Свидетелем этого нехорошего происшествия стал некий Пуговкин М.П. Из его уточнений картина выходит совсем иная: «Я заметил стоящего в нетрезвом виде гражданина, на которого напали двое граждан. Один из них схватил его за рукав, другой за воротник и, сдёрнув с него пальто, продолжали бить. Он же стал от них отрываться. За что они его били, – неизвестно…».
Позже окажется, что двое этих «потерпевших» были теми же чекистами, упорно продолжавшими навязывать общему мнению совершенно не свойственный Есенину образ.
В самом деле, ведь странно было считать антисемитом человека, который с изумлением повторял, как вспоминал В. Эрлих:
– Что они сговорились, что ли? Антисемит – антисемит! Ты – свидетель! Да у меня дети – евреи!..
Или вот как объяснялся он с той же Надеждой Вольпин, от которой у него был сын – А. Есенин-Вольпин – один из создателей (совместно с Сахаровым) известного Комитета прав человека. Ей донесли о его, якобы, очередной антисемитской выходке. Он влепил в пивной пощёчину какому-то типу, а тот отрекомендовался в милиции евреем. Всё произошло до примитива просто и разительно отдаёт тою же самой провокацией. Дело вышло такое: к Есенину подходит некто совершенно незнакомый и называет его «мужиком»:
– А для меня «мужик» всё равно как для еврея, если его назовут «жидом». Вы же знаете, не антисемит я, у меня все самые верные друзья – евреи, жёны все – еврейки…
Дело, между тем, приняло вдруг совершенно скверный, нечистый и опасный поворот. Один из самых громких скандалов подобного рода случился осенью 1923 года. 20 ноября поэты Есенин, А. Ганин, С. Клычков и П. Орешин зашли в столовую на Мясницкой улице, купили пива и обсуждали издательские дела и предстоящее вечером торжество. Тем вечером под председательством В. Брюсова должно было состояться торжественное заседание, посвященное пятилетию Всероссийского союза поэтов. После официальной части в клубе союза планировалась вечеринка. Но этим четырём поэтам ни на собрании, ни на вечеринке присутствовать не суждено было. Затеялся за пивным столиком разговор о насущном. Если Есенин ещё имел кое-какие средства для существования, то Ганин, Клычков и Орешин влачили вполне нищенский образ жизни. И, естественно, были недовольны этим, о чём, вероятно и толковали за кружкой пива. Вдруг сидевший за соседним столом незнакомец (оказавшийся неким М.В. Родкиным) выбежал на улицу, вызвал работников милиции и обвинил поэтов опять в антисемитских разговорах и даже в оскорблении вождя революции Троцкого. Так началось печальное в истории литературы дело «четырех поэтов». Оно получило большой резонанс, Есенин лично объяснялся с Троцким. И они, вероятно, поняли тогда друг друга. Во всяком случае, он, Троцкий, отметит в посмертном слове Есенину: «Поэт погиб потому, что был несроден революции. Но во имя будущего она навсегда усыновит его». Однако инцидент не рассасывался, общественное порицание было довольно дружным, поведение “крестьянских” поэтов вызывало особое беспокойство чекистов. Вот тут и окажется, что настойчиво навязываемый ярлык антисемитизма, только предлог для обвинения действительно страшного.
30 декабря 1923 года в «Правде» Михаил Кольцов объяснил, чем действительно опасны могут быть нетрезвые выходки в пивной: «…Надо наглухо забить гвоздями дверь из пивной в литературу. Что может дать пивная в наши дни и в прошлые времена – уже всем ясно. В мюнхенской пивной провозглашено фашистское правительство Кара и Людендорфа; в московской пивной основано национальное литературное объединение “Россияне”. Давайте будем грубы и нечутки, заявим, что всё это одно и то же…». Об антисемитизме ни слова. Да оно и не важно уже. Пугало русского фашизма ведомству Феликса Дзержинского показалось более выгодным и целесообразным.
