Глава 4
Монотонный шум реки успокаивал, от воды тянуло сыростью и холодом. Неуютно и одиноко. И школу подвела, и отец стал пить из-за нее, как сказала однажды мама, из-за ее дерзкого характера.
Лена опустила голову, и шерстяной платок сполз на плечи, но девочка не ощущала холода. Мысль о том, что она мешает счастью близких людей, и раньше приходила ей в голову, но вот так явственно и четко она поняла это только теперь. Внутри все заплакало и застонало. Она никому в этом мире не нужна. Ни школе, ни семье.
– Лишняя! – полоснуло молнией, – лишняя. И куда деваться?!
Первый раз в жизни ей не хотелось идти в родной дом. Вечером опять перегар, мат и расплывшееся слюнявый рот будет изрыгать нравоучения.
– Все, хватит! Хватит ныть! – приказывает она себе вслух, – надо уезжать, бежать! Пусть разбираются сами в своей жизни, без меня.
Она поедет в Новочеркасск к Геннадию Ежову, маминому брату. Хоть на недельку, хоть на три дня! Он поможет, он защитит, он самый лучший друг. Решение принято, и исчезла давящая боль, обида.
Дом был открыт, Гера собиралась на ткацкую фабрику. Вторая смена до полуночи всегда напрягала женщину: она испытывала чувство тревоги за девочек.
Когда Лена вошла, она обрадовалась, что можно еще раз дать наставления и со спокойным сердцем бежать на работу.
Девочка поставила портфель на стул, не торопясь разделась, понуро прошла мимо в зал. Здесь стоял ее стол для занятий и кровать с высокой мягкой подушкой. Она легла, свернувшись клубочком, как котенок, и закрыла глаза. Спать… спать… спать… Какая тяжелая голова… Странно, почему так хочется спать? В полдень!
Гера мельком заметила подавленное настроение дочери, бледность лица, но время… Его всегда не хватает на то, чтобы остановиться, подумать, присмотреться. Надо бежать в цех. Торопливо укладывая еду в банку ( обед в перерыв), она строго крикнула дочери:
– Лена, где ходишь! И что это за погром у нас? Собери разбросанные вещи и помой в кухне полы. Я не успела. Слышишь?
Конечно, Лена слышала, но отвечать не было сил. Ехать в Новочеркасск? Кто ее там ждет?! Когда прошлой зимой она упросила маму отпустить ее на каникулы к Ежовым, они всю неделю питались на деньги Ивана, привезенные Леной. Тогда она удирала из дома в надежде остаться у дяди.
Новочеркасск встретил лютым морозом и метелью. Замерзшая, она ввалилась нежданно-негаданно в дом.
–Ну, вот, едешь, едешь, мерзнешь, мерзнешь, а ты даже не поворачиваешься посмотреть, кто к тебе приехал, – наигранно весело говорила Лена лежащему на кровати Геннадию, стряхивая снег с платка и снимая сапоги.
Сбросив плед, он сел и, как показалось Лене, натянуто улыбнулся.
–Лена?! Ты? Откуда? А где Гера?!
– Да одна я приехала, одна!
Девочка прикусила губу, чтобы не расплакаться. Проглотила ком и продолжила:
–Проведать. На недельку.
Гена удивленно посмотрел на племянницу, на ее авоську, сумку с вещами, красные от слез глаза и вспомнил себя стоящего перед Иваном с чемоданчиком. Как он надеялся, что сестра его спасет от мачехи, от ее постоянного лечения, возьмет жить к себе! Неужели все повторяется?
Глава 5
В шестом классе он сбежал к Гере. А куда еще было бежать?! Надеялся поступить в училище и жить с сестрой. Но Иван не разрешил, хотя уже новый саманный дом построил, пустой, правда, без мебели, но раскладушка-то была!
– Ты должен вернуться, – увещевал его Иван, – и закончить школу. А таблетки не пей, держи за щекой, чтобы мачеха не выдела. Ты же мужик! Поговори наедине с отцом, – и Иван сглотнул комок, подкативший к горлу. – Тебе же повезло, у тебя отец живой после войны, объясни ему, что у тебя ничего не болит.
