Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга пятая

– А как сейчас Антонов? Борька Овчухов? Чем занимаются? – Спросил я, обгрызая куски с шампура.

– Толком не знаю. Мы там и встретились, на Грузинской. Я им, этим, говорю, что с вашим авангардизмом одна надежда на авось: повезёт – не повезёт. А этот, который Христа намалевал, говорит, что ему всегда везёт. Ну, а я ему толкую на ушко: «Смотря как везёт. Один хватает машину лотерейную за тридцать копеек, а другой хватает триппер!» Пуще прежнего взъелись, хай подняли до небес. Мы уши зажали и – ноги в руки.

И ещё одна ночь минула.

Теперь я пошёл в избу будить команду. Боцман снова спал посреди комнаты в надувном резиновом понтоне.

– Ну и клопы у этого Лаврентьева! – удивлённо изрёк он, зевая и показывая зажатую в кулаке небольшую черепашку.

– Не вздумай раздавить с похмелюги! – засмеялся я. – С тебя, боцман, станется!

– Пожалуй, надо собираться домой, пока «клопы» ещё с чайное блюдце, а не с тазик, – ответил Филя, отправляя черепаху под стол. После завтрака штурман засобирался в Серпухов. Филя Бреус и Хвáля отправились с ним, но до Москвы. Я тоже примкнул к уезжавшим, пообещав вернуться в Спас-Темню, повидавшись с дядюшками и заглянув в Третьяковку и Пушкинский.

На всё про всё ушло у меня дня три-четыре. У родичей отметился чин по чину, но галерею и музей Пушкинский обошёл вяло. Можно сказать, только посетил, чтобы потоптаться возле Врубеля. Не шли из головы «Меридиан» и капитан Минин. Закрою глаза – катятся вдаль океанские волны, кланяются им мачты, одетые в напруженную парусину, курсачи окатывают горячую палубу, оттирают её песком и кирпичами, и сам я, босой, шагаю между них, загребаю пальцами сырой песок и гладит мою спину тёплый африканский ветер.

Письмо Юрию Ивановичу написал здесь же, в Спас-Темне. Отправил с Вечесловом. Ревтрибунал неожиданно вернулся, чтобы поделиться своими успехами в розысках и «по-настоящему» проститься. Ему повезло в архивах. Напал на след возможных предков и проследил их вплоть до девятисотого года.

– Большего не успел, – сказал он. – Я и без того исчерпал лимит времени, а мне ещё в Загорск надо заглянуть. Проверить решимость Фили и успокоить Аврору Фрицевну.

– А что случилось? – спросил я.

– Я разве не говорил? Контора получила новейший тралец «Свердловск» класса «супер». Он уже на подходе, а я его будущий старпом. Вот и уговорил Филю пойти боцманом, а его докторша – на дыбы: только через мой хладный труп! Всё же уломали её. Один рейс муженёк оттрубит и вернётся в школу к обязанностям завхоза.

– То-то, смотрю, что Филя какой-то не такой! – засмеялся я. – Смурной, задумчивый и обидчивый по пустякам. Хотя его можно понять. Я бы и сам сейчас хотя бы на рейс в море смотался. А всё ты, господин штурман, – смутил душу!

– Смутить смущённого не трудно. Раз, два и… уноси готовенького.

– Тебе хорошо рассуждать. Всё ещё не женат?

– Пока Бог миловал, – улыбнулся Рев. – Но сколько нас таких? Возьми ТОТ рейс. Ты был женатиком, Евгений Палыч тоже. Нет, Миша, дело не в этом. Море – это судьба.

Уже после того как Вечеслов окончательно покинул нас, Жека спросил:

– Неужели тебя снова тянет на хляби?

Я лишь плечами пожал.

– Та-ак, ясно… у матросов нет вопросов.

– Зато у меня есть. Как поживает твой «Пушкин»?

– Не шибко «Браво», а если на самом деле, то вообще хреново, – доложил Жека. – Ты Славку Никиреева помнишь?

– Мутновато, – признался я. – Он же график. На Трифоновке в соседней комнате обитал. Как-то хотел у него трояк перехватить, а он в это время пёрышком портреты для энциклопедии оттачивал. Трёшницы не дал. Сижу, говорит, без гроша. Тем и кончилось знакомство.