Как теперь стало известно, ГПУ организовало тогда самую успешную провокацию против группы писателей, художников и артистов. Через подставных лиц устраивались “дружеские” пирушки, где вино лилось рекой, подспудно заводились разговоры о коварстве и бесчинствах большевиков. Из воспоминаний Владислава Ходасевича: «То, что публично делал Есенин, не могло и в голову прийти никому в Советской России. Всякий сказавший десятую долю того, что говорил Есенин, был бы давно расстрелян…». На одной такой разгульной встрече поэт Алексей Ганин, подстрекаемый агентом ГПУ, написал даже предполагаемый список министров нового правительства и министром просвещения назвал Сергея Есенина. Это политическое озорство оценено было по достоинству. Трое «крестьянских поэтов-фашистов» пошли за это в распыл. Таким оказался результат самой печальной хулиганской выходки Есенина и близких ему по духу друзей. И опять Есенина оставили в живых. Объяснить это революционное милосердие никому пока не удалось.
Всё это сказалось на здоровье поэта в самой безжалостной форме. По медицинским показателям выходило так, что был он уже обречён. Может, потому его и не убили? В конце 1923-го года, после товарищеского суда в Доме печати, Есенин лечился в санатории для нервнобольных в Подмосковье. Четыре раза – с декабря 1923 по декабрь 1925 гг. – его консультировал упоминавшийся профессор П.Б. Ганнушкин. В своём заключении от 24 марта 1924 г. в психиатрической клинике 1-го МГУ Ганнушкин пишет: «Страдает тяжёлым нервно-психическим заболеванием, выражающимся в тяжёлых приступах расстройства настроения и в навязчивых мыслях и влечениях. Означенное заболевание делает гр. Есенина не отдающим себе отчёта в совершаемых им поступках».
Этот вывод позже дополнен новыми диагностическими уточнениями: «делирий со зрительными галлюцинациями, вероятно, алкогольного происхождения» и «маниакально-депрессивный психоз».
Есенину из осторожности не сообщают подробности диагноза, но вскоре он сам его узнает. Воспользовавшись отсутствием врача, больные стащили из его шкафа папки с историями болезней. Каждый – свою. Таким образом Сергей Есенин уверился окончательно, что безнадёжно болен жутким психическим заболеванием. Это не могло добавить ему сил в борьбе с действительными недугами.
Ещё одно уголовное дело разбирает скандал в неизвестном театре:
Милицейский надзиратель 26-го московского отделения милиции Белоусов 6 апреля 1924-го года объяснил это новое дело так: «Я был вызван из зрительного зала инспектором театра Неровым М.Н. Во время спектакля в артистическую уборную к артистке Щербиновской в совершенно пьяном виде ворвался поэт Есенин, который вёл себя вызывающе и пытался прорваться на сцену, но был задержан. Во время задержания он учинил дебош…».
Возникшая мизансцена дополнена красочным эпизодом, приключившимся в тот день с работником неизвестного театра Богачёвым: «Я у двери, ведущей на сцену, задержал двух неизвестных. Я пропускал их. В это время Есенин размахнулся и ударил меня по носу. Я упал и ударился о стенку. После полученного удара я три дня чувствовал себя плохо…».
Ещё один служащий театра по фамилии В.М. Кузьмичёв добавил: «Я шёл в курилку артистов, по дороге встретился с неизвестным, который ударил меня в грудь, продолжая бежать к павильону. Суфлёр Дарьяльский кричал: “Держи его, держи!” Я бросился за неизвестным и с подоспевшим Дарьяльским задержал его…».
Ну и, конечно, опять интересно, как дополняет картину объяснение самого Есенина: «Я попал в театр с пропуском за кулисы, который мне передала артистка Щербиновская. Потом, желая выйти, заблудился и попал не в ту дверь. В театре я не дебоширил, но когда меня хотели взять под руки, я толкнул лиц. Один упал и разбил себе нос. Виноватым в появлении в нетрезвом виде в общественном месте себя признаю, в скандале нет…».
