За секунду до сумерек

Лес; Закат…

Он лежал, раскинув руки и прижимаясь грудью, уткнувшись скулой в мягкое, в траву… не траву, конечно, тут были жухлые отсыревшие листья, маленькие колючие веточки, мусор обычный, вроде шелухи от орехов, это раньше он считал естественным, что земля везде покрыта травой, когда внизу не вода и землю не вытаптывают, как на дороге, тут травы нет, оказывается, в такой тени она не растет, нормальная влажная земля, а трава не растет. Глаза можно было не открывать, от этого ничего все равно не менялось, видно так совсем не то, что надо, вверх уходили огромные стволы, могучие, прямые, нижние ветки угадывались мутными очертаниями, а по земле самым дальним был различим холмик, один из двух, тот, что пониже, которыми заканчивалась эта его ложбинка на возвышенности, в которой он лежал. Все, что располагалось выше нижних веток и за холмиком, заливал туман, густой молочный, сырой, приятно прохладный и приятно его скрывающий (скрывающий ли?). Чтобы что-то увидеть, надо было лечь совсем по-другому, у холмика, чтобы впереди было то, откуда давно уже было не слышно голосов, как будто никого там уже давно нет, но он знал, что никуда они на самом деле не исчезли – за земляным образованием, на другой стороне, ниже стоят люди, человек двадцать, наверное, разного возраста, в капюшонах или с тряпками, скатанными в рулон и обмотанными вокруг лба. Людей он встречал дважды, первый раз случайно на них чуть было не наткнулся, они просто шли мимо, двое, тогда его не заметили. Вторым разом был этот.

Снова. Где-то слева послышался шум, как и раньше, сначала, как дыхание, как будто кто-то дышит прямо в ухо, а потом громкий зевок, ленивый такой, уставший, с придыханием грудным – «баба беременная». Шум шел мощно и ровно, казалось, отовсюду, так что непонятно, где источник, он мог быть как в десяти шагах, так и в ста десяти, а может, и в тысяче.

И люди, наверное, все-таки собрались из-за шума, а не из-за Чия, как он сперва решил, тогда вздохи были гораздо тише, и еще слышался какой-то треск, бездушный и механический, как будто кто-то прется через мелкие кусты, постоит потом опять, потом снова, правда, кустов здесь поблизости нигде (он знал) нет и быть не может.

Что они молчат? Он вытянул вверх шею, пытаясь так хоть что-нибудь увидеть, – бесполезно, и понял, что ползет, противно шурша листьями на земле, треща веточками. «Куда, дурак», – объяснил же себе, обдумал, рисковать бессмысленно, ему это все равно ничего не давало, уйти он от них все равно не сможет, не заметили – хорошо, заметили – ничего не поделаешь. И останавливаться теперь было тоже глупо. Он как можно тише, стараясь дышать ртом, подтянул себя руками к холмику.

Судя по теням, проглядывающим через молоко, люди стояли. Похоже, просто стояли близко-близко кругом, их слышно не было, похоже, что даже не говорили, как будто слушали друг друга, собрались, встали и слушают, жути прибавляли и эти их капюшоны, из-за которых силуэты выглядели такими странными. Чушь – говорят, просто тихо, может, кто-то на пальцах показывает…Вот снова. Шум опять повторился, опять та же четкая последовательность: дышит, дышит, спокойно, тихо, а потом уставшее воздыхание, и тишина.

Все-таки не врали деревенские, заезжавшие в лесовиковскую деревню торговать, от рассказов которых, ходили все эти байки про лесных зверей. Он-то первым делом, попав сюда, тут же решил, что все это неправда, как чаще всего и бывало. Понял, что спасся он, когда дошел до лесной стороны Болота. Останавливаться там тогда он почему-то не захотел и сразу решил идти дальше. Марей как таковых здесь не было, как с юга, тянущихся настоящими полями, так отдельные пятачки, полянки заросшие мхом, местность резко поднималась, и тут же пошли сопки с этими гигантами, деревьями, которые ему трудно было принимать за растения, неопределенной высоты – так трудно сказать, двадцать его ростов, сорок. Никакого буфера между Болотом и Лесом не существовало, стена гигантов, одинаково огромных как выше, так и у края, резко обрезанная, натыкалась на жижу.