– Терпенье и труд всё перетрут! Наш выпуск вообще был самым бездарным, а Никиреев в членкоры выбился. Забелин… ну этого, надеюсь, помнишь?

– Тоже мутно. Вроде Новый год встречали вместе в новой общаге. Он тогда с Васькой Осиповым подрался. Факт помню, а личико испарилось.

– Совсем отстал от жизни! С тех пор много воды утекло в твой океан. Когда-то дрался, а теперь «заслуженного» получил. Правда, непонятно за что. Мелькал на выставках с такими вот этюдиками, – Жека развёл ладони, между которыми поместилась бы крупная сайда, – но кроме красивости да приятности в них ничего не заложено. А хуже всего, что он попал в комиссию по премиям, и будет давить таких, как Костя Чаругин.

– Я Костю встретил у метро. Он к тебе заходил, но… И что Костя?

– Знаешь, Костя безусловно талантлив. В институте как-то не показался, а сейчас! – Жека засмеялся. – Показывал «Портрет козла». Ну, скажи, куда он с ним в наше время? Сейчас же и забодали. А знатоки говорят, что здорово написан. И пейзажи Костины лучше Забелинских.

– Ты про Никиреева начал, – напомнил я.

– Славка не только «Пушкина» утопил, он и мою «Легенду о взятии Царьграда» пустил ко дну. Главное, я так и не понял его аргументов, а значит, чего он добивался от меня?

– Козни и происки, Евгений Палыч, не по нашей части, потому и знать тебе не положено мыслей корифеев и всех тонкостей подковёрной возни.

– И то верно. Сейчас дали картинку с Лениным. Надо бы склеить её до конца, а я сюда подался. Размер небольшой, но платят хорошо. Вообще, у меня вождь мирового пролетариата уже в печёнках сидит, – пожаловался Жека. – Иногда самому хочется огреть его по черепу хорошей дубиной. А то дали нам троим по три его же портрета. Весь март-апрель бился над ними. Там не только сходство нужно. Нас ведь трое. Надо чтобы и почерк был одинаковым. Совсем замудохался с Владимиром Ильичом. Ты-то как? Чем зарабатываешь на кусок с маслом?

– Я, Жека, оформитель. Мне вожди до фени. Моё дело – планшеты и плакаты: наглядная агитация, словом. Я ведь как до тебя прокатился? Дали мне кабинет географии в одной ремеслухе. Каждый планшет – план одной из столиц буржуйского забугорья. Я к ним пейзажик добавил, самый характерный для каждого города. Приняли по высшей категории, и вот я здесь.

Жека вынес для вороны Машки рыбью требуху, – время приспело обедать.

Он подал мне деревянную ложку.

– Губ не обожжёшь, Миша, – пояснил он. – В армии пока дуешь на железную – полкотелка уже нет. Я там всегда деревянной хлебал, зато и сыт был, – он засмеялся, – пока солдатики не смекнули и тоже не обзавелись деревяшками.

– Сильна в людях привычка…

– О том и говорю. Вот ты, если не секрет, о чём написал своему капитану? Небось, как Ванька Жуков, пустил слезу: забери меня к себе, Христа ради!

– Нет, Жека… – Я облизал ложку и положил рядом с тарелкой. – Письмо – разведка боем. Пустил слезу и попросил написать об отряде, да с кем видится из наших. А сейчас я, наверное, ещё и Клопову черкну. Надо узнать, с чего он психует. Листок найдётся?

– Бумагу я тебе дам, а перо сам у петуха соседского из задницы вырви, чтобы на Пушкина походить, – посоветовал он.

– Я тебе не Клопов, чтобы «экспромты» клепать. Для цидулки моей и авторучка сгодится. Когда-нибудь привезу к тебе Клопова, тогда петухи и гусаки пусть поберегут свои хвосты, – ответил другу, принимаясь за письмо.

Я нисколько не сомневаюсь, что у меня есть душа, и все книги, которыми материалисты наводнили мир, не убедят меня в противном.

Лоренс Стерн

Письмо от Минина пришло через неделю после моего возвращения на Урал.

