друг в друга ни одним камешком – они так неосторожно бросают!»

Позже числа пропадают – Ленка и Пашка просто начинают выкрикивать какие-то совершенно случайные слова и словосочетания.

И бросать камни.

– Черепаха!

– Облака!

– Улитка!

– Север!

– Черепаха!

– Север!

– Война!.. – Ленка швыряет горсть камней.

А потом вдруг как-то странно замирает. Кажется, на сей раз, один камешек все же угодил Пашке в руку – Пашка чуть хватается за мускул выше локтя, но инстинктивно, неболезненно. И замирает Ленка не поэтому – так кажется ему; с рыхлого, черного берега.

Ленка замерла, потому что… потому что он тоже замер… от «войны».

Он смотрит на «скорую помощь». Лезвийные отражения солнечного света на бамперах меркнут – от надвинувшейся по земле прозрачной тени. Откуда ни возьмись.

Прозрачное облако на небе.

Ледяные капли сереют.

Взгляд на Ленку.

Улыбка померкла на ее губах.

Пашка выкрикивает:

– Взрывы камней!

Смех. На сей раз, не такой громкий, слегка подуставший; он чувствует, игра подходит к концу.

Еще один-два захода.

Наконец, разгоняя воду руками перед собой, Пашка и Ленка вылезают на берег.

Он инстинктивно поднимается и делает пару неуверенных шажков назад, почти пятится, оставляя в земле округлые, луночные вмятины.

Пашка отдувается.

– Устала?

С губ Ленки срываются остатки восторга.

– О-о… ух… нет.

Вода каплет с их торсов так часто, что посеревшие капли иногда сливаются в непрестанные струи. Земля усеивается рубчиками.

Садясь на берегу, Пашка поднимает взгляд и что-то насмешливо спрашивает у него.

– Что?

– Ты вчера кидался камнями на пруду, – говорит дед.

– Что? – переспрашивает он.

Пораженно.

Потом проглатывает слюну.

– Я… не кидался… Это все Пашка. Он кидался, стоя в воде. Я даже в воду не залезал.

– Ты меня будешь запутывать, – дед говорит смешливо-грозяще, не всерьез; игриво подмигивает и поднимает вверх указательный палец. – Я все расскажу матери.

– Ну и расскажи, – отвечает он; тоже игриво, – она мне ничего не сделает. Она сказала сегодня утром, что ты к семидесяти годам так и не научился бриться как следует.

– Ах вот как!

Они смеются.

Но тут он еще раз смотрит на яму – на сей раз, не раздвигая ветвей малины, – в маленькие просветы между листьями, – и его веселость, как будто против воли, резко сходит на нет. Он замирает, как замер вчера на пруду вместе с Ленкой.

Вдруг он боковым зрением замечает, как дед поднимает руку к подбородку, – видно, дед почувствовал неприятно влажное перекрученное тельце комара и сейчас отлепит пальцем…

Он поворачивает голову.

…щелчком пустит на обочину дороги.

Но дед лишь принимается почесывать подбородок прямо возле раздавленного комара, не задевая пальцами.

Дед почему-то снова серьезен, снова смотрит куда-то чуть мимо.

Шершавый звук – комар подрагивает вместе с чешущейся кожей.

Глава 2

I

Родители Пашки купили в поселке участок минувшей весной – по соседству с его и Ленкиным.

Как только он почувствовал взаимопритяжение между Пашкой и Ленкой, как-то сразу сник, что, в целом, не было характерно для его натуры. (Да и с Ленкой он дружил уже девять лет – с трехлетнего возраста, с тех самых пор, как впервые приехал в поселок). Пашка, однако, быстро оттеснил его, ведя себя с Ленкой по-взрослому раскрепощенно. (Пашка был старше их на год).

В результате его роль естественным образом стала сопроводительной. Однако он, в какой-то мере, воспринимал это как борьбу: он старался не оставлять их наедине, когда это от него зависело.

Он, бывало, целый час мог просидеть в их компании, не произнося ни слова и смотря на свои колени. Пашка, конечно, воспринимал его как тюфяка, и в душе посмеивался над ним. Однако он иногда испытывал от этого тайное, утешающее удовольствие, воображая, что выжидает, и, в какой-то момент, совершит один-единственный ход, после которого ситуация перевернется с ног на голову – в его пользу.