– Ты не понимаешь! – горячился Гена, -Я говорю, что от таблеток и уколов меня тошнит, а он только ее слушает! Что мачеха скажет, то он и делает.
–Хорошо, это я могу понять. А ты можешь понять, что тебе надо школу закончить, паспорт получить, только тогда ты сможешь устроиться в общежитии! Жить с нами все равно не получится: у меня на шее и так жена и двое детей.
Гена согласно кивнул, но непрошенные слезы закапали на новую рубашку в клеточку. Они лились и лились…
– Не могу я с ними больше жить! Страшно мне! – всхлипывал он, и бабуля не встает.
– Заболела? Сколько же ей лет? – обрадовался Иван перемене разговора.
– Девяносто два уже.
– А врача вызывали?
– Мачеха вызывала. Пришла женщина, врач. Меня выгнали.
– И что потом бабуля сказала? – нетерпеливо спросил Иван.
– Что врач нашла у нее какую-то печень. Теперь сокрушается, что век прожила и слыхом не слыхивала ни о какой печени, а теперь она откуда-то появилась. Так расстроилась, что легла, отвернулась к стене и молчит целыми днями. Понимаешь, страшно мне.
Иван улыбнулся, молча, закурил и посмотрел в окно.
– Да пойми ты, – наконец, рассерженно заговорил он, – не устроишься ты никуда без документов!
–Ты же устроился! – всхлипывал мальчик.
–Я пробивался в разруху, сразу после войны, больше десяти лет назад! А теперь… Время другое!
Докурив папиросу, бросил:
–Все, не хлюпай носом, как девчонка! Думай! Что-нибудь придумаешь. Выкручивайся, приспосабливайся, живи! .Думай! Всем трудно, ты не один такой.
Так и поехал Геннадий назад со своим чемоданчиком.
Глава 6
Он не стал ни о чем спрашивать племянницу, поднялся, помог снять пальто.
–Ну и хорошо, что приехала, – сказал он заботливо. – А Гера знает, что ты поехала ко мне?
И сдерживаемые слезы вдруг сами полились ручьем. Девочка судорожно всхлипывала и ничего не могла ответить. Геннадий обнял ее и ласково похлопал по плечу:
–Ну, ну, успокойся!
Они были одного роста, и разница в двенадцать лет никак не сказывалась на их дружеских отношениях. Он все понимал. Но чем помочь?! Одно он точно знал: выгнать одинокого, доведенного до отчаяния ребенка он никогда не сможет, но и прокормить ему тоже будет не по силам. Пусть решает сама.
Размазывая слезы по щекам, Лена села на стул, вздохнула, глядя озабоченно на дядю, и улыбнулась.
–Понимаешь, я всем приношу несчастье, всем, – всхлипнула опять она, – они все ругаются и ругаются из-за меня.
Гена ласково улыбнулся:
– С чего это ты взяла?
И Лена, шмыгая и плача, рассказала о драках, о постоянных спорах, как надо ее воспитывать. Лилась затаенная боль и обида, страх и презрение.
Всю зиму отец с маниакальной настойчивостью воспитывал в ней, козе высокомерной, как он говорил, человека. Каждый вечер одно и то же: «Учись, ни на кого не надейся! И на мужа тоже! Будь Человеком!»
Она и так старается, но причем здесь муж? Непонятно. Она не собирается замуж. Даже смешно. К ней часто приходят мальчишки и девчонки. Так ведь это же друзья! А после того как вечером пришел Сережка Параскевов за заданием по алгебре, баба Катя, ехидно смеясь, спросила, уж не собирается ли она замуж за грека? Погрозила пальцем: « Бачишь, яка шустра! Не спеши, казаков, слава Богу, хватает.»
После слов бабушки Лена долго стояла перед зеркалом. За последний год она действительно выросла. Фигура, как у мамы, только размер ноги меньше, и верхняя губа не такая красивая, а глаза смотрят слишком по-детски прямодушно и наивно. Вроде и взрослая, и все-таки ребенок. Но отец все пилит и пилит и ее, и Геру.
–Ну, вот скажи, зачем он так!