«Привет из Риги! Михаил Иванович, здравствуй! – писал капитан. – Письмо твоё получил, благодарю за него. Немного о себе. Сейчас я на «Менделееве» капитаном. В прошлом году ходили в Росток, ГДР, на 15 суток. В этом никуда не идём. Кажется, попаду на «Крузенштерн». Он сейчас на ремонте на Кронштадтском морзаводе. На днях видел Рихарда Сергеева. Он уже на нём. Говорит, что работы идут полным ходом. Как всё сложится, пока не знаю, но рейс намечают в Нью-Йорк по приглашению парусной ассоциации. Знаю, что капитаном назначен Николай Тимофеевич Шульга. Он якобы в недавнем прошлом китобой, а какой он парусник – неведомо. На переоборудование барка отпущено 3,5 млн. руб., что и много, и мало. А что до нашего отряда, то он пополнился двумя единицами. Это транспортно-учебное судно «Николай Зыцарь» (первый рейс в Антарктику, к китобазе «Юрий Долгорукий» с четырьмя заходами в инпорты). Посудина солидная – 8 тыс. т. и на 100 курсантов. И ещё получили промыслово-учебное судно «Эхолот» – БМРТ-супер.

Теперь о «Тропике». В июле месяце и он, как наш «Меридиан», будет переоборудован в ресторан. Та же участь ждёт и «Менделеев». «Кустанай» и «Курган» уже списаны по старости, но их – на кладбище. Кстати, новым плавресторанам, думаю, понадобятся картины на мор. тему. Мой хороший знакомый КДП Володя Евстигнеев руководит ремонтом «Тропика». Я с ним уже говорил о картинах после твоего письма. Когда что-то прояснится, сообщу. Если сможешь приехать в командировку, сам посмотришь, как лучше (размер и т.д.) и будет непосредственная возможность договориться обо всём. Предполагается, что баркентина будет рестораном «в старом стиле». Картины ему будут нужны. М.п., Вечеслов рассказал о ваших мытарствах на «Козероге», и я рад, что вы встретились в Москве. Может, и нам с тобой удастся свидеться. Ну, всё. Пиши. Жду. Привет семье. Юра».

Юра! Тогда бы уж и меня Мишей именовал, ведь на год моложе. Я всегда помнил о субординации. Помнил, что он капитан, а я боцман (ныне – с приставкой «экс») и не мог переступить через табель о рангах.

Грело, что Минин ответил быстро и как-то в чём-то предложил свои услуги. Услуги – да, но… к чёрту картины! Коли опошлили парусник кислой капустой, рук не приложу к украшательству кабака. Зато «Крузенштерн»!..

Видением всплыла первая встреча с барком в далёком пятидесятом. Он стоял в Неве у моста Лейтенанта Шмидта. Я почти каждый день околачивался возле него. Это был первый не книжный, а настоящий парусник, увиденный мной, и было в нём какое-то колдовство. Он буквально завораживал паутиной снастей, окутавших высокие мачты, такие высокие, что они, казалось, упирались в облака, нависшие над Питером. В ту пору я даже не мечтал попасть на его палубу: матрос с автоматом, стоявший у трапа, был неодолимой преградой для робкого провинциала в шинели ремесленника. Тогда и сейчас… А если сейчас получится?

Не мог я не поделиться с друзьями намерениями своими и планами. Терёхин отмахнулся: это меня не касается! Аркаша загорелся: если появится лазейка, я тоже хочу пролезть в неё! И сообщил, что как-то приехал в Ригу с Галиной. Окна гостиницы выходили на Даугаву; увидев однажды мачты парусника, решил, что это всенепременно «Меридиан», а значит и Мишка на нём. Встречу отложили до утра, «а наутро чайкой бирюзовой реял в море белокрылый бриг». Встреча не состоялась. К тому же у понтонного моста могла стоять любая баркентина. В ту пору ещё и «Сириус», первый из пострадавших, не превратился в кабак «Кронверк». Но, видно, стройные мачты парусника запали в душу. Теперь Аркаша ходил за мной по пятам и просил не забывать о нём, если возможность попасть на барк станет реальной.

Началась оживлённая переписка с Юрием Иванычем и, кажется, клюнуло. Командир Балтийского отряда учебных судов Беляк «пообещал сделать всё возможное». Разумеется, не за так. Павел Тимофеевич прозрачно намекнул, что мы должны что-нибудь накрасить для начальника «Запрыбы» Шинкарёва, для управляющего Рижской базы рефрижераторного флота Белокурова (на балансе РБРФ «висел» учебный отряд), конечно же, для самого Беляка и для неведомого нам товарища Серова, почему-то не обозначенного в табели о рангах, но очевидно тоже крупной шишки. Мы были готовы на что угодно, лишь бы попасть в такой заманчивый рейс на «Крузенштерне».