Всего на Есенина было заведено тринадцать уголовных дел, но, в конце концов, уже в 1924 году был отдан специальный приказ по московской милиции. Отныне поэта Есенина надлежало доставлять в участок только «для отрезвления, не давая делу дальнейшего хода».
Тем не менее, существует ещё одно уголовное дело, из которого можно узнать об очередной его выходке. Оскорблённое им лицо было слишком уж официальным. Его давлению милиция сопротивляться не стала. Могло ли это лицо предполагать, что останется в истории лишь потому, что судьба столкнёт его с больным мятущимся человеком, которому обжигающий божий дар не давал жить общей со всеми нормальной жизнью.
В деле есть вот какие документы:
Из рапорта дипломатического курьера НКИД Адольфа Рога:
«На обратном пути моей последней командировки, в поезде начиная от Баку было несколько случаев попыток ворваться в занимаемое нами купе Есенина, известного писателя. Причём при предупреждении его он весьма выразительными и неприличными в обществе словами обругал меня и грозил мордобитием, сопровождая эти слова также многообещающими энергичными жестами, которые не были пущены полностью в ход благодаря сопровождавшему его товарищу. По всем наружным признакам Есенин был в полном опьянении, в таком состоянии он появлялся в течение дня несколько раз…».
Из объяснения Есенина в суд 29 октября 1925 г.:
«6 сентября по заявлению Дип. Курьера Рога я на проезде из Баку (Серпухов – Москва) будто бы оскорбил его площадной бранью. В этот день я был пьян. Сей гражданин бросил по моему адресу ряд колкостей и сделал мне замечание на то, что я пьян. Я ему ответил теми же колкостями…».
Из письма А. В. Луначарского – В.С. Липкину. Москва, 12 ноября 1925 г.
«Народному Судье т. Липкину
Дорогой товарищ.
На В[ашем] рассмотрении имеется дело о “хулиганском поведении” в нетрезвом виде известного поэта Есенина. Есенин в этом смысле больной человек. Он пьёт, а пьяный перестаёт быть вменяемым.
Конечно, его близкие люди позаботятся о том, чтобы происшествия, подобные данному, прекратились.
Но мне кажется, что устраивать из-за ругани в пьяном виде, в котором он очень раскаивается, скандальный процесс крупному советскому писателю не стоит. Я просил бы Вас, поэтому, дело, если это возможно, прекратить.
Нарком А. Луначарский».
Из письма дипломата Х. Раковского – Ф. Дзержинскому. Ноябрь 1925 г.
«Дорогой Феликс Эдмундович.
Прошу Вас оказать содействие – Воронскому и мне – чтобы спасти жизнь известного поэта Есенина – несомненно, самого талантливого в нашем Союзе.
Он находится в очень развитой степени туберкулёза (?) (захвачены и оба легких, температура по вечерам и пр.). Найти куда его послать на лечение не трудно. Ему уже предоставлено было место в Надеждинском санатории под Москвой, но несчастье в том, что он вследствие своего хулиганского характера и пьянства не поддается никакому врачебному воздействию.
Мы решили, что единственное ещё остается средство заставить его лечиться – это Вы. Пригласите его к себе, проберите хорошенько и отправьте вместе с ним в санаторию товарища из ГПУ, который не давал бы ему пьянствовать. Жаль парня, жаль его таланта, молодости. Он много ещё мог бы дать не только благодаря своим необыкновенным дарованиям, но и потому, что, будучи сам крестьянином, хорошо знает крестьянскую среду.
Зная, что Вас нет в самой Москве, решился написать, но удалось это сделать только с дороги – из Себежа.
Желаю Вам здоровья.
Крепко жму руку.
X. Раковский.
Чуть ниже стоит приписка Дзержинского:
Т. Гарсону.
М. б. Вы могли бы заняться? Ф. Д.».
И ещё одно, последнее уголовное дело, было заведено, несмотря на тот милицейский запрет, но уже на мёртвого поэта, и именно по факту его гибели. Это дело не закончено и по сию пору. Хотя в нём появилось уже до двадцати настоящих книжных увлекательных томов, один другого доказательней…
Анатолий Мариенгоф, пытаясь объяснить то, что изложено выше, скажет: «Критика надоумила Есенина создать свою хулиганскую биографию, пронести себя хулиганом в поэзии и в жизни».