Геннадий слушал, не перебивая, кивал или опускал голову, будто ему было стыдно перед этим ребенком, а когда поток излияний иссяк, взял ее дрожащие руки в свои, покрытые крупными конопушками, и тихо сказал:
–Ну, все, поплакала и будет. Что с Ивана возьмешь?!
Лена удивленно посмотрела, будто спрашивая, что это значит.
–Да он матерщинником был, наверное, с пеленок, – засмеялся Геннадий, – Ну, да, хулиган. Верховодил в городе шайкой беспризорников после войны. Держал в страхе пацанов всей округи. Герке он сначала не нравился: задиристый, всех женихов у нее поотбивал. Как увидит, что она танцует с парнем, так после танцев накостыляет ему и пригрозит, чтобы и близко не подходил к Гере.
–А потом?
–А потом ей, девчонке, надоело надрываться, мешки на току таскать, куда определила ее мачеха по знакомству, и удрала в Ростов учиться.
Лена недоуменно подняла брови:
– Разве мама училась?
– Месяц или два в школе продавцов. Бросила. Голодала. Ей восемнадцать, а она в кирзовых сапогах и фронтовой фуфайке. Пошла работать.
– А отец?
– А что, Иван… Он ее и там нашел… Правда не сразу.
–Вот и хорошо. Значит, они опять помирятся без меня, и все у них будет отлично. Да?
Геннадий с готовностью кивнул и скривился: острая режущая боль пронзила живот. Он согнулся, обхватив себя руками.
– Геночка, что с тобой? – забеспокоилась Лена, – Опять живот?
Часто дыша, он кивнул головой, Наконец, бледный, он сел и, вздохнув полной грудью, через силу улыбнулся, чтобы не пугать племянницу.
– Все нормально. Все хорошо.
Лена наконец-то внимательно посмотрела на бледного с впалыми щеками друга и ахнула:
– У тебя же чуб… седой!
Геннадий развел руками и виновато улыбнулся.
– Ну, ты даешь! Нервничаешь, что ли? Да? И куда это Нинка смотрит? Тоже мне, жена называется!
Лена входила в роль хозяйки.
– А где она, кстати? Может, покушаем? Так чего-нибудь хочется перекусить.
– Мне тоже, – уныло ответил дядя.
В эти зимние каникулы, проведенные с Геннадием, Лена повзрослела и поняла: специальность – ключ к хорошей жизни и независимости. Мало быть хорошим человеком, надо еще уметь себя обеспечить. И, поддаваясь юношескому максимализму, тут же вынесла другу приговор: слабак. Такой же слабак, как и его отец, деда Тима Ежов. Видно, Геннадий почувствовал эти нотки сдерживаемого презрения, и прощание на вокзале было быстрым и прохладным.
Теперь, вспоминая свое поведение, Лена покраснела от стыда: бить лежачего отвратительно. Она не протянула руку помощи другу, вернее, протянула и тут же осудила, но, вернувшись, уговорила Геру тайно отсылать дяде хоть пять рублей с зарплаты, пообещав носить старые платья и не просить конфет. Должен же Гена когда-нибудь встать на ноги.
А лето она провела дома, не ездила в Новочеркасск в гости, потому что ясно поняла: все заняты своими делами, у всех своя жизнь. Ее встретили, дали угол, еду, а развлекать… это уж сама! Она была свободна, как ветер, но почему-то именно эта свобода обижала больнее всего. Правильнее было бы назвать ее равнодушием.
Только с Геной она чувствовала себя нужной и любимой. Правда, после армии он немного изменился и отдалился. То единение, которое было раньше, исчезло. Что-то непонятное Лене встало между ними. Нет, нельзя ставить человека в безвыходное положение: он и отказать не сможет, и помочь не в состоянии. Так что ехать не к кому, да и незачем. «Справляйся сама. Думай!» – шептала про себя девочка, засыпая.
Одинокая слеза выкатилась из-под густых, белесых ресниц. Так жалко себя, так жалко, что Лена еще ближе подтянула коленки к голове. Мелкие и крупные неприятности, которые сыпались на нее, как огнем выжгли, высушили все желания, кроме одного: спать.
Тяжелые веки смыкались, мысли путались. Спать, очень хотелось спать, но спасительный сон лишь на некоторое время отодвинул еще один жестокий удар по неокрепшей детской душе.