Пищи сразу стало много: орехи, не как те, с Болота, настоящие, разные, которых он никогда не видел, мяса было больше, чем он съедал, костер он развести так и не смог, а сырым не наешься – морщась, пару кусков, стараясь быстрее разжевать и проглотить. Но дичь здесь была самая обычная, маленькая, побольше – неважно, обычная, он не увидел ничего странного и сразу решил, что наврали, скорее уж, в Степи странно, а не тут, в Степи водились змеи, ядовитые, – здесь змей не было, обычное мясо, он так и не встретил тут ничего необычного, ни разу за все время до самого сегодняшнего дня. Теперь стало ясно, что он ошибся.

Люди внизу на вздох не отреагировали никак, и Чий подумал, что, может быть, их все же интересует он сам, это из-за него они пришли. По спине пробежал холодок. Они продолжали стоять. Зачем они одеваются так, и те двое так же? Куча тряпок, из-за чего, любой тут, походил на чучело набитое соломой, у них в Деревне так и зимой одевались.

Внизу что-то произошло. Они, наконец, договорились о чем-то, и от круга в две стороны расходились люди. Первый проходил несколько шагов, за ним шел второй, после нескольких шагов – третий. Он понял, что сейчас будет, – цепь, они собирались прочесывать местность, и он находился в зоне, которую они собираются проверить. Сердце забилось. Значит, за мной. Захотелось вскочить, побежать или потихоньку отползти и попытаться обойти фланговых – тех, кто ушел первыми, он подавил в себе это желание, даже если он попытается просто отползти, его заметят, чудо, что до сих пор не заметили, а если заметят, то тогда конец. А так что, так не заметят, ведь цепь? Он прижался к земле и не двинулся с места, чувствуя, как бьется сердце, стараясь дышать только ртом, в голове крутилось: На что ты надеешься, сейчас они пойдут, и все. Может, в листья зарыться? Чий не двинулся с места. Тот участок цепи, что он видел, – два человека – тронулся. До него шагов семь. Чий зажмурился, понимая, что вот сейчас откуда-то сзади выйдут к нему, он даже не повернул головы. Идут. Сейчас, сейчас… Ничего не случилось, центровые медленно прошли мимо. Он, не веря, смотрел на удаляющиеся спины, ровные и чуть напряженные, люди шли, вглядываясь вперед, туда налево, откуда снова донесся вздох жалобный.

Искали все-таки не его, они даже не стали подниматься на возвышенность, если бы искали человека, то тут бы посмотрели в первую очередь. А вот стоило ему побежать…

Он не стал дожидаться, что будет. Встал, отряхнулся и пошел, спускаясь по склону вниз, решив не проверять силки, даже если что туда и попалось, не нужно ему мясо это лишнее, о них вообще забыть надо. С самого начала ведь решил низа держаться, так нет, надо мне было лезть выше, потом еще выше, и не потому, что мясо нужно, расчувствовался, гуляю тут. Прожить можно, и не поднимаясь от болота дальше тысячи, даже пятисот шагов, зачем тысячи, чем выше, тем вероятнее встретить людей, а люди тут могли быть только лесовиками, ничего хорошего это не обещало.

Это он сначала, с дуру, решил идти на Громовую прямиком, сориентировался и пошел, полтора дня шел, поздно уже вечером подъем сопки кончился, он стоял на вершине, и через одну сопку спереди поднималась Громовая, лысая и низкая, он увидел то, что называли громом, – огромные искры над поверхностью, и глухой выстрел следом. До нее оставалась тысяч семь шагов, и он в первый раз понял, что она на самом деле есть, это не выдумка, не мираж, и испугался. Он сидел ночью в Лесу и боялся, понимая, что это глупость, что, естественно, она ему не нужна, ребячество, и раньше ребячеством было, но раньше хоть они шли все вместе, и у них вроде как имелась цель, хотя бы номинальная, и вообще неизвестно, как бы все повернулось, если бы они сюда пришли. А сейчас он сидел один, а впереди была сила, непонятная абсолютно, но сила огромная, на неказистой лысой сопке с плоской вершиной, сразу вспомнились все те рассказы, какие он слышал про отношение к ней местных, стихия, не имеющая ничего общего с людьми, потому ему, человеку, ничего от нее нужно быть не могло.