И ещё в одном месте: «Есенин вязал в один венок поэтические свои прутья и прутья быта. Он говорил:
– Такая метла здоровше.
И расчищал ею путь к славе…».
Впрочем, не верится всё-таки, чтобы Есенин формировал себя именно в этом направлении столь натуженно, с рутинной настойчивостью и упорством, достойными плохого актёра и скверного человека.
Вечный свет:
Трагический исход этой жизни объясняли по-разному. Но, в основном, не понимая его. Даже крупные и проницательные умы не могли постичь этой трагедии, поскольку судили поспешно и лишь по самым ярким внешним проявлениям. Внешнее в Есенине всегда затмевало то, что скрыто было от глаз в тайниках души.
Эти поспешные суждения исказили на долгие годы и посмертную историю русского гения, принизив и опошлив драму его жизни. Пил, скандалил, заскучал, повесился. Такова схема, которой по свежим следам объяснила эту драму Зинаида Гиппиус. Трагическую суть есенинской жизни не захотел понять даже Максим Горький. «Драма Есенина, – напишет он, – это драма глиняного горшка, столкнувшегося с чугунным, драма человека деревни, который насмерть разбился о город». В другом месте он продолжит: «Друзья поили его вином, женщины пили кровь его. Он очень рано почувствовал, что город должен погубить его…».
Это, конечно, только самая незначительная и поверхностная часть трагедии.
Болезнь Есенина обрела все признаки смертельной, как мы говорили уже, после его возвращения из заграничной поездки. Даже самые близкие люди не узнавали его. Не внешности это касалось.
Вот сидит он опять в каком-то кабаке. Вокруг пьяные и беззаботные прихлебатели. Есенин старается и не может опьянеть. В этом чаду он повторяет теперь единственное:
– Россия… Ты понимаешь, Россия…
И задыхается от сознания, что объяснять тяжело и бесполезно.
В другой и сотый раз прорывается у него одно и то же.
«…Россия! – произнёс он протяжно и грустно. – Россия! Какое хорошее слово… И “роса”, и “сила”, и “синее” что-то. Эх! – ударил он вдруг кулаком по столу. – Неужели для меня это всё уже поздно?».
У Есенина не было великой любви к женщине. Прежде, до поездки по свету, им руководили три любви: к России, поэзии и славе. Теперь осталась только любовь к России. И не любовь это была уже, а болезнь – безысходная и неизлечимая. И все, что касалось России, теперь входило в его сознание и душу отравой и новой мукой. Он видел, что с Россией происходит не то. Первоначальные восторги исчезли, и он увидел, что Россию в нечистой игре выиграли шулера и проходимцы.
Пустая забава,
Одни разговоры.
Ну что же,
Ну что же вы взяли взамен?
Пришли те же жулики,
Те же воры
И законом революции
Всех взяли в плен.
Стала она, Россия, на веки вечные «страной негодяев». И как не вспомнить тут знаменательную перекличку двух великих русских поэтов. «Страна негодяев» – это Россия, какой её видит Есенин. И эту же Россию разглядел уже Пушкин, когда говорил – «первыми свободой в России воспользуются негодяи». И ничего уже не поправить. Оставалось только кричать, пока свинцовый кляп не прервёт этого крика. То, что кричал он, было чудовищным, не всегда осмысленным и подготовленным. Это был крик и гнев внезапно ударенного по лицу. Цена такому крику по тем временам – пуля. Почему его не тронули – опять подчеркну – самая большая загадка. Миллионы пошли в распыл за гораздо меньшую вину.