Глава 7
В сонную зимнюю ночь врывается оглушительный стук кулаком по столу и матерный ор. Лена просыпается и с испугом открывает глаза. Через дверной проем, завешенный холщовыми выбитыми занавесками, виден свет в кухне, половик и стол, накрытый цветастой клеенкой. За ним сидит отец. Его черты лица искажены опьянением: уголки полных губ опущены, в них пенится слюна, нижняя губа презрительно вывернута и оттопырена; глаза, будто подернутые пеленой, смотрят бессмысленно; на влажный липкий лоб свисают кудри темно-русых волос. Перед его лицом назойливо мелькают худые длинные руки жены. Яростно жестикулируя, она кричит:
– А ты! Ты не виноват! Каждый вечер пьяный!
–Опять… опять выясняют отношения диким способом! – мелькает мысль, и девочка засовывает голову под подушку, плотнее заворачивается в одеяло. Все равно слышно.
« Как это Людка умудряется спать рядом при таком грохоте!» – успела подумать Лена о младшей сестре, как вдруг визгливые, обвиняющие нотки матери оборвались хлопком звонкой пощечины. Минута – и звериный рев с матом взорвал тишину в доме. Лена испуганно вскочила с постели в предчувствии чего-то страшного и бросилась в кухню.
Ни разнять, ни помочь не успевает. Она видит, как мама с перекошенным от страха и злости лицом падает на теплую печь, как она машет руками в надежде зацепиться за что-нибудь, но хватает пальцами лишь пространство, как, ударившись боком об угол, и, наверное, не ощутив боли, хватает утюг с загнетки и с силой швыряет им через всю комнату в стоящего в бычьей позе отца. Его пьяные глаза расширяются, руки дергаются вверх, он хватается за голову и падает навзничь, сбивая домотканую разноцветную дорожку рядом с девочкой.
– А-а-а! – в ужасе кричит она и смотрит, как у лежащего без движения отца между пальцами течет кровь и капает на тяжелый утюг, лежащий около головы. Ее трясет.
Гера растеряно смотрит, то на распростертого на полу мужа, то на трясущуюся дочь. Крик девочки отрезвляет женщину. Она застонала, качнувшись, потом подбежала к дочери, судорожно обняла, потом отстранила, встряхнула:
– Не бойся, все прошло. Он живой! Такие не умирают быстро. Не бойся! – гладила она дочку по волосам, по спине трясущимися липкими от крови руками. – Сейчас он очнется, вот увидишь! Сейчас! Успокойся!
Подошла к Ивану, перевернула его:
– Жив, слава Богу! – со вздохом облегчения пробормотала она.– Не будем его трогать, пусть лежит до утра.
Опять обняла трясущуюся дочь.
– Не бойся! Да что ж ты такая вся белая – испугалась она. – Пойдем спать, да?
Лежащий на полу Иван что-то буркнул, будто продолжал ругаться, еле ворочая языком, затем перевернулся на бок, застонал, повозился, устраиваясь поудобнее, положил ладони под голову, поджал ноги и как ни в чем не бывало мирно захрапел. Женщина бросила на него осуждающий взгляд и повторила:
– Пойдем спать, дочка.
Но ноги девочку не слушались. Обхватив Лену за талию, Гера повела дочь медленно, как больную. Морщась от боли в боку, уложила рядом с сестрой, села на край постели. Кровь струйкой ползла по ее разбитой щеке. Новая белоснежная ночная рубашка с васильками измазана сажей и кровью.
– Мам, давай уйдем от него, – умоляющим голосом произнесла Лена,– ведь он не любит нас.
Она гладила руку матери и, ободренная ее молчанием продолжила:
– Только пьет, дерется и ругается! Он злой! Злой!
– Тише, тише! – забеспокоилась Гера и посмотрела в сторону кухни. – Он не злой. Я тоже виновата. Он добрый и не жадный. А это очень важно в жизни. Он пьяный, а что с пьяного возьмешь! Не понимает, что творит!
– Да какой же он добрый, если тебя бьет, а меня обзывает постоянно до тех пор, пока я не заплачу! – воскликнула девочка.