Он кое-как переночевал, отойдя назад, на склон, чтобы не смотреть на все это, но все равно просыпался целую ночь, и видел синие отсветы на стволах вокруг. Целую ночь ему было страшно. И, дождавшись первого намека на рассвет, он ушел обратно тем же путем, по которому добирался сюда.

Место он, несмотря на туман, узнал сразу, он его и раньше видел не раз. Деревья тут все стояли полопавшиеся почему-то, кругом шагов в тридцать, а одно еще переломившееся на две части, образуя своего рода ворота, в смысле, косяк, кривой и перекошенный, от какой-то громадной воротины. Он поднялся на корень, встал под слом и привычным движением отогнул пласт коры. Кора тут прилегала плотно, трещина скрывалась тенью, очень удобная коряга, проходя мимо, даже если специально искать и вглядываться, ничего тут не найдешь, коряга эта сразу ему понравилась еще тогда, в первый раз.

Он принялся наугад выгребать из выемки, на землю полетели вещи, с гулким стуком ударился мешок. «Пятьсот шагов, пятьсот, и все, или даже триста, не выше, что мне здесь надо», – думал он, сгребая в одну кучу заготовку для ножа, каменную, которую он несколько недель назад нашел, плоский вытянутый камень, хотел сделать из него лезвие, принялся точить сначала и забросил, вязанку какую-то, перемотанную лыком, он попытался снять обмотку, понюхал – тухлятина, шкурки так и необработанные, и ведь много, жалко. Моток полетел в сторону. Еще кусок не плетеного лыка тоже в сторону. В мешке, сотворенном из его старых, порванных портков, лежала иголка с аккуратно смотанным клубочком ниток, запасная пара штанов из шкурок, такие же, как сейчас на нем, шкурки у него обрабатывать получалось плохо, они тут даже не сохли нормально, но некоторые все же удалось. Вышло почти удачно, особенно те, которые он носил, он даже бурдюк решил сделать, он лежал тут же, Чий поднял его, посмотрел с сомнением, понюхал и тоже откинул в сторону. Пятьсот шагов, где всего этого не встречается, этих баб беременных грустных, – оно должно быть с дом, не меньше, а может, и больше. Сначала мне здесь все простым и безопасным показалось, зачем себя переучивать, пускай и дальше таким кажется. За дичью лишней погнался – обойдусь.

Он посмотрел на мешок, в котором теперь не было ничего, кроме того, что там лежало с самого начала, и он почти не потерял в весе – мясо, нарезанное брусочками и полосками, затвердевшее, почти деревянное, солончаки. Да, солончаки приходилось оставить. Не дичь ему лишняя, нужна была, из-за солончаков он тут на самом деле остался и не уходил, сначала остановился в небольшом переходе отсюда и ночами носил сюда мясо, высушить его можно тут только соленое, если не солить, оно затухало, сырого он тоже много не ел, и приходилось выкидывать. Пару недель так носил: одну ночь нес, другую забирал. Это было неудобно по массе причин, и он решил: ничего страшного не случится, если он перейдет сюда совсем. И в тот же день, как он перешел, увидел тех двоих, и меньше, чем через неделю, вот сегодняшнее, и помимо людей здесь было вот то вздыхающее, непонятно что. Вспоминая, он вновь ощутил, как по спине прошел холодок. О солончаках придется забыть.