Как только в его мозгу возникала мысль, что он должен отвоевать Ленку у Пашки как-то более активно, он чувствовал секундное воодушевление, даже запал, однако они почему-то мигом спадали. Это походило на перебитый вдох.

Раньше с ним такого никогда не было – он не отличался бесхребетностью.

В начале лета он случайно услышал репортаж по радио, в новостях – из «горячей точки». Он теперь не помнил, о чем именно был репортаж, даже, наверное, и не дослушал до конца… потому что это его не заинтересовало.

Но в памяти отложилось.

Волочась за Пашкой и Ленкой, он ревновал – конечно, ревновал и страшно, – но ревность не находила никакой реализации.

В результате время шло – прошел целый месяц, – эпизоды, в которых он сопровождал Ленку и Пашку сменяли один другой, – в каком-то смысле, он все пустил на самотек.

Но после того, как увидел яму в лесу, он как будто сосредоточился.

И он все время чувствовал это легкое беспокойство, которое не относилось к Пашке и Ленке; было чем-то посторонним.

Через неделю оно окрепло.

Это случилось, когда он играл возле заброшенных кроличьих клеток на своем участке.

Играл с огнем.

* * *

Спустя несколько дней после возвращения из леса, стоя на садовой дорожке, он слышит голоса Ленки и Пашки, доносящиеся с Ленкиного участка, из-за густо разросшегося боярышника, – по ту сторону ребристых штырей железного забора.

Сначала говорит Пашка:

– Неужели ты не смотрела эту игру? Она идет каждое воскресенье по второму каналу.

– Я слышала, но не смотрела.

– Ни разу? Не может быть! Там столько оригинальных состязаний… особенно мне нравится, когда участники игры соревнуются друг с другом на горящей бумаге. Они одновременно поджигают квадратные листы, и держат их перед собой – у кого медленнее догорит.

– У кого… медленнее?

– Ну да… Они держат листы до тех пор, пока огонь не начнет обжигать пальцы. Кто первый выронит лист, тот и проиграл. Я много думал и разработал целую стратегию игры – как держать лист бумаги, чтобы он горел как можно медленнее.

– А что тут разрабатывать – просто держишь его вертикально; так бумага горит медленнее – это же всем известно.

Пашка рассмеивается.

Он представляет скалозубую улыбку на Пашкином лице. Снова этот отверстый рот, – как недавно на пруду.

Остановившийся.

– А если оба будут держать вертикально? Кто выиграет? Кроме того, бумага в таком положении может погаснуть, а это автоматически означает поражение.

– Значит, надо наклонять ее каждый раз, когда видишь, что она погасает.

– Нет-нет, это слишком рискованно, а вдруг не успеешь? Или вдруг пламя – от того, что ты слишком быстро наклонишь бумагу, – сильно вспыхнет, и ты потеряешь все преимущество, которое обрел, пока держал бумагу вертикально. Нет! Я много думал обо всех вариантах, и понял, что единственно верный – это держать бумагу немного наклонено, градусов тридцать к вертикали, а потом, когда разгорится – но не сильно, – перевести ее в вертикальное положение. Я еще давно к этому пришел – полгода назад. Потом по этому способу обыграл в городе всех своих друзей.

– Паша, тебе нужно прекратить быть таким самоуверенным. Если тебя будет слишком заносить…

– Ну хорошо, прости… – Пашка смущается.

Тут следует пауза, после которой Пашка, как всегда по-взрослому раскрепощенно (однако немного слабее всегдашнего – он чувствует это по изменившемуся голосу), предлагает Ленке посостязаться.

– Не хочу, – настойчиво отвергает Ленка.

– У тебя получится, ты обыграешь меня…

– Я же сказала: не хочу.

Он чувствует, Ленка хочет наказать Пашку за самоуверенность этим отказом. Это, однако, означает, что они стали еще ближе друг к другу.

Еще чуть.

Ленка говорит, что ей пора идти в дом обедать. Поднимается и задевает несколько веток боярышника – он слышит шелест, не такой, с которым расцеплялись ветви малины в лесу; шелест уже более сильный, раскачивающийся; листья будто бы подхлопывают друг друга.

– Хорошо, – Пашка больше не удерживает.

Он не находит себе места – после подслушанного разговора. Он принимается расхаживать по садовой дорожке, сосредоточенно и напряженно; от дома до кроличьих клеток и обратно.

Что-то надо делать, в конце концов!