А вот от Коли Клопова – ни ответа, ни привета. Я начал думать, что письмо не дошло. И вдруг – ответ-привет, но в нём – ни здравствуй, ни прощай. Только короткий «экспромт», начертанный сбивчиво-торопливым почерком:

 
А день сегодня серенький,
Как сношенный кирзач.
В грязи застрял как миленький
Расхристанный тягач.
Гляжу на спину в ватнике,
Что роется в движке…
Ну, жисть твою, ну, мать твою!
И он, и я – в дерьме!
 

Ну, Коля! Ну, погоди! Что с подлинным скверно, это ясно. Но никогда не поверю, что Клопов подался в колхоз или МТС! Однако пессимизм проглядывал махровый. Я быстренько настрочил ответное послание, в котором попросил объяснений. Ответ не заставил ждать себя, но и Клопов был верен себе:

 
«Остановка первого вагона», —
Брякает жестянка на столбе.
В первом не поеду, он купейный.
Моё место – в общем, тот – в хвосте…
 

На сей раз Клопов меня обозлил. «Во первых строкáх свово письма» сначала обругал виршеплёта, а во вторых посоветовал разыскать старпома нового супера «Свердловск» Рева Фёдоровича Вечеслова и, как старого знакомого, попросить его о трудоустройстве в качестве надёжного мотыля. «И нечего хлюпать носом! – посоветовал на прощанье.

А тут наконец и Минин прислал последнее письмо.

«Михаил Иванович, здравствуй! Пишу коротко, так как я уже в Кронштадте. На барке я в должности старпома. Скоро выходим с ремонта. Сам знаешь, сколько в это время работы! А тут ещё на носу регистр СССР. Ждём IV курс из Риги для оснастки и покраски. Бумаги на загранвизу вы должны получить у себя. Наши райком и ЦК не возьмут на себя ответственность за чужаков. Возьмите в своём Союзе художников отношение и всё остальное (анкеты, автобиографии, характеристики) и – в обком. Если получите допуск, пусть высылают пакет на I отдел РБРФ. Рейс – в июне. Нью-Йорк заменили походом на Чёрное море, в Севастополь и др. порты. Спрашиваешь, как в штат? Этот вопрос труднее, но Беляк обещал постараться, если и вы постараетесь. Понял? Приедете, там будет видно. Кстати, „Тропика“ больше нет. Сгорел в речке Лиелупе на Взморье. То ли поджог, то ли… Ладно, гадать не буду. Пиши. С приветом и уважением. Минин».

Маховик закрутился, а душа – то плакала, то пела.

Кто не занимался в те годы оформлением «допуска», тот не поймёт кипения страстей, нетерпеливого ожидания, когда сердце уходило в пятки и всплывало на гребне надежды, ибо если пути господни неисповедимы, то ещё более непредсказуемы пути обкома КПСС.

Надежды не обманули. Однако обком не раскошелился на пересылку, а вручил нам пакеты на руки. Свой я отправил «ценной бандеролью», Аркадий решил вручить его лично. А стартовали раздельно. Я первым устремился в столицу, чтобы друзей навестить и себя показать, но главным образом из-за киноплёнки для «Веги»: в нашем городе её тогда почему-то не оказалось.

Часть вторая.
По местам стоять,
с якоря сниматься!

Но мы постараемся перевесть все ощущения героя нашего и представить читателю хотя бы только сущность этих ощущений, так сказать то, что было в них самое необходимое и правдоподобное. Потому что ведь многие из ощущений наших, в переводе на обыкновенный язык, покажутся совершенно неправдоподобными. Вот почему они никогда на свет не являются, а у всякого есть.

Фёдор Достоевский

«Крузенштерн» и Аркадий были ровесниками. Оба появились на свет в 1926 году. В ту пору, правда, барк назывался «Падуя», а Охлупин всегда оставался Охлупиным. Просто у кораблей своя судьба, отличная от человеческой, и чтобы стать «Крузенштерном», барку пришлось спустить германский флаг и поднять советский. Тем не менее он остался последним в стае знаменитых когда-то «летающих П». Так прозвали серию громадных стальных барков, названия которых начинались только с этой буквы. Сейчас «Крузенштерн» стоял в Вецмилгрависе.