Он выпрямился, посмотрев на то, что осталось внизу, у ног его стоял почти полный, пузатый мешок, готовый, с горлом затянутым шнурком, в слое лесной подстилки сиротливо валялось ненужное, и вдруг понял, что думает о чем-то уже давно, о чём-то безрадостном, отчего становилось тоскливо. Можно было идти, но он так и не прикоснулся к мешку, вместо этого сел рядом. Нет, это не из-за солончаков, надо, значит, надо, с этим он смирился. А из-за чего? Опять? Чувство было знакомым. Он не хотел идти назад и оставаться он тоже не хотел. Идти назад – значит сидеть опять там безвылазно, согласно той программе, которую он себе наметил: сидеть, как можно тише, как грызун, зарывшись, значит снова бояться пересечь заветную черту в «триста шагов от Болота» и даже мысли страшиться перейти за «пятьсот». Такая апатия на него всегда накатывала, когда у него что-то не получалась, и снова убеждался, что выхода у него нет. Как и сейчас, ведь дело было не в том, что надо возвращаться, по сути, он тут ничего лучшего не делал, а в том, что лишний раз мир дал ему понять, что нет у него никакого, ни выбора, ни свободы.

Двигаться желания не было. Чий знал, что началось это не сейчас, сейчас просто вылилось накипевшее. Он жил бесцельно, довольно долго уже жил, ел, спал, занимался какими-то мелочами, ради того, чтобы заниматься. Прятал вещи в тайнике и сам, по существу, в таком же тайнике жил, в земляной норе. Чего я жду, что дальше будет, в деревню к ним я все равно не попаду уже. Дни он перестал считать еще на Болоте, тогда было не до этого. Потом это как-то позабылось, тоже, по существу, не до этого было, когда еще существовала возможность счёт восстановить. А что теперь? Когда оно будет, Торговое время, может, оно уже прошло? А может, еще не начиналось?

Вставать не хотелось, он сидел, не обращая внимания на легкий ветерок, который недавно поднялся и дул ему в спину. Тумана ему все равно не разогнать, туман – второе лицо Леса, он был здесь постоянно, регулярно, уходил, приходил. Воздух тут всегда пропитан влагой, и этот ветер, по существу, – тоже двигающийся туман.

Назад он шел механически. Местность выглядела незнакомой, он давно уже тут не был, к тому же Лес с самого начала показался ему «на одно лицо» – деревья все одинаковые, большинство из них терялось вверху, одинаково росли на холмистой почве. Позже он, конечно, понял, что это не так, но иллюзия полностью не пропала до сих пор, он с трудом, присматриваясь, узнавал знакомые пни, вспомнив, что если он правильно идет, то вернется на место не скоро – потом еще долго надо будет двигаться понизу, параллельно кромке Болота, там, вроде как, будут овраги, надо перебраться за них, и только тогда… Еще был шанс, что он идет вообще не туда, тогда старую ночевку и искать не стоило. Не было там ничего такого, из-за чего она имела бы ценность.

За оврагами начался горелый участок, уже точно знакомый, он обрадовался, потом, видимо, все- таки поплутал и к старой норе вернулся сверху, с крутого склона на котором был первый раз, и даже ее сперва не узнал. Он спустился боком и подошел со стороны. Мешок опустился на землю. Чий остановился у земляного отверстия, провел рукой по кромке. Она. Она была без сомнения, тут ничего не изменилось, только на склоне рядом с валуном появилось свежее изумрудное пятнышко молоденького мха. Хотя, наверное, что-то все же изменилось, или показалось. Что-то такое, почти несущественное. Он оглянулся – нет, все осталось прежним. И вдруг почувствовал, что куда-то наступил. Зола. Она покрывала землю. Сгоревшая полностью, в пыль древесина, недогоревшие маленькие черные угольки, остатки веток. Зола – костер, костер – человек, люди…

Людей было несколько. Сейчас он это понимал. Сегодня, минимум двое, у костра – следы хорошо заметны даже теперь, когда сверху разбросали то, что от него осталось, и еще один на низком суку, тот, кто подвесил на ветке веревочного человека, правда, это последний мог быть здесь и не сегодня, день назад, два, может, больше. Сколько его вообще ждали? Конечно, не постоянно, приходили какое-то время, скучали, рисовали прутиком по утоптанной земле, вязали веревочных человечков и сначала, наверное, следы пытались не оставлять, чтоб, когда их нет, он, вернувшись, не понял и не испугался, даже костер развели так, чтобы его нельзя было различить со стороны. Ждали его такие же пацаны, как и он сам, взрослых тут быть не могло. Для чего? А я не пришел. А вот сегодня им, наконец, надоело, они решили что, скорее всего, никто уже не придет, и с досады, что столько времени потратили зря, уже не таясь, разбросали золу, раскидали по поляне недогоревшие головни и ушли, надев на воткнутую в норе палку белый трухлявый череп какой-то зверюшки. И причем недавно, пепел еще не отсырел. Повезло тебе, Чий, что не пришел. Неприятней всего, он знал, когда убивают ради развлечения, они бы с него дорого взяли за то, что им пришлось скучать, перед тем, как на палку насадили бы его череп.