И пил, и скандалил, и плакал он только об одном. Он чуял уже гибель России. И вёл себя так, как должен бы вести себя последний в этом мире русский. Метаться и кричать, чтобы упасть потом кровавым комком на землю и затихнуть. Возможно, и был он этим последним, поскольку один ясно ощущал те великие, непоправимые утраты, о которых мы стали подозревать только теперь. Нам, у которых нет такого отточенного талантом звериного чутья на собственную погибель, может быть, и в самом деле надо пропустить столетия, чтобы осознать, наконец, что русских, после того, что с ними произошло тогда и позже, и в самом деле уже нет. Как нужны были столетия, чтобы итальянцам догадаться, что они уже не римляне, грекам – что они не эллины. Слеза Есенина, пополам с хмелем и кровью, – не она ли была предвестием и пророчеством нашего нынешнего окончательного разора и падения, преодолеть которые, пожалуй, нет надежды.
Продолжающаяся трагедия Отечества не дает нам права забывать о трагичнейшей судьбе величайшего из её печальников и певцов. Об этом хорошо когда-то сказал Вячеслав Иванов: «…Пока родине, которую он так любил, суждено страдать, ему обеспечено не пресловутое “бессмертие”, а временная, как русская мука, и такая же долгая, как она, – жизнь».
И о том, что сегодня нам нельзя без Есенина, он же сказал исчерпывающе: «Значение Есенина именно в том, что он оказался как раз на уровне сознания народа “страшных лет России”, совпал с ним до конца, стал синонимом её падения и её стремления возродиться. В этом “пушкинская” незаменимость Есенина, превращающая и его грешную жизнь, и несовершенные стихи в источник света и добра. И поэтому о Есенине, не преувеличивая, можно сказать, что он наследник Пушкина наших дней». Добавить к этому нечего…
Владимир Маяковский
Теневая сторона: Избранные пошлости
…Серебряный век неудержимо перетекал в свинцовый. Это стало ясно уже, поскольку на горизонте времён замаячил Маяковский. Тень, отбрасываемая им, была томительной как чёрный квадрат в переднем углу. Ходасевич высказался об этом так: «…Грубость и плоскость могут быть темами поэзии, но не её внутренними возбудителями. Поэт может изображать пошлость, но он не может становиться глашатаем пошлости. Несчастие Маяковского заключается в том, что он всегда был таким глашатаем: сперва – нечаянным, потом – сознательным».
Теперь о Маяковском уже мало помнят. Вот его величайшая и зловещая, как оказалось, пошлость, которой поделился Алексей Кручёных, он изображает момент выработки манифеста футуристов: «Я предложил: “Выбросить Толстого, Достоевского, Пушкина”. Маяковский добавил: “С Парохода современности”. Кто-то – “сбросить с Парохода”. Маяковский: “Сбросить – это как будто они там были, нет, надо бросить с парохода…”». Происходит это где-то в году 1912-ом. Участникам жестоких планов относительно русской литературы в среднем по двадцать лет. Детское озорство как будто…
Но это, оказалось, как ветер посеять…
Пароход Маяковского материализуется уже через десять лет. Это будут, например, «философские пароходы», которыми, по приказу Ленина вывозился за границу главный капитал Отечества – его учёные, философы, конструкторы, инженеры, изобретатели, деятели культуры – ну, и литераторы, конечно…
Всё это – несостоявшееся будущее России…
Пушкина на этих пароходах не было, конечно.
Величие прежней России осталось только на погостах её…
Маяковский же потом где-то сошёл с парохода памяти нашей сам, в какой-то тихой гавани…
Теперь уже без всякого надрыва и вполне естественно…
И это закономерно, оказывается.
Еще в 1927-м Георгий Шенгели писал о Маяковском: «Бедный идеями, обладающий суженным кругозором, ипохондричный, неврастенический, слабый мастер, – он, вне всяких сомнений, стоит ниже своей эпохи, и эпоха отвернётся от него».
Много сказано о его любовных историях. В принципе-то, это и есть главное в человеке. Теперь рудокопы человеческих душ много чего нарыли и пришли к серьёзному выводу, что даже талант и гений дан мужчине исключительно для того, чтобы это помогло ему в любви к женщине. Всякое дарование, это осадное орудие в битве за женщину – и его, талант, оказывается, можно отнести к разряду вторичных половых признаков. И это возвышает неизмеримо значение полового влечения. Оно только подсказывает нам начало любви, как творческого акта. Любви, в которой нет места пошлости, как не может быть пошлости и в подлинном даровании. Пошлякам это, конечно, неведомо.