Я не сразу поднялся на борт. Смотрел с причала на мачты почти так же, как смотрел когда-то в Питере, наслаждаясь и млея. Вид у меня был при этом, похоже, достаточно глупый, потому что Винцевич, подошедший тихо и незаметно, ехидно пропел чуть ли не в ухо: «Вышел Мишка на крыльцо почесать своё яйцо, сунул руку – нет яйца – мать моя, Владычица!»

Десять минут назад я встретил на проходной Петю Груцу, спешившего к себе на «Зыцарь», а теперь и Ранкайтис вдруг объявился! Так может я и не расставался с морями и парусами?! Перед отъездом в Ригу Терёхин предупредил: «Держи ухо востро: окунёшься в прошлое – засосёт!» Уже засосало! Стоило «оттолкнуться ногой от Урала», и время словно бы повернуло вспять и остановилось, чтобы предъявить права на меня, как на принадлежность пространства, именуемого палубой парусного судна, которое обладает особым магнетизмом для всякого, кто однажды рвал жилы на шкотах, брасах и фалах, кто пулей взлетал по вантам на салинг и приветствовал взмахом руки знакомых чаек, хоть на Балтике, хоть у берегов Гвинеи. Винцевич тоже приветствовал их с палубы «Меридиана», ставшего сейчас для него «Meridianas-ом», но именно старый магнетизм привёл его сюда.

– Из Клайпеды? – спросил я.

– А ты – с Урала? – спросил он.

– Оттель, – ответил я. – Решил вот прошвырнуться с Мининым по белу свету.

– А я приехал повидаться с ним, – ответил он.

– Так пошли, мне тоже к нему.

Мой визит не затянулся. Старпом подивился, что оба мы ничуть не изменились, в то время как Фокич, которого он встретил на днях, разбух, как на дрожжах. Спросил, где же мой «второй номер», а когда я сказал, что Охлупин может появиться уже сегодня, посоветовал как можно скорее разделаться с отделом кадров и медкомиссией.

– Твой друг, Михаил, и ты записаны в судовой роли как матросы-инструкторы второго класса. И прими ещё один ма-аленький совет. Рич Сергеев – главный боцман барка. Держись с ним как можно дипломатичнее. Сдавая ему «Меридиан», ты, помнится, учил его уму-разуму. Он мужчина самолюбивый, а теперь ты попадаешь под его начало, так что мало ли… Кстати, подчиняться, как художники, будете первому помощнику Антону Владиславовичу Рудушу. С ним дипломатии не надо, но всё-таки капризы помполита советую выполнять.

Я взглянул на часы.

– Побегу в кадры, – сказал, поднимаясь со стула. – Пожалуй, ещё успею в первый отдел. Узнаю, пришли ли мои бумаги.

– Беги, – кивнул старпом. – Делу время, а на потеху у тебя будет аж два дня: суббота и воскресенье. Сегодня переночуешь в каюте Рича (его нет на борту), а приедет Охлупин, определим вас на постоянное место жительства.

В кадрах пришлось написать заявление о приёме на работу и получить санитарный паспорт моряка, но в первом отделе я узнал, что пакет с Урала пока ещё не получен. Скорее всего, это произойдёт в понедельник. Я отправился на барк, но – бывает же! – увидел на палубе зачуханного тральца ещё одну тень прошлого: Майгона Метерса, некогда учившего и меня парусному уму-разуму на «Меридиане». Майгон сдавал вахту и собирал рюкзак. Он с ходу предложил отправиться с ним на выходные в Огре, где у родственников гостит его Лайма с сыном и где найдётся местечко и мне.

– Как ты оказался на этой лайбе, Майгон? – спросил я в автобусе. – Ты же собирался в пароходство проникнуть.

– Брат отсоветовал. Я же дальтоник, но мореходку я закончил рыбацкую и оказался в тралфлоте, где меньше риска нарваться на неприятности.

– И ничего? Не путаешь ходовые огни?

– Пока без происшествий. Главное знать, где зелёный, где красный, ну а топовый или гакабортный всегда белый.