Он вдруг понял, что, помимо страха, чувствует стыд, подняв с земли мешок, пошел прочь.

Чий подумал о фигурах в капюшонах, вспомнилось, когда они шли цепью на шум, внимательно, без страха привычно, согласовано в тишине. Как, наверное, для них он нелепо выглядел со всеми его попытками спрятаться. Как с ребенком играя, в прятки: догоняешь его, он забирается куда-нибудь в угол и, хохоча, закрывает глаза, потому что раз не видит он, то, значит, и вокруг не видят. Ребенком был Чий. Его и всерьез не воспринимали, поняли, что не свой, что чудик какой-то живет неместный, непонятно как сюда попавший, поняли по нелепице, которую он, не осознавая, совершал, именно поэтому и ясно стало, что чужой. Что-то он такое сделал, для них заметное, может, и не раз, и не кинулись они любой ценой его выследить, а так, развлечения ради, поискали в округе и нашли его нору. Понадобился бы по-настоящему, может быть, и поймали бы, несмотря на все его попытки, прятанья эти.

Мысль остановиться и подумать появилась, когда он дошел до какого-то ручья и понял, что ручья этого раньше не видел точно, склон в том месте, откуда он падал под ноги, круто уходил вверх, обнажая неприкрытую землей породу, выступающую скалой, ее он тоже не видел, запомнил бы. Значит, досюда он уже не доходил. Он остановился и почему-то прислушался – кругом, помимо журчания воды, стояла тишина. Что дальше? Куда он пошел, Чий не знал. И почему именно на запад, можно было на восток, например, он, раньше как-то так получалось, обычно там только и бывал, с другой стороны, разницы не существовало. А может, именно поэтому, серьезно задумываться не хотелось. Вода была холодная, он машинально выпил из ладоней, без наслаждения, один раз, больше не стал. Дальше почему-то земля пошла суше и камней стало попадаться больше.

«Интересно, а то, вздыхающее, где живет, – вдруг подумал он, – в таком же месте или к влаге ближе?» Он вспомнил шум и попытался представить себе обладателя этого голоса, или не голоса, – каким тот должен быть. Вспомнив, что сегодня уже думал об этом, утром еще, когда прятался. Тогда он почему-то представить не смог, от страха, наверное, представлялся только объем, размер, безликий почему-то, темный непременно, кусок, кто-то или что-то, и понял почему, он пытался представить себе тогда свой страх, это он ему лицо выдумал. Сейчас имелась возможность размышлять отвлеченно. Страшно было все равно, после того как, оказывается, рассказы про зверей все-таки правда. Лес перестал быть уютным, смотрел угрюмо на него темнотой между деревьев, по-чужому.

Он пытался вспомнить, как тогда все происходило: звуки или все-таки дыхание, тихо-тихо, и как будто рядом, как будто в самое ухо, и зевок. Жаба огромная – с дом, с десять домов. Серая, замирая, превращается в кусок земли, а он проходит рядом и не видит. Еще, наверное, печальная и умная (ерунда), и не жаба, неважно, тогда, наверное, воду любит. Он подумал, что картинка получилась неубедительная, что-то не учел, присутствовало во всем том что-то еще, в голосе чувствовалось что-то бездушное, механическое, как будто это и не голос вовсе, ветер тоже может петь, когда сыплется песок, кажется, что что-то ползет, тут все-таки что-то живое, но, может, это какое-нибудь оправление потребностей каких-нибудь.