И вот, оказывается, всё не так у Маяковского.
Аморален он был от рождения.
Вот ещё Ходасевич о восемнадцатилетнем Маяковском: «На женщин он смотрел с дикой жадностью».
Предупреждаю, я никогда не хотел писать о Маяковском. Никогда не испытывал интереса ни к поэзии его, ни к личности.
Впрочем, вру. Единственный раз мне стало интересно. В школе ещё. И интерес этот был нестоящий. Которого хотелось избежать, от которого хотелось отмахнуться. Занятно показалось узнать, как это они жили втроём – Маяковский и Брики? Кто из знатоков жизни Маяковского избежал таких вопросов, первый бросьте в меня камень.
Задорному любопытству рисовались некие соблазнительные картинки.
Оказалось, и тут всё не так.
Большая и единственная любовь Маяковского, из которой вышла вся его любовная лирика, на поверку оказалась опять проявлением величайшей пошлости, нестерпимой порочности, следствием натурального клинического извращения.
Тема подзаборная, конечно, впору каяться. Не стоило бы и браться за неё, да больно уж много пакости оставил после себя этот человек. О губительных мерзостях его в отношении Михаила Булгакова я повторять тут не буду. Но ведь он гадил ещё и в чистую душу России.
А ведь это тоже было следствием врождённых извращений его тёмной натуры.
Сначала об истоках его лирики. Она ведь и до сих пор считается сияющей вершиной своего времени. В прежних рейтингах по силе своего лиризма Маяковский неизменно оказывался на первом месте, очень редко – на втором. Может потому, что это было время тьмы?
Ещё раз повторю, я не хотел о том писать. Боялся впасть в мерзость сплетни и клубничного злоязычия. Но вот занесло меня как-то в архив бывшего Института мозга, большевистского заведения, призванного доказать большевистскую же идею о том, что гениальность – это отнюдь не дар божий, а простое состояние каких-то там больших пирамидальных клеток в подкорковом каком-то слое человеческого мозга.
Ленин, как известно, закончил свой земной путь в состоянии полнейшего маразма, его состояние было классической иллюстрацией законченного идиотизма. Большевистская же медицина, очевидно, полагала, что так и должна выглядеть гениальность в чистом виде. Впрочем, безумие и гениальность всегда рядом и их, порой, невозможно разграничить. Тут уже говорилось об этом. Так что безумие Ленина потребовалось выдать за исключительную непознанную ещё форму гениальности, и нужное для того заведение было создано. Институт мозга Ленина открылся в знаменательном по названию месте, в переулке Обуха. Туда, со временем, доставили мозги Крупской, Клары Цеткин, Мичурина, Эдуарда Багрицкого, Сергея Эйзенштейна, Станиславского, Владимира Маяковского, Иосифа Сталина… Потом ещё были мозги академиков Ландау и Сахарова. За Сахарова изо всех сил ходатайствовала его вдова Елена Боннэр…
В начале нового века, в 2006-ом году, здание бывшего института мозга перестали охранять, местные бомжи банки с заспиртованными мозгами растащили, закусывали ли они мозгами Ленина, не выяснено… Мозги Маяковского тоже пропали…
Но остался архив, исключительно интересный содержанием.
Сюда, сразу после открытия Института мозга Ленина, являлись для дачи показаний о проявлениях и природе гениальности все, кто лично знали прежних носителей гениальных заспиртованных и в плёнку порезанных теперь мозгов. Ошарашенные свидетели в состоянии эйфории ничего не таили и лепили порой такое, чего ни в каком другом месте и не подумали бы выдать.