– А медсанчасть не препятствует?

– Тебя хоть раз проверяли на цвет?

– Я – низший чин, а ты всё-таки штурман, судоводитель.

– Медики тоже люди, и если знаешь подход…

– Понял, – ответил я и больше не расспрашивал.

Огре – тихий зелёный городок. Под хмельком приемлемой концентрации мы бродили по городу, даже посидели с удочкой на речке, а в понедельник я снова постучал в дверь хранителей государственных тайн, обитую железом, но ответ был прежним: пакета ещё нет. Зато я получил совет съездить на рижский почтамт, где и навести справки. Мол, ценная бандероль – это не копеечная открытка. Потеряться она просто не могла.

Почтовики проявили рвение, но бандероль не нашли, хотя обнаружили подтверждение, что пакет пришёл своевременно и так же своевременно отправлен по назначению. Меня уже трясла нервная лихоманка. Снова на такси я помчался назад, готовый биться лбом в железную дверь до выяснения обстоятельств пропажи. Увы, меня снова отфутболили в Ригу, где я услышал: «Утеря ценного отправления почти невозможна, а если оно адресовано на первый отдел, то это вообще немыслимо!»

Значит, мыслимо! Голова уже шла кругом. Я даже запаниковал, решив что всё пропало, однако тут же лёг на обратный курс и снова предстал перед секретной службой, вопия в душе: «Я волком бы выгрыз бюрократизм!» Да и как не вопить?! Мне посоветовали заглянуть завтра. Мол, утро вечера мудренéе, а в течение дня всё может измениться в лучшую сторону.

Я поплёлся на барк, и первым, кого повстречал, был Аркадий Петрович Охлупин, намеревавшийся сойти на берег и посетить только что мной покинутую службу отдела кадров.

Встреча началась не с объятий, а с упрёка: почему-де не встретил?! Я понимал, что человеку несведущему, не так-то просто сориентироваться в расположении здешних гаваней и причалов и попасть в нужное место, и тем не менее…

– Да почём я знал, когда ты приедешь?! – взвыл я, удручённый своими неприятностями.

– Ладно, это я в порядке профилактики, – усмехнулся матрос-инструктор второго класса. – Ты уже оформил бумаги?

– Заявление написал, санпаспорт получил, а дальше? Как оформить то, чего не имеешь? Почта говорит, что пакет пришёл, а у секретчиков его нет. Велели прийти завтра утром.

– Всё своё носи с собой, вернее будет. Бери пример со старших, Миша! – и, помахав пакетом перед моим носом, Аркаша направился к трапу, в то время как я, ещё не решивший, куда направить свои стопы, оказался лицом к лицу с главным боцманом.

В общем, Рич встретил нормально. Без восторгов, но почти благожелательно. Разве что улыбка была с кислинкой. Ну и что? Изюминки я не ждал, помня свои матюги (к счастью, редкие) в его адрес, когда спускали реи и стеньги на «Меридиане», после перехода из Риги в Светлый. Ладно, то дело прошлое. Как говорил Чапай, наплевать и забыть. Тем более, Рич тоже поинтересовался тем же, что и Аркаша, а я в этот раз просто сослался на почту: улита едет, когда-то будет. Рич меня успокоил – найдутся!

– Твой друг нынче у меня ночевал, но я уже подыскал вам каюту. Будете жить с плотником и старшим рулевым. Пошли, Мишка!

Пошли. Железная коробка без иллюминаторов, а значит без дневного света, находилась под верхней палубой правого борта. Крутой трап вёл в коридор, из которого можно было попасть к люку парусной кладовой, а также в другой коридор, где находилось несколько кают штатного экипажа. Вещи Аркадия лежали на нижней койке слева от входа. Мне досталась верхняя справа, мигом сориентировался я, так как в оставшихся койках возлежали аборигены. Под моей койкой жительствовал старший рулевой Валерий Изморский, с есенинской шевелюрой, другую, над Аркашиной, придавил плотник Жора Буйначенко – судя по длине носа, второе, дополненное, издание пана Казимира, то бишь Гришки Кокошинского.

– Принимайте нового постояльца: матрос Гараев, – отрекомендовал меня Рич, когда представил сожителей. – По совместительству художник. А может, художник, а по совместительству матрос. Как, Михаил, считаешь?