Он прекрасно знает передачу, о которой говорил Пашка, – это его любимая игра, он смотрит ее каждые выходные. Он помнит также и состязание на горящей бумаге – оно действительно одно из самых оригинальных, – и от того, что они с Пашкой так сошлись во вкусах, он распаляется еще больше.

Он и сам думал много раз, как именно следует держать горящую бумагу, – чтобы она горела как можно медленнее, но, в то же время, не погасла. Стратегия, предложенная Пашкой, представляется ему абсолютно неверной.

В какой-то момент этих упорных, усиленных хождений туда-сюда он принимает решение доказать несостоятельность Пашкиной стратегии.

Он заходит в дом и тихо, осторожно вытаскивает из стопок газет, косо сложенных между печью и стеной – на растопку, – несколько номеров. Затем подходит к газовой плите и принимается боязливо искать спички – в первый момент даже не решаясь шарить рукой, – а только вытягивает шею, встает на мысочки, стараясь высмотреть заветный коробок между алюминиевых кастрюль.

Он боится быть замеченным – матерью или дедом.

Заброшенные кроличьи клетки образуют на окраине участка вместе с сараем небольшой закуток. Он становится в закутке – напротив одной из клеток, почти свободной, в отличие от всех остальных клеток.

В клетке нет ничего, кроме старой пластмассовой куклы с продырявленным животом, которая сидит, прислонившись к задней стене клетки.

(В остальных лежат либо дрова, либо самый разнообразный старый хлам, вроде пустых железных банок из-под краски, прорванных бадминтонных ракеток, битой посуды и пр.)

Он кладет коробок со спичками на край клетки (прутья в ней отсутствуют) и чуть пододвигает его мизинцем – к кукле. Затем принимается разрывать газетные полосы на одинаковые квадраты – поначалу осторожно, боясь наделать шума, но чем дальше, тем смелее.

В его голове постукивает: «Доказать, доказать, доказать…» – все увереннее, настойчивее.

В середине каждого квадратного листа он делает двойной расходящийся сгиб, галочкой, – морщиня столбцы газетной хроники; затем снова чуть расправляет газету. (Именно таким образом и согнута бумага в передаче – игроки держат горящую бумагу за сгиб).

«Доказать, доказать… Я выиграю у Пашки. Докажу, что его способ…»

Он берет коробок, чиркает спичкой, поджигает газеты, держа их одной рукой, потом перекладывает одну газету в левую руку; левая рука – это «Пашка», она будет играть Пашкиным способом.

К остекленевшим глазам куклы притрагивается розовый блеск, слегка… потом начинает разгораться в оранжевый.

Глаза куклы остаются безжизненными.

* * *

«Пашка» проиграл в первое же «состязание» – он испытал несказанное удовольствие, когда почувствовал, как пальцы левой руки начинает все нестерпимее жечь от спускающегося вниз по газете пламени. И облегчение от этой первой победы, которую он ждал так долго.

Правая рука победила с преимуществом почти в половину квадратного листа.

Вслед за первым «состязанием» он тотчас приступил к следующему, все повторив в точности.

И снова выиграл.

В тот день игра продолжалась около полутора часов. Он выиграл у «Пашки» с общим счетом 18:4.

II

Он стал регулярно приносить газеты в закуток, разрывать полосы и сжигать их.

Стоя возле клетки, в которой лежала продырявленная кукла, он десятки раз устраивал это «состязание двух рук»; левая рука всегда принадлежала «Пашке».

К чести своей, он никогда не подыгрывал правой руке (если только совсем неосознанно) – напротив всегда старался «победить Пашку» в справедливом бою. Впрочем, по здравой логике, он никогда и не наделял левую руку своими собственными приемами и навыками игры, которыми он тут же быстро овладел на практике, – левая рука всегда играла одним-единственным способом – Пашкиным.

Примерно раз в десять состязаний «Пашка» выходил победителем. Все остальные, к удовлетворению, брала верх правая рука.

Обгорелые остатки газет он бросал к пластмассовым ногам куклы, которая неизменно созерцала каждое состязание остекленевшими глазами.

Когда «Пашка» за час-полтора был разгромлен и так, и эдак, и ему, наконец, надоедало втаптывать своего неприятеля, он собирал все обгорелые остатки газет и прятал их между сложенными в другой клетке дровами…

В щелочках дров застрял старый одуванчиковый пух, густой, остро похожий на стекловату…

* * *

С лихвой насладившись «полной Пашкиной несостоятельностью» (шел третий день «состязаний»), он стал уже просто сжигать газеты; но так и продолжая держать их перед собой в обеих руках.