Так что одной из причин, почему я всё же не утерпел написать всё это, был именно желание донести до читателя эти некоторые свидетельства, важные всё же для нашей общей истории. И каковых нет ни в каком другом месте. Так что, прошу это заметить особо, не в клубничке дело…
Итак, по порядку, о единственной великой любви Маяковского и единственном роднике его непревзойдённой лирики. Звали этот родник – Лили Уриевна Каган, потом, выйдя замуж за мелкого предпринимателя (в нынешние времена его жизненный статус назывался бы – «самозанятый») Осипа Брика, она стала Лили Юрьевна Брик. Маяковский стал называть её Лилей. Оказывается, отец назвал дочь в честь возлюбленной Гёте Лили Шенеман. Что-то в этом есть пророческое, венок из поэзии был предназначен обеим…
Есть такой рассказ Лили Брик о небывалых стимулах к творчеству и вдохновению: «Я любила заниматься любовью с Осей (мужем). Мы тогда запирали Володю на кухне. Он рвался, хотел к нам, царапался в дверь и плакал…».
Это некоторым знатокам и свидетелям жизни Лили Брик показалось настолько невероятным, что они вступилась за честь поэта, вернее за его мужское достоинство. Царапаться в дверь, казалось им, дело кошачье. Дело мужчины с грохотом эту дверь выломать. И так далее.
Увы, Лилины слова подтверждаются свидетельствами вдохновлённых этими унизительными обстоятельствами строк из поэмы «Флейта позвоночник», например, полной того беспощадного лиризма, каковую не встретишь больше ни в каких анналах:
Если вдруг подкрасться к двери спаленной,
перекрестить над вами
стёганье одеялово,
знаю —
запахнет шерстью паленной,
и серой издымится
мясо дьявола.
А я вместо этого
до утра раннего
в ужасе, что тебя
любить увели,
метался и крики
в строчки выгранивал,
уже наполовину
сумасшедший ювелир.
Николай Асеев свидетельствует: Когда писал «Про это», плакал «в три ручья…
А вот и Лиля Брик: «Очень много плакал, притом в голос – рыдал (когда писал “Про это”)».
И безжалостно, в духе опытного клинициста, заканчивает Лиля: «Страдать Володе полезно, он помучается и напишет хорошие стихи…».
Когда квартира переполнялась слезами, уходил в соседнее кафе.
Из письма Маяковского: «Я сижу в кафе и реву. Надо мной смеются продавщицы…».
Что-то напоминает мне всё это.
Читаю Сомерсета Моэма, резидента английской разведки, прикрывавшего истинное своё дело писательством. Удивительное он мне открыл в загадочной русской душе:
«В русских глубоко укоренено такое свойство, как мазохизм. Захер-Мазох, славянин по происхождению, первый привлёк внимание к этому недугу в сборнике рассказов, ничем прочим не примечательных. Судя по воспоминаниям его жены, он и сам был подвержен тому состоянию, о котором писал. Вкратце речь идёт вот о чём: мужчина жаждет, чтобы любимая женщина подвергала его унижениям, как телесным, так и духовным. К примеру, Захер-Мазох настоял, чтобы его жена уехала путешествовать с любовником, а сам, переодевшись лакеем, прислуживал им, терзаясь ревностью. В своих произведениях Захер-Мазох неизменно выводит женщин крупных, сильных, энергичных, дерзких и жестоких. Мужчин они всячески унижают. Русская литература изобилует подобными персонажами. Героини Достоевского принадлежат к этому же типу повелительниц; мужчин, их любящих, не привлекают ни нежность, ни кротость, ни мягкость, ни обаяние; напротив, надругательства, которые они претерпевают, доставляют им чудовищное наслаждение. Они жаждут, чтобы их попирали. Тургеневские героини обладают умом, живым характером, энергией и предприимчивостью, герои же его – слабовольные мечтатели, неспособные ни к каким действиям. И так во всей русской литературе, что, как мне представляется, соответствует глубоко укоренённым свойствам русского характера. Каждого, кто жил среди русских, поражает, как женщины помыкают мужчинами. Они, похоже, получают чуть ли не плотское наслаждение, унижая мужчин на людях; манера разговаривать у них сварливая и грубая; мужчины терпят от них такое обращение, какое стерпел бы мало кто из англичан; видишь, как лица мужчин наливаются кровью от женских колкостей, но ответить на оскорбления они даже не пытаются – они по-женски пассивны, слезливы. В жизни русских большую роль играет самоуничижение, оно им легко дается; они смиряются с унижением, потому что, унижаясь, получают ни с чем не сравнимое чувственное наслаждение».