Но Гера любила его таким, каким он был и хорошим, и плохим. Очень часто это хорошее исчезало под натиском необразованности, природной разнузданности, невоспитанности. А откуда взяться хорошим манерам?! Безотцовщина! Воспитывала война и улица. Отсюда желание покутить, с размахом, покуролесить, блеснуть удалью, и поразить всех щедростью, бросая последнюю мелочь на чаевые, чтобы потом всю жизнь помнить эти задушевные моменты неистового богатства.
–Ну, ну! Всякое бывает. Это он куражится,– примирительно сказала Гера и ойкнула, проведя по лбу рукой. Видно, ссадина на лбу была довольно глубокой, но больше всего болела скула и нижняя челюсть.
– Ну, куда нам идти? Опять на вокзал?!
Сказала и вздрогнула, а внутри все сжалось, замерло, будто жизнь остановилась
–Почему опять!– не задумываясь, спросила Лена, не заметив перемену в матери.
–Да, это я так. Идти-то куда?! Строили, строили, столько сил, здоровья вложила, а теперь бросай, да! Нет, это не выход.
Она помолчала и твердо сказала, как о чем-то решенном раз и навсегда:
– Из дома я не уйду. Спи.
–Тебе больно! – спросила девочка и опять хотела погладить мать, но рука почему-то не поднималась. слабость сковывала тело, подташнивало. Но она не стала жаловаться.
–Нет, нет, ничего. Я сейчас умоюсь, и все пройдет, – ответила Гера.
Она потрогала свой лоб и щеку, сморщилась, попыталась вздохнуть, но охнула и схватилась за бок. "Надо бы приложить холод, – подумала она, еще раз погладила волосы дочки, поднялась:
–Спи, все прошло. Завтра рано вставать. Спи!
Ей было больно и стыдно и за себя, и за свою несдержанность, и за пьянство мужа. которое она никак не могла остановить. Знала ведь, что воспитывать его надо трезвым, а не выяснять отношения с пьяным. Вот и получила! Бессилие раздражало.
–Куражится? – переспросила Лена, – Как баба Катя? Да?
Гера улыбнулась, скривившись от боли, вспомнив, как Екатерина Дмитриевна, свекровь, гостившая у них месяцами, избавилась от назойливых цыган, постоянно заглядывавших во двор за милостынею, а заодно наказала непослушную внучку.
Увидев издали ватагу цыган, она подозвала Лену и предложила подразнить попрошаек.
– А как? – спросил девочка, с радостью вступив в игру.
Ребенок сделал так, как научила бабуля: открыла калитку настежь, сняла трусишки и выставила наружу голенькую попку проходившим мимо цыганам. Оскорбленные женщины возмущенно кричали, цыганята возбужденно орали на всю улицу, смеялись и прыгали, как обезьянки, соседи, выглядывая, хохотали, качали головами, а подбежавшая бабушка схватила Лену за руку и легонько отшлепала перед всеми. Слезы обиды брызнули из глаз ребенка, она вырвалась и убежала в сад, где играла в дочки-матери между кустами смородины.
Вечером пришла мама, привела дочку в дом. А за ужином было еще хуже, потому что бабушка рассказывала, как их непослушная невоспитанная дочь дразнила проходивших по улице цыган, сидя на заборе без трусов.
Все смеялись. А ей и сейчас не смешно, а обидно.
Лена, конечно, тогда не поняла, что произошло, но чувство несправедливости запомнилось, и бабушкины распоряжения с тех пор подвергались обязательному молчаливому обсуждению.
Гера провела рукой по гладким волосам дочери и сказала:
–Ну, что теперь об этом вспоминать!? Забудь и живи дальше. А на бабушку не держи зла. Она три войны пережила, горя хлебнула, голодом закусила. Не любит попрошаек и лентяев.
–Но зачем же меня использовать?!
Гера с трудом встала и, ничего не ответив, вышла.
Лена слышала стук дверей в холодный коридор, потом шелест одежды. Погас свет. Но глаза не закрывались. Не спалось. Казалось, все мешало уснуть: и огромная полная луна, назойливо освещающая спящий дом, и удушливый пьяный перегар, и бесстыдный храп на холодном полу, и назойливый запах крови на подушке. Девочка сняла испачканную наволочку и долго терла ею волосы. Устав, уронила ее и забылась.