– Буду совмещать одно с другим.

– Ладно, совмещай, – вздохнул он. – Ты уже расписан на второй грот-мачте у боцмана Виктора Майорова. Да, вещички свои забери из моей каюты, а то ни пройти, ни проехать.

Компания в каюте, кажись, подходящая, подумал я, возвращаясь нагруженным, как верблюд. Этюдник, чемодан, коробка с красками и плоский ящик в размер ватманского листа, набитый бумагой, – всё это было брошено на койку. Разобрать и уложить не успел: с трапа в каюту скатился Аркадий.

– Нашёлся твой пакет! Пошли фотографироваться на паспорт моряка.

Когда вернулись, плотник и рулевой находились в той же позиции. Первый изучал подволок каюты, второй смотрел в книжку. Когда мы начали распихивать пожитки в подкоечные рундуки и в единственный шкаф «на всех», стоявший у двери, Жора прервал своё бесперспективное занятие и, обращаясь к нам, лягнул рулевого интеллектуальным копытом:

– Молчун! Почему, думаете? А всё потому, что читает книгу, видит фигу. Почему, думаете? А потому, что день и ночь думает, как будет крутить своё колесо. Видели наш штурвал? Сдвоенный! Два колеса в рост Гулливера, а он – лилипут по сравнению с ними. У него вся сила в кудри ушла, но толку от них в морском деле никакого.

– Трепло! – лениво бросил «молчун». – Однажды вытащу из твоей пасти длинный язык, положу на кнехт и твоим же молотком превращу в отбивную.

И началось: «А я тебе!..» «А ты мне!..» Теперь я окончательно понял, что вернулся в родную, «до боли знакомую», стихию трёпа и подначек.

Меняя круг интересов и, так сказать, круто перекладывая руль на другой галс, иногда со скрипом и всякими издержками, мы всё-таки приспосабливаемся в конце концов к новому ритму жизни. Однако сокровенное наше лишь затаивается на время, чтобы не мешать адаптации. «Случись же, пусть и ненадолго, вернуться на прежние круги своя, и мигом рвётся ниточка, которая связывала с кажется уже устоявшимся новообразованным бытом: тут же срастается обрезанная пуповина и следует возвращение в то самое лоно, будто бы навсегда покинутое в силу тех или иных обстоятельств», – думал я в первые дни на барке.

Полтора года, прожитые без моря, дались сравнительно легко. Рядом были мои родители и брат, родители подруги и её братья, подруга и сынишка тоже были при мне, вокруг – масса знакомых по прежним годам и летам, рядом – все. А если вспоминаешь старое, то нынешнее принимаешь к сведению, чтобы, угомонившись, приноровиться к стечению обстоятельств, которые, ежели приглядеться, довольно скучны. Не то репа пареная, не то редька с хреном. Смотря по тем же обстоятельствам. В любом случае, не малина, а мякина, кабы не встреча с Ревом и Филей, и, как результат, толчок, а за ним – «Крузенштерн». А здесь любая мелочь лишний раз подтвердит, что ты вернулся к себе, туда, куда стремился в снах и помыслах. Правда, вскоре я думал уже иначе. Привычный мир палубы был теперь не совсем моим, хотя присутствие где-то поблизости Рича, Юрия Иваныча и Лео Островского, как бы напоминало о нашем общем прошлом. Они продолжали его непрерывность, я же его оборвал и теперь обе половины не желали соединиться. Былые соплаватели находились на ТОЙ половине, на ЭТОЙ оставались я и Аркаша, в общем, случайные попутчики этих мореходов. Аркаша, впрочем, как-то быстро обжился в каюте, на палубе и за обеденным общим столом. Когда мы хлебали варево из алюминиевых мисок или наворачивали из них же липкие макароны по-флотски, Аркаша по-свойски шутил с соседями, подавал реплики и на другие концы длинного стола, я же в это время думал об Эдьке Давыдове, который эти вот жирные макароны предпочитал всякой другой жратве, но более всего, будучи на берегу, любил сам их готовить и, бывало, запросто наворачивал целую сковородку с горкой высотой в Монблан или Пик Коммунизма.