Чувственное наслаждение!? Маяковский – мазохист? Вы серьёзно!? Обильная слеза с животным ржаньем навзрыд может заменить конечную сладость обладания женщиной?
Да перестаньте вы меня одёргивать!
Цитирую соображения врача-сексолога, психиатра, руководителя отделения сексологии НИИ психиатрии Николая Давидовича Кибрика:
– Сексуальное влечение должно реализовываться. Оно может сублимироваться в какой-то вид творчества или деятельность, но обычно это связано с определённой половой конституцией – слабая, средняя, сильная… Эта сексуальная реализация – своего рода дополнение к тому, чтобы обострить какие-то чувства, проявить их, запечатлеть, описать. В случае с М(аяковским) можно обратить внимание на выраженный садомазохистический компонент, но не бывает либо садизма, либо мазохизма, это всё вместе. Садистический – М. пытается завоевать сильную женщину, чтобы получить от неё внимание в любых проявлениях. В то же время он хочет подчиняться ей. И для этого не обязательно, чтобы она его душила или била. Издевательство и унижение в том, что она занимается сексом, а он скулит под дверью как щенок. Тем не менее довольно трудно дать объективную оценку сексуальной жизни М., потому что мы оцениваем её только по воспоминаниям… Но творчество, конечно, должно быть сопряжено с определённым напряжением сексуальности, это так…
И ещё несколько строк из архивных документов на основе свидетельских показаний. Вот часть клинической картины душевного состоянии Маяковского составленной специалистами того самого института мозга в год его, Маяковского, смерти:
«Со стороны психики. Шизоидность (резкость, разорванность течения психических процессов, неумение устанавливать внутренний контакт с людьми).
Эпилептоидность (перераздражимость, импульсивность, экспозивность). Как признак эпилептоидности можно рассматривать также леворукость.
Тревожно-мнительная конституция, отмечающаяся также и в наследственности (сестры, отец, тётка по линии отца)».
Опять тут напомню – всякий творческий талант, всякая гениальность наукой обозначены вторичными половыми признаками. Если у вас непорядок с первичными признаками, то что уж тут говорить о здоровье вторых. Так что вся его, Маяковского, невообразимая лирика, это лишь переложенная в слова его амбулаторная карточка, диагноз его извращений. Впрочем, в наши странные времена, это, возможно, и есть самое то, что нужно…
***
О Лиле Брик надо, конечно, продолжить. Теперь у меня есть возможность всмотреться в неё глазами чуть ли ни современника. Столько я о ней навыписывал из попавшегося мне архива утраченных мозгов.
Михаил Пришвин, хорошо знавший Бриков, записал в дневнике: «Ведьмы хороши и у Гоголя, но всё-таки нет у него и ни у кого такой отчётливой ведьмы, как Лиля Брик».
В разговоре с дочкой Чуковского Лидией речь зашла о Лиле, и Анна Андреевна (Ахматова) высказалась так: «Я её видела впервые в театре на «Продавцах славы», когда ей было едва 30 лет. Лицо несвежее, волосы крашеные, и на истасканном лице – наглые глаза».
Это к вопросу о её небывалом обаянии. Не в нём дело.
На вопрос о причинах гибели Маяковского та же Анна Ахматова ответила исчерпывающе: «Не надо было дружить с чекистами».
Не знаю, надо ли это пояснять?
В гимназии, лет в семнадцать, она, Лили Каган, прославилась вдруг блестящими своими сочинениями по литературе. Её ставят в пример, родители гордятся ею – будет новая Жорж Санд!