Дуло уже довольно сильно, даже не по-лесному как-то, Чий заметил, что стало светлее, и огляделся. Туман разорвало, сдунув его куда-то вниз, к Болоту, но видно стало ненамного дальше, если раньше взгляд за первыми деревьями тонул в молоке, то теперь за деревьями были деревья, сверху, оказывается, светило солнце, сидя за решеткой ветвей, уже вечернее, уставшее, рыжее, впрочем, в Лесу оно постоянно рыжее, как будто все время закат, конечно, может, ему кажется просто, но все равно место тут странное, сначала, да, он пришел и решил, что наврали, все самое обычное. Странности стали замечаться позже. Солнце. Туман этот, появляющийся непонятно как, и исчезающий также внезапно, еще куча всяких мелочей, и сегодня Жаба. Значит, не врали. И когда-то все это заинтересовало одного человека – моего отца, и он ходил сюда (!) и не раз (?!), как? А ведь учиться ему сперва было не у кого, и, значит, водил его сюда первый охотник, ты, дед Кунар. Тогда не дед, молодой, лучший охотник, человек, которого никогда нет дома, и чей труд все уважают, водил его, оболтуса непутёвого, и глупостью не считал, хотя и отнекивался потом, говорил, что учил охотиться и так и не признался ни разу. Почему?

Он вспомнил, из-за чего они пошли. Сейчас уже не верилось, что он был, тот кусок непрозрачного камня, как вспыхивали на солнце едва различимые ворсинки внутри, значки какие-то. Его вроде и с собой не взяли, оставили в Деревне. А ведь он уже отвык думать, что из-за него, вообще отвык какую-то причину искать, идут да идут, а тогда пошли именно из-за него, из-за глупости Краюхиной и из-за него тоже. Ерунда, конечно, ничего такого на Громовой горе нет. А что есть? Почему отец ходил туда раз за разом? Что он там нашел такого?

Чий шел до темноты, бездумно, до тех пор, пока удлиняющиеся тени не стали слишком плотными, и идти стало нельзя. Он вернулся к ближайшему ручью, достал мясо, съел сколько смог, запил водой и лёг спать куда-то там же, у ручья. Какой смысл теперь прятаться, он чувствовал себя разочарованно и нелепо. Потом вернулся страх, когда стало совсем темно, и он понял, что не уснёт сразу. Страх ненормальный, какой-то панический, страшно было, когда он пытался представить, как люди ждали его на поляне. Хотели убить, если бы он пришел. Но он не пришел, значит, уже неважно, но всё равно страшно. Того, что лёг здесь почти на открытом месте, оттого, что решил, что теперь уже всё равно, и, значит, можно не замечать опасности.

С утра было «похмелье», выяснилось, что жить ему хочется, хоть и непонятно, как теперь это сделать. Жить хочется, конечно, и просто, в принципе, в смысле, не умирать, но в особенности – нормально и по-настоящему, чтоб вокруг были люди. Хотя бы какие-нибудь, пусть даже эти в капюшонах. Жить. Он осмотрелся – беспорядок вокруг соответствовал утреннему настроению, тому, что существовало в голове. Он не знал, что делать. Вчера в горячке он нарешал кучу глупостей, может, и уходить так не надо было поспешно, сломя голову – он покосился на незнакомый склон – сюда. А сейчас он сидел, уже понимая, что, серьезно и здраво пытаясь думать, решить ничего не смог. Совсем ничего. Ситуация слишком неправдоподобная. Если раньше бы его спросили, как парню, попавшему в такую ситуацию поступить, то он, отвечая, начал бы с того, что это ерунда и случится такого не может на самом деле. И оказался бы прав. Потому что жив он из-за кучи совпадений, такой большой, что ему и так уже повезло больше, чем многим. Не должно его тут быть. Что делать парню, попавшему в Лес, Леса до этого никогда не видевшего, за, сколько-то там, дней пути, через Болото, которого тоже не видел и как-то прошел… Можно ещё продолжать? Решения нет. Или, хуже того, может, есть, только он не додумается всё равно. Может, не валятся надо сейчас, а начать с того, что встать и осмотреться, и сейчас это будет нужнее для того, чтобы потом, приняв ряд краткосрочных мер, что-нибудь из ситуации извлечь. А может, наоборот всё.