Через день после того, как мы с Аркашей стали полноправными членами экипажа, меня разыскал боцман Майоров и пригласил «поработать для Родины». Сначала распутывали закрученные снасти, потом Виктор решил основать новые брасы верхнего грота-марса-рея. Смотав нужные метры со свежей бухты сизали, растащив их по палубе и расправив колышки, начали мы пропускать трос через блоки. Видимо, они-то, блоки, и надоумили дракона устроить мне небольшой экзамен. Думаю теперь, что Базецкий или сам главдракон рассказали ему о «Меридиане», и Майоров решил проверить меня на вшивость.

– Скажи, художник, как называется тот блочок для флага-фала, что болтается под гафелем? – спросил Виктор.

Вопрос застал врасплох, и я задрал голову.

– Дай подумать… А, канарей-блок, – ответил небрежно и радуясь, что не пришлось долго морщить лоб в поисках ответа.

– Ну и ну! – почесал свой загривок дракон. – Теперь вижу, что ты, Михаил, кажись, действительно мариман. А то кого ни спросишь, никто не знает. Караси, что с них возьмёшь!

А пока лилось вино, состояние духа у нашей компании всё более приближалось к полной сердечности и раскованности.

Герман Мелвилл

После ужина я забрался на койку и открыл «Путешествие на Кон-Тики» – адаптированное издание на английском. Очередная вспышка жажды познания произошла ещё на Урале, вот и взял в поход десятка полтора таких учебных пособий для старших классов средней школы. Аркаша тоже занялся чтением, открыв «Танкер „Дербент“», но в этот вечер нам было уготовано занятие другого толка.

Мы не успели осилить ещё и страницы, как судовая трансляция откашлялась и голосом Леопольда Островского предложила Гараеву и Охлупину зайти в каюту начальника радиостанции.

Что бы это значило, подумал я, сползая с насеста. Радиостанция в порту не работает, значит, вряд ли нам вручат послание от родных и друзей, однако приглашение было высказано таким приказным тоном, что Аркаша вытянулся на койке по стойке «смирно» – пятки вместе, носки врозь – и отдал честь репродуктору.

Мы сразу договорились не выпячиваться, не лезть на глаза начальству. И никаких инициатив с нашей стороны. Да, будем делать, что прикажут боцмана и первый помощник капитана. А тот уже попросил изобразить карту для столовой, чтобы отмечать в ближайшем будущем ежедневное местонахождение барка на маршруте. Сказано – сделано. Рудуш в восторге? Вери гуд. Ввёл в редколлегию? Нот гуд. Но тут уж ничего не попишешь. Словом, никаких самовольных контактов. Минина в эти первые дни я видел всего несколько раз. Мельком на палубе. Тоже и Леопольда. «Что ж, приходит время, и кто-то кому-то становится нужен, а коли так – вперёд, заре навстречу!» – решил я, пропуская Аркашу в каюту начрадио, где сразу узрел старпома и накрытый для пиршества стол, увенчанный пузатым графином со спиртом. Чёрт возьми, даже стаканы были наполнены (наполовину) веселящей жидкостью и ждали нас возле вилок, ломтей хлеба и вскрытых консервов.

Кроме Минина и самого Островского, присутствовал второй радист по имени Слава. Он сразу спросил, помню ли я его, ведь мы знакомы. Я не помнил, но познакомиться мог только в Светлом, на СРЗ, когда сдавал Ричу боцманское хозяйство на «Меридиане». В тогдашней суете, когда новые люди приходили один за другим, а порой и уходили в том же порядке, радиста память просто не удержала в сером веществе.

– Давайте поднимем за баркентины, за «Тропик» и «Меридиан», – Юрий Иваныч поднял свою посудину. – Их уже нет, нас всех разбросало по сторонам, но если жизнь снова свела четверых из тогдашних экипажей на одной палубе, да ещё опять под парусами, значит, есть в нашей встрече какой-то смысл.

– И смысл в жизни, – добавил я, чокаясь с ним и с остальными.

– Рихард тебя не прижимает? – спросил Юрий Иваныч, когда все выпили и почавкали.

– Пока милует, – ответил я, сразу расслабленный потоком огненной лавы, прокатившейся от гортани до желудка и провалившейся дальше, вплоть до ануса. – Даже мой личный боцман Майоров призывает на службу лишь в крайнем случае. В основном, по пустякам: принести-унести.