Родные узы

Отражение

Эмма познакомилась с ней на теплоходе, который отходил от теплых берегов одного российского южного города, обещал пройтись по двум крупным рекам и доплыть до самой столицы. Двенадцать дней на воде не вызывали в ней никакого ужаса, по ночам ей не снился «Титаник», хотя, возможно, дело было лишь в том, что она не осознавала всей серьезности происходящего. Так говорил ее муж. Прежде чем они отплыли от берега (правильнее, конечно, говорить «отошли»), он со свойственной ему дотошностью и серьезностью проверил наличие спасательных жилетов в платяном шкафу их каюты и взял с жены слово ходить на все встречи в конференц-зале, где ее, человека исключительно сухопутного, должны были научить всем премудростям, которые могут пригодиться в случае разного рода неприятностей. Эмма слово, конечно, дала, но все-таки верила, что спасательные жилеты, надежно спрятанные в каюте, так и пролежат там до самой столицы нетронутыми, и их круиз принесет только положительные эмоции.

Она собиралась отдохнуть от работы и домашних дел, которые, как известно, имеют обыкновение никогда не заканчиваться. Ее намерения были предельно ясными: наслаждаться пейзажем, вкусно есть, много отдыхать, иногда присоединяться к экскурсиям, уже, кстати говоря, оплаченным и входящим в расписание. Она вооружилась тремя книгами, на которые никогда не хватало времени дома, и надеялась читать, расположившись на верхней палубе, укрывшись пледом и теплым кардиганом.

Время для отпуска тоже выбиралось вполне осознанно: уже прошло жаркое лето, испепеляющий землю зной уступил место спасительной прохладе, в воздухе чувствовалось приближение настоящей осени, но пока о ней вспоминали только ранним утром и поздним вечером. На второй день их пребывания на теплоходе молодые и смелые особы, не страшащиеся активного ультрафиолета, разлеглись на верхней палубе на шезлонгах и долго принимали солнечные ванны: на термометре было около двадцати пяти градусов по Цельсию. Последний привет уходящего лета.

Начитавшись отзывов, – теперь сложно представить, что когда-то жили по-другому, обходились без этих отзывов и противоречивых комментариев по любому вопросу – они ожидали похолодание по мере приближения к столице. Набрали много вещей, впоследствии оказавшихся ненужными, и всячески ожидали подвоха в пока что идеальном отдыхе. Оглядев каюту в первый день, Эммин муж спокойно заметил: «Даже если теплоход не сдвинется с места в следующие двенадцать дней, я с удовольствием здесь отдохну». Эмма знала: он даже предпочел бы именно такой вариант, потому что его ожидания от отдыха были еще более скромными, чем ее: спать, есть и изредка выкатываться на палубу с приятным горячительным напитком. Этакий мужской вариант нашумевшей книги «Ешь, молись, люби». Без экскурсий и участия в ежевечерних развлекательных мероприятиях.

Каюта и правда была оснащена всем необходимым для комфортной жизни. Имелся даже начищенный чайник, неплохая кофе-машина и вполне себе вместительная ванная комната, где с легкостью поместились бы и супруги, и их дети. Если бы они, конечно, согласились оторваться от своих дел и присоединиться к родителям на отдыхе, но у них были приготовлены свои варианты, гораздо более увлекательные. Дочка так и сказала: «Это же твой отдых, мама! Ты хочешь отдыхать так, а не мы. Бежать за экскурсоводом по улочкам старых городов – такое уже много раз было. Спасибо, не хочу». Справедливости ради нужно заметить, что и муж бы не согласился на путешествие, если бы только не побоялся оставить Эммочку одну. Такую беспомощную и способную потеряться, отстать от теплохода в чужом городе. Без денег и телефона, разумеется. Кошмар современной жизни.

Итак, у окна пристроился маленький белый столик и два стульчика, напоминавших венские, а в самом центре стола находилась изящная вазочка для цветов. Ее пассажиры регулярно наполняли нехитрыми полевыми цветами, купленными на остановках у бойких торговок. Они, похоже, прекрасно знали расписание и стройными торговыми рядами встречали путешественников у самого трапа. Пустующей вазочка не была ни разу – это точно. Еще одна вещь вызвала настоящий восторг у скептически настроенного супруга. Это совсем не то, что вы могли бы подумать с учетом того, что все или почти все было включено в заявленную стоимость. Ему понравилось, что он беспрепятственно может оставаться на борту теплохода, а лучше