Чий долго ещё сидел на том же самом месте, где и проснулся, не отойдя ни на шаг, не умывшись даже, не поев. Сидел, думал. Сопку эту он узнал, хотя и не сразу, понял, что видел уже, только давно, и тогда всё было по-другому: во-первых, с другой стороны, во-вторых, не стоял на ней, а шел мимо и видел её издалека. Но её точно. Сразу, как только выбрался в Лес и решил идти к Громовой, а потом, возвращаясь обратно, шел рядом.

Он поднялся, сначала просто потянулся сонно, ещё ничего не придумав, всё ещё колеблясь, потом вдруг подобрал мешок и пошел как-то так просто и легко, через гребень сопки вглубь Леса. Сразу стало больше ничего не надо решать, теперь надо только не сворачивать. Он даже обрадовался немного, достал на ходу полоску, принявшись жевать. Он думал о деревенских, когда решил, что пойдёт на Громовую, там, внизу, тоже думал о них. Сперва, вспомнились слова Тольнака, до которых сейчас он додумался сам, а потом вспомнил, что уже слышал, что кто-то говорил о том же, и понял что, – Тольнак. О везении: о том, что им повезло, они умереть уже должны и не раз, это когда он его догнал на Болоте одного, Чий еще тогда этому удивился, подумал что действительно странно, все правильно. И тут же Тольнак лишается глаз, для него тогда везение кончилось, а теперь Чий тут в Лесу, а их всех, скорее всего, уже давно нет, ему тогда опять повезло, он прошел сюда, не зная тропы, ел и корешки с жучками, как они тогда с Краюхой пошутили, и червяков ел, чего он только не ел, сначала думал, утонет – не утонул, потом думал, что умрет от голода, когда, одурев от боли в животе и слабости, ел мох, грыз кору – опять не умер. Пару раз он тогда натыкался на бородву, поняв, почему она так странно росла, когда они ее обнаружили, пятачками, оба раза, где он находил ее сам, он находил горелые головни и вспомнил, что в первый раз рядом тоже были угольные коряги… Потом был лес и дальше, и дальше, и потом лес, до этого дня, и сейчас тоже…

Вершина сопки была непривычно светлая, сначала он понял, что ветви вверху без листьев, сухие, потом заметил, что все деревья тут лопнувшие, как там, у солончаков, где у него был тайник, только эти уже давно, часть уже упала. Сквозь редкие ветки ярко светило солнце. Тут можно было видеть его по- настоящему – огненный круг в небе, а не как везде – место, в котором из-за листьев пробивается свет. На непривычно уже пустом небе, синем, среди заросших макушек сопок вокруг, поднимался высокий и крутой конус двухцветного «Арбада», низ его покрывала зелень, примерно до половины, а верх буро-красного цвета торчал огромный зубом голого камня.

Чий подошел к ближайшему стволу и положил руку на место, из которого расходились две глубокие вертикальные трещины, проходящие через большую часть дерева, потемневшие уже от времени, он и раньше видел такое не раз, но почему-то не мог к этому привыкнуть. Он ничего не знал о деревьях, но не мог поверить, что это какое-то естественное явление. Площадь земли, на которой сначала шли мертвые растения, сперва просто мертвые, сухие, голые, а потом, дальше вглубь, еще и лопнувшие вот так. За границами этой земли деревья росли совершенно нормальные, зеленели, жили, а дальше точно такие же, но мертвые. Одной из первых мыслей, пришедших к нему, когда он в первый раз это увидел, была, что, может быть, они так умирают, но это не могло быть так, тут встречались и молодые, гораздо меньшего размера. И, находя такое место, он каждый раз пытался представить, что это за сила могла сделать такое. Убить огромные лесные гиганты, расщепив их от корня до макушек.

