Возможно, он опасался, что я объявлю его притворщиком и позером, поэтому и ненавидел меня? А возможно, я заблуждаюсь. Так или иначе, а с дымом горящей помойки Мельников у меня точно не ассоциировался – а меж тем именно это мерзкое зловоние напрочь перекрыло все прочие запахи в квартале.
Между прочим, все трое регулярно поджигающих мусор обитают в соседнем доме – и их окнам, независимо от направления ветра, достаются самые плотные, самые едкие клубы черного дыма. Пятнадцать лет назад я-подросток, останавливаясь у светофора, всякий раз провожал дым глазами. И всякий раз принимался разглагольствовать перед самим собой о том, что, дескать, человеческая цивилизация – штука скорее нелепая, чем парадоксальная; что люди постоянно ведут себя так, будто не имеют ни малейшего представления о существовании причинно-следственных связей; и что наблюдать со стороны за человечеством, должно быть, порой так же забавно, как за котенком, который охотится на собственный хвост, а порой – так же страшно и отвратительно, как за хвостом, пытающемся придушить надоедливого котенка…
Довольно скоро мне пришлось уяснить, насколько я-подросток был неправ. Практически во всем: в основном – принципиально; местами – не так, чтобы уж очень. Например, первый, вернее, первая из поджигателей перед тем, как швырнуть пропитанную маслом горящую тряпку в контейнер с отходами, тщательно присыпает его содержимое порошкообразной смесью весьма сложного состава. Так, путем окуривания, она проводит профилактику населения от сглаза, порчи и ликантропии. И надо отдать ей должное: ни единого серьезного случая за всю историю микрорайона отмечено не было.
Другой поджигатель состоит в тайном ордене хранителей знаний – древних и, само собой, запретных. Использование сигнальных костров для передачи срочных новостей является у них то ли одним из тех самых секретов, то ли ритуалом, а, возможно, и тем и другим одновременно – я пока не выяснил.
Но сейчас пищевые и прочие отходы чадят, запаленные третьим поджигателем – просто злобным придурком с третьего этажа.
Ну что ж, если не запах – тогда, быть может, звук? Весьма вероятно, что так. Пятнадцать лет назад Мельников сочинял и пел песни. И я пел и писал. И вся наша разношерстная компания в те годы что-то непрерывно писала и записывала – ведь каждый пытался быть музыкантом, или поэтом, или художником…
Именно и буквально так: «пытался быть», а не «пытался стать». С тем, чтобы в одно мгновение стать кем угодно – никаких проблем, по крайней мере, так всем тогда казалось. Лишь заяви о себе: «я артист» – и ты артист; «я бизнесмен» – значит, бизнесмен; «я вождь» – и никто не посмеет усомниться… И что самое любопытное – так оно почти всегда и выходило. Я знавал человека, который однажды получил место системного администратора, не имея ни малейшего представления о том, чем компьютерная сеть принципиально отличается от электрической – а до того он учился на врача в Москве, ловил ядовитых змей в пустынях Узбекистана и рыбу в Тихом океане, писал заметки в газету и, разумеется, сторожил ночами какое-то госпредприятие.
К заветной цели не требовалось идти, стирая ступни, а потом ползти, сбивая колени, а потом карабкаться, срывая ногти… Вроде бы, ну и замечательно! Но только вот удержать достигнутое голыми руками уже не получалось. Чтобы «быть» – надо было учиться, и учиться работать, и работать, работать, работать… Ну так, казалось бы, и что с того?! Никто и не стеснялся учебы, и не боялся работы – но и этого, увы, оказалось недостаточно. Поначалу я полагал, что дело в очередной неуловимой для меня тонкости человеческой психологии; но чем дальше, тем сильнее склоняюсь к иной версии: просто не хватало денег.
И вот как-то так незаметно, как бы само собой получилось, что вся эта вольница свободных художников, – как один гениальных, в крайнем случае – единственных в своем роде, и уж в любом случае творческих личностей, – сконвертировалась в армию безликих служащих. Занятых, в основном, в индустрии по производству и переработке чужих образов: менеджеров, политтехнологов, пиарщиков, дизайнеров…
Один лишь Мельников остался тем же, кем был. Никем – с одной точки зрения, самим собой – с другой точки.
Поначалу он зарабатывал на жизнь тем, что лепил из размягченных над пламенем спиртовки виниловых грампластинок причудливые вазы и продавал их мелким оптом в сувенирные магазины в качестве объектов народно-урбанистического прикладного искусства. Когда пластинки сделались раритетом и сами по себе начали стоить больше, чем кустарные поделки, Мельников занялся чем-то еще в этом же роде. Не ведаю в точности, чем – но скорее «выполнял функции», чем «исполнял обязанности», и уж ни в коем случае не «занимал должность».
Рассказывали самые дикие истории, но я все пропускал мимо ушей. К стыду своему, конечно – но меня оправдывает то, что я ведь, как-никак, все еще продолжал его ненавидеть. И потому, вопреки принципам и привычкам, старался не слышать ни слова про Мельникова. Как когда-то не слушал его самого, когда он подкрадывался ко мне на шумных сборищах, и внезапно начинал рассказывать мне всяческие гадости про меня же – причем таким тоном и в таких выражениях, будто речь шла о некоей отсутствующей здесь и вообще малознакомой персоне. Между прочим, однажды он заявил, что когда-нибудь пирамида, возведенная мною из тяжкой лжи, обрушится и погребет меня под собой. Неужели он уже тогда интуитивно что-то подозревал?.. Я бы, пожалуй, не удивился.