Глава 8
Геннадий в это время шел по заснеженной улице родного города, где бегал в школу, потом каждое утро спешил в трамвайное депо на работу, а однажды плелся в военкомат. Ну, какой из него солдат?! Весил на половину меньше нормы и в обмороки падал. Иногда. До сих пор непонятно, почему его признали годным к строевой! Годы службы в армии изменили и его, и улицу.
Дома стали ниже, крыши посерели, а крашеный штакетник он может теперь перепрыгнуть без проблем. Он теперь не хилый, беззащитный ребенок, которого шпиговали лекарствами, как кишку мясом, закрывали на ночь в хлев вместе с коровой, чтоб не замерз один, и лишали еды на целый день. Сейчас он может все! Ни мачеха, ни жена ему не указ! И Серый тоже! Как на дело идти, так горы обещал, а после – шиш с маком! Гена со злостью поддал камень, лежащий на дорожке. Сколько можно держать его на привязи?!
Простоял на улице целый час, сторожил и смотрел, как мечутся в окнах люди, как взметнулась чья-то рука, и тень поползла вниз, обрывая занавеску.
Выходили по одному, располневшие, пряча под плащами шубы, отрезы, хрусталь… Серый всегда исчезал неожиданно, и уносил самое легкое и ценное: золото и деньги.
Но Геннадию, онемевшему от сказочных богатств, рассыпанных на столе, он опять сунул несколько бумажек, застрявших в сверкающей куче драгоценностей. Он по-мальчишески шмыгнул носом и вытерся ладонью. Ничего, Серый еще его оценит!
И вдруг яркий свет ослепил Геннадия, все вокруг вспыхнуло. Он испуганно закрыл лицо руками и сжался. Сквозь тревожный звон в ушах послышался знакомый трамвайный перестук колес. Страх, перехвативший дыхание, отпустил, и мужчина, глядя на неподвижно сидящих людей в проходящем вагоне, со злостью подумал: »Чего им дома не сидится!? Шляются тут по ночам!»
А трамвайчик убегал, разгоняя темноту перезвоном, перестуком и мощными фарами. Чувство злости сменилось тоской, безысходностью, и он подумал: «Дом… А у меня он есть?! С мамой был, даже с Геркой тоже был. С ними связано ощущение тепла, покоя, любви. Иногда эти чувства охватывали его в доме тетки, сестры отца, где он проводил немало времени с двоюродными братьями, но не мог играть так же безмятежно и радостно, как они, инстинктивно чувствуя отсутствие матери, не мог взахлеб, счастливо смеясь, уплетать вкуснейший борщ за столом. Не мог… Вечером плелся домой к вечно занятому работой отцу. Как хотелось подбежать, обнять его, или помочь спустить сено с чердака, или просто постоять рядом… Но и это не получалось: тут же неожиданно появлялась Томуся, и перед глазами будто черный занавес падал. Отец исчезал…
Конечно, она видела эти зовущие, кричащие глаза мальчишки, но не для того она столько сил и нервов положила на завоевание этого дома и богатого хозяйства, чтобы вот так все отдать. А однажды мальчик случайно услышал, как мачеха сказала своей дочке:
– Кажется, все делаю, чтобы этот гаденыш конопатый сбежал, так нет! Трусливый, как заяц, даже не пытается. Хоть ноги об него вытирай! Вот досада!
Дневал и ночевал у тетки. Отец ревновал, даже приемник купил, страшно дорогая по тем временам игрушка, и пластинки. Гена, действительно , вечера стал проводить дома, пока однажды мачеха, которую он никак не называл, не вбежала разъяренная в комнату и не разбила любимую пластинку, которую они с бабушкой крутили уже в сотый раз. Вот и весь дом. Женился, думал свить свое гнездо. Мечтал…
Он достал из кармана поношенных брюк деньги, переложил их в нагрудный карманчик клетчатой рубашки, погладил шершавой ладонью и пошел быстрым, подпрыгивающим шагом.