Лес отсюда не выглядел красиво. Сопки рядом почти все были низкие. Кроны поднимались, как попало, многие ломаные и корявые, некоторые лысые, белели голой древесиной. Разглядывая, он вдруг вспомнил, что где-то здесь должна быть Громовая, она ведь рядом, может быть, ее тоже можно увидеть. Он поискал глазами сопку, по которой шел тогда, она находилась сразу за этой. Немного слева от того, как он стоял, значит, Громовой был край выглядывающей низкой сопки, голый и, кроме этого, ничем не примечательный, он различил ее сразу, потому что она выглядела совершенно обыкновенно, такой же, как все, даже, как будто еще обыкновеннее, чем все, при таком освещении она казалась какой-то грязной, как и сама местность впереди, неказистой. Он, правда, видел только край, но за краем она, естественно, никак не отличалась. Он сперва решил, что ошибся, она не могла быть настолько не похожей на саму себя. Или он что-то перепутал. Чий подумал и не сразу понял, что нет, это все-таки она, вот такая она, Громовая гора днём, это реальность, с ней надо считаться.

Он немного постоял, размышляя. До нее оставался, наверное, день, то есть этот до вечера. Может, чуть больше. Он стал спускаться. Подумав, что снова чувствует то же самое беспокойство, как и тогда, не было только ужаса того, как ночью, просто опять появилась мысль, что это ему не нужно и не рационально. И он опять сейчас станет себя убеждать в том, все это так, лишняя опасность ненужная. Ненужная!? А что нужное? Мясо ночами солить, шкурки выделывать. Да и какое мясо, ты о чем, не будет этого, ладно бы так. Все, следующий раз они вдруг возьмут и дождутся. Он уже представлял, как бы это было на самом деле. И у него каждый раз появлялось знакомое ощущение, что-то замирало в животе – он чувствовал отвращение, наверное, потому что все это слишком напоминало Деревню, все эти, веревочные человечки, жажда показать силу, вернее попробовать силу, не из-за храбрости она тут не нужна, ни к чему тут храбрость, человек бесправный, каким он для них видится тут, всегда привлекателен, для таких молодых, скучающих. Крови они жаждали. И именно вот так, чертя прутиком, решили охотиться, но все вышло опять немного неумело, как всегда, вот это его и трогало сильнее всего, это контрастировало с теми людьми в капюшонах, уверенными, с ровными спинами. А за теми, кто раскидал золу, был различим Амбар, который проглядывал во всем, во всех этих мелочах, человечек из бечевки, череп в пещере.

У него перед глазами постоянно мелькала и обрывалась какая-то картинка воспоминаний из детства. Как будто они когда-то находились в точно такой же ситуации. Жаркий день, и они все вот так же сидят и ждут где-то за Топью. Этого не происходило на самом деле. Но он во всем этом видел себя сидел бы, наверное, на суку, плел бы веревку.

Чий подошел к краю, за которым земля резко обрывалась вниз, другой край оврага располагался ниже шагах в шести, это если по воображаемому мосту, внизу с обрывчика высовывались голые корни, и он вспомнил, что еще тогда с расстояния заметил, какой это неудобный склон, он тогда весь выглядел ступеньками, то пологий, даже очень, почти без понижения, то резко уходящий вниз, там торчали камни, рос частый молодняк, и деревья здесь, как будто поменьше, какие-то неказистые, кривые.

«А ведь тогда я пошел не из-за Громовой, не только, хотел Лес посмотреть», - вспомнил он. Вспомнил, как думал, придет в это странное место, и поймет, что за этими странностями стоит, почему здесь все вот так. Пришел, увидел Лес, даже увидел странности и ничего из этого не понял. И ведь представлял же что-то, что оно реально означает – слово «Лес». Он задумался, сейчас казалось совершенно правильным и естественным, что все тут так. А сначала он вспомнил, что его представление о Лесе, оказывается, постоянно менялось, сперва – тускловатое, слишком светлое по сравнению с настоящим: поросшее травой поле, на котором росли аккуратные, не очень высокие деревья, похожие на общипанный кустарник, он пытался тогда себе объяснить, что это не так, что там должно быть темно хотя бы, и, наверное, еще много чего не так. Но виделось все равно это, потом на Болоте представление его как-то незаметно стало другим: высокие гнилые деревья, вечная тень, низкая травка, а, в итоге, все оказалось совсем иным: деревья еще выше, травы нет совсем, и еще, еще, еще – запахи, шорохи, туман вечный, солнце рыжее, огромные Жабы или бабы беременные, что тут еще – все то, до чего, не видя, не додумаешься.