«Состязание» превратилось в простую формальность – теперь ему, скорее, нравилось следить за процессом горения.

И все.

Более того, обгорелые остатки газет, – когда их набиралось уже много, – он стал дожигать – прямо в клетке, устраивая небольшой костерчик.

Остекленевшие глаза куклы в сотый раз наполнялись оранжевым огнем, но теперь в этом отражении как будто появился еще и сумасшедший оттенок… однако и это не оживляло глаза.

Однажды он как-то странно засмотрелся на них. В клетке, возле вытянутых пластмассовых ног догорал последний газетный лист, уже превратившийся в небольшой треугольничек, угнетаемый огнем. Щик – короткий, еле слышный звук; и в чернеющей стороне треугольника появилась новая трещина; через несколько секунд осыпется очередная порция золы…

Ему только теперь пришло в голову: он совершенно не помнит этой куклы. Он играл с нею, когда был совсем маленьким? Нет. Но откуда же она взялась? Он был единственным ребенком в семье. Мать свозила на дачу из города всякий старый хлам и складывала его в эти кроличьи клетки и в недостроенную комнату в доме. Стало быть, и эту куклу… нет, не может быть. Он не помнил, чтобы видел ее раньше, в городе. И в то же время, когда он увидел ее впервые – в клетке, еще пару лет назад, она совершенно не удивила его. Но и не показалась знакомой – странно, он воспринял ее абсолютно незначаще, хотя она выглядела колоритно.

А теперь вдруг необъяснимым образом в нем проснулись все эти соображения и удивление, которые должны были проснуться еще два года назад…

Эта безволосая кукла. Без одежды. С дырой в животе. С остекленевшими, не оживающими глазами…

Вдруг он поворачивает голову и… видит лицо деда. Широченные глаза смотрят прямо на него; рот чуть приоткрыт – в узкой, придавленной панике. Мышцы лица между щеками и краешками губ напряжены, – как и жилы по обеим сторонам кадыка; не трясутся, окаменели.

Гримаса на дедовом лице – смесь по-детски наивного испуга, искаженной ярости и изнеможения, будто бы от усиленных физических стараний.

– Что… что тут происходит? – голос деда натужно разрывается; почти в истерике.

Дед говорит, на каждом слове раскачиваясь телом из стороны в сторону, – конвульсивно, но без капли дрожи.

Он застыл. Ни слова не отвечает. В нос ударяет внезапный, нестерпимый запах дыма, от которого начинаются спазмы в горле, похожие на сухую икоту, будто бы саму выделяющую из горла этот дым.

Дед бросается к клетке, из которой неторопливо выбираются струйки дыма, отнюдь несильные, совсем тоненькие, – во все стороны. Дед тыкается головой туда-сюда, стараясь что-то разглядеть, однако и так все видно. Струйки дыма курятся возле самых ноздрей, но дед не кашляет.

Дед резко поворачивает лицо. Снова детский испуг, ярость. Но изнеможения больше, чем раньше.

– Что… – «тыкает» слово дед.

Затем, мелко шаркая ногами, бежит к дождевой бочке неподалеку, хватает ведро. Подбегая к клетке уже с наполненным ведром, дед со всего маху окатывает водой дымящуюся золу.

И куклу. Которая рефлекторно дергает рукой и ногой от наката воды.

Слышится остывающее шипение; зола, размываясь, посверкивает от воды; дым разряжается.

Тотчас дед, все так же ошалело шаркая ногами, снова бежит к бочке.

Дед так торопится, что на сей раз даже не успевает толком наполнить ведро.

В его памяти промелькивают брызги на пруду – двадцать четыре, север, взрывы камней…

На секунду дед задерживается и смотрит в клетку.

Потом в очередной раз бежит к бочке.

После третьей ходки дед роняет ведро себе под ноги, и оборачивается к нему. Резким движением руки стирает пот сначала с губ, потом со лба. Ярости на лице ни капли, испуга – совсем мало. Изнеможение. Крайнее.

Дед тыкает пальцем в клетку, с края которой струями стекает вода, – увлажняя землю.

Смотрит на него и выдыхает.

– Как там огонь появился?

Он ничего не отвечает. С краев дыры в животе куклы быстро капают капельки – внутрь туловища. Отворачивается.