Двухэтажный деревянный дом, где он родился и жил с отцом и мачехой, спал, ставни наглухо закрыты, калитка на замке. Перепрыгнув через забор, он прошел вдоль стены и поскреб по стеклу. В их комнате, бывшей еще два года назад верандой и съевшей весь денежный запас молодоженов, зажегся свет, заскрипели половицы, и лязгнул засов. Нинка не спала. «Ждала…» – усмехнулся он. Приятно. Но когда открылась дверь, даже полумрак коридора не смог от него скрыть ее толстого мясистого носа и маленьких широко расставленных поросячьих глаз-бусинок. Геннадий грубо оттолкнул жену, открывая шире дверь, и поспешно, виновато отвернулся от удивленного взгляда.
–Дай пройти, – буркнул он и, на ходу снимая потертое пальто, сел на разобранную кровать. Пружины натужено заскрипели и обвисли, вбирая в себя тело. На этом узком односпальном ложе прошло его детство и юность, и это все, что осталось у него от мамы. Он погладил железную спинку, зацепив давно не стиранную занавеску.
Нинка вошла на цыпочках и, юркнув под одеяло, обиженно засопела, боясь пошевелиться. Хоть весна и ранняя, а ночи еще холодные, и стылый пол обжигал голые подошвы ног.
– Ужинала? – спросил, смягчившись Гена. Беззащитный вид сжавшегося на постели комочка вызывал чувство вины.
Не дождавшись ответа, вынул деньги и бросил на стол. Нинка подскочила.
–Деньги!? Вот здорово!– затарахтела она радостно, – у меня – ни копеечки! С работы пешком шла: заплатить нечем было. Устала. Прихожу, мать с отцом едят, прохожу мимо, поздоровалась, а они даже не ответили. Сижу , а тебя все нет и нет, а борщом пахнет… Так вкусно, просто жуть! – Геннадий нахмурился, живо представил знакомую до боли картинку. Только он стоит в углу и наблюдает, кажется, вечность за трапезой. Из прошлого вернул вопрос жены. – Где же ты ходил? Приходил Юрка, говорит, товар привезли. Будешь работать или нет?
Мужчина напрягся, покраснел от гнева и сжал кулаки. Опять Юрка! Как будто чувствует, когда Геннадий на мели. До женитьбы его зарплаты слесаря трамвайного депо как раз хватало на месяц, а теперь она исчезает ровно за две недели. Мачеха с отцом, как дурака, после службы в армии, окрутили, уговорили и сосватали деву старую, как девочку, не успел прийти в себя – уже женат. Как же давит это женитьба! Навесили ему проблем лишь бы от него отделиться. Что Юрка, что Нинка. Он передернул плечами, будто хотел сбросить с них что-то и не мог. А услужливая память вместе с именем тут же подсунула надоедливую картинку из армейской жизни.
Знойный полдень. Два солдата безудержно хохоча и возбужденно размахивая руками, стоят на двадцатиметровой вышке перед бассейном с раскаленным дном. Их руки то обнимают друг друга, то взлетают в небо, то указывают на стройные кипарисы и раскидистые пальмы, где стоит он, Гена. Стоит, смотрит и с ужасом понимает, что ничем не может им помочь. Ребята обнимаются, превратившись в сиамских близнецов, и со счастливыми улыбками, прыгают вниз, в бассейн, без воды! Они летят, как птицы, раскинув руки и задыхаясь от восторга, а он лежит в тени и беззвучно заходится от слез и крика.
Ребята погибли. Но он же не виноват, что в этой Богом забытой Каспийской пустыне дурью развлекались и заключенные, которых он охранял, и солдаты. Кто просил, тому и продавал. Или все-таки виноват?!
Нина не видела бисеринок пота на лбу мужа, не заметила, каким бледным стало конопатое лицо, не поняла, почему он так взбесился. Она любовно разглаживала деньги на столе. Какое ей дело, где он их взял! Главное, что они есть. Она уже видела не просто настоящий борщ с мясом, а свою тайную мечту: пыхтящую кастрюльку с бефстроганами. Дитя войны, она ежеминутно хотела есть. Когда братья уговаривали идти замуж, обещали, что с мужем будет сытно: в богатый дом идет, а оказалось еще хуже. Почему он не хочет заработать?! Отраву хороший человек не купит, а плохого – не жалко, как говорят братья. Пусть себе травится! И Нинка спокойно переспросила:
– Так что передать? Или сам поговоришь?
– Сам.– крикнул Геннадий зло, – не вмешивайся не в свое дело!
Он не хотел смотреть на нее, женщину-ребенка, видеть обиженный взгляд и испуганно трясущиеся губы, поэтому встал, подошел к столу и тут заметил конверт. Почерк сестры. Он торопливо раскрыл его, и, по мере того как читал, разглаживались скорбные морщинки на лбу и светлел взгляд. Прочитав письмо, он аккуратно сложил его и задумался.
Ему восемь. Два года, как закончилась война, и не стало мамы. После женитьбы отца и бегства из дома Геры в Ростов, ему пришлось совсем туго Мало того что жил впроголодь, так мачеха еще и болячек кучу нашла. Один лишь раз пожаловался он отцу на боль в животе, и тотчас же был уложен в кровать.
– Тома! Тамуся! – срывающимся от страха голосом кричал мужчина и трясущимися руками гладил сына.
– Что! Что, Тиша? – вбежала красивая женщина, на ходу закалывая шпильками длинные черные косы вокруг головы. – Что случилась? Наточка только уснула, а ты кричишь.
– Вот… говорит живот болит… понимаешь?
Большой, сильный мужчина безвольно развел руки в стороны. Он стоял неподвижно, бледный, испуганный, обессиленный, не способный ни на какие действия Точно так же ссутулившись, он сидел у гроба мамы, только взгляд был отрешенный, и слезы капали на сцепленные руки. Он не помог, не спас! Нет, сейчас Гена не осуждал отца, но это разрушило их семью, лишило его матери и сестер. Не стало дома.
Это было в сорок четвертом, до конца войны оставалось меньше года. Гена смутно помнит испуганно распахнутую калитку и двери дома, много чужих людей и соседей. На улице сыро, моросит холодный, осенний дождь. Ему, четырехлетнему ребенку, страшно, холодно, он плачет, обхватив колени сестры, но Гера почему-то не обращает на него внимания и тоже плачет.
За стеной надрываются голодные близнецы, и бабушка никак не может их успокоить. Скоро не станет и сестренок, зато появится мачеха.
– Ну, что ты, Тиша! Он, наверное, хлеба объелся, – ласково затараторила она, -Наточка, дочка, видела, как он тайком пробрался в кухню и выскочил оттуда с огромным куском хлеба, – пояснила ситуацию Тамара Федоровна, жена отца. – Правда, деточка?
Мальчик , нахмурившись, кивнул и отвернулся в сторону, чтобы они не видели его слезы. Его душила неосознанная безысходность, и он плакал, беззвучно и сиротливо. понимая, что теперь мачеха накажет его за кусочек хлеба, но даже представить себе не мог, что это наказание сломает всю его жизнь. С тех пор мачеха водила его по всем врачам, нежно гладила жесткий чуб пасынка и жаловалась, что у него, то боли в животе, то плохая память. Заботливо кормила его таблетками, порошками, травами, а страшнее всего было регулярное сезонное лечение уколами, по три-четыре в день. От весны до осени шишки на попе не успевали рассасываться. Родную дочь так не берегла, как пасынка.
А Гена боялся ее даже во сне, поэтому перебрался в комнату к бабушке, такой же хмурой и нелюдимой, как отец, спрятался. Бабушка никогда ничем не болела, скептически относилась к действиям невестки, в ее дела не вмешивалась и к внуку относилась равнодушно, но прятаться под кроватью не мешала.
Геннадий тяжело вздохнул, сложил письмо, встал и подошел к кровати. Нинка спала, прижавшись к стене.
– Что же делать с Юркой и его товаром? – подумал он. – Этот репей просто так не отстанет. Как вырваться из этого замкнутого круга?! Конечно, спасибо Герке, что помогает, только все равно концы с концами не свести, а две работы не потянуть!
Геннадий вздохнул, машинально потер правую руку. Ноет, к снегу. Он уткнулся в подушку. Или спал, или размышлял, но ясно понимал: изменить что-либо был не в силах.