Дед застыл. И вдруг:

– Ну-ка дай-ка я еще раз… – и снова бросается к бочке – так странно, с той же ошалелой скоростью, что и раньше; наполняет ведро бежит обратно к клетке и опять окатывает со всего маха.

Последняя порция воды – самая большая. А в клетке ведь нет уже и намека на огонь.

Кукла, захлестнутая резким накатом, впервые отрывается от пола; секунду-другую покачивается, как на гребне морской волны. Затем снова приземляется на пол.

Всколыхнутые ошметки золы, похожие на размякшие трупы земляных жуков, успевают подплыть под куклу – он не видит этого, но догадывается. И сразу чувствует щепки у себя на спине – как легкие, щекотливые покусывания.

Струи воды ошарашено бьют вниз, с края клетки.

Дед еще раз отирается рукой и сморкается.

– Что ты тут делал? – дед смотрит на него сумасшедшими глазами. – Как там огонь появился?..

На одной из дальних клеток он замечает бечевку, навитую на продавленные прутья, – так грубо, сильно, словно кто-то накручивал ее в ожесточении и без системы, как попадет. Бечевка коричневого цвета, но неестественно темного и влажного. Похоже на растянутую, исковерканную человеческую мышцу.

Даже после того, как вся вода уже вытекла из клетки, ему все еще кажется, что она колеблется внутри – туда-сюда, как в ударенном тазу. Вместе с безобразными черными ошметками золы и недогоревшими остатками газет, размякшими и орыхлившимися от влаги. С коричневой окаймой.

Он представляет, как зола и газеты, медленно делятся на части в воде; и на части частей. Размножаются.

– Что ты тут делал?.. Я спра-ши-ва-ю.

Он вдруг с ужасом понял, что все эти дни каждый глаз куклы отражал только по одной руке с зажатой горящей газетой. Против всех законов. В конце каждого состязания, когда он ронял догоревшую газету, у куклы гас один глаз против; второй погасал, когда догорала другая, в руке-победительнице.

III

Дед, всегда флегматично спокойный, становился просто вне себя, когда где-нибудь возникал хотя бы малейший намек на неосторожное отношение с огнем. Как-то год назад мать развела костер возле участка, – чтобы спалить мусор, траву и обрезанные облепиховые ветки; целая гора, накопившаяся за полсезона, – мать разводила костры только по необходимости, редко, и он всегда с нетерпением поджидал это событие.

Причина того, что дед в тот вечер взвинтился, была в поднявшемся ветре. Опасности пожара, однако, не то, что не было ни малейшей, – мать вообще не сумела в тот вечер толком разжечь огонь. Разрезанные пополам молочные пакеты, только что освобожденные от рассады; контейнеры для яиц и мокрые сетки из-под картофеля; свежая сорная трава, сваленная в кучу поверх мусора и перемешанная с сырой землей; облепиховые ветки были обрезаны только вчера… потребовалось бы пара часов, чтобы это сначала прокоптело на дыму и подсохло и хоть как-то занялось. И сильный ветер в тот вечер только препятствовал огню.

Дед вышел из дома с гримасой боли и отчаяния на лице. Остановился вдалеке, не подходя к костру, и раздраженно позвал мать, которая во всю орудовала вилами, безуспешно стараясь поддержать постоянно гаснущий огонь.

На первый оклик деда она не отреагировала.

– Ты слышишь меня? – дед на каждом слове раскачивается из стороны в сторону.

Мать выпрямляется.

– Что такое?

– Немедленно прекращай это! Ты что, хочешь нас или кого-нибудь без жилья оставить? Огонь раз, раз перекинется – и все. Ага!!.. – дед разводит руки в стороны – красноречиво-нелепо.

Мать принимается успокаивать деда, поначалу мягко, затем все настойчивее; увещевает, чтобы он отправлялся обратно в дом, – никакой опасности нет.

Дед, в конце концов, подчиняется, однако совершенно не успокоившись, – разворачивается с так и не сходящей с лица гримасой.

Он примечает скворца на лоснящемся сливном желобе Ленкиного дома – птица порывисто взлетает вверх, к пасмурному небу, а затем как-то неестественно пикирует в гущу боярышника.

Слышатся хлопки листьев.

Ему показалось, что в момент взлета, лапки скворца, уже абсолютно выпрямленные, на секунду-полторы задержались на краю желоба, – будто прилепились к лоснящемуся блеску, – тогда как крылья уже взбудоражено, конвульсивно били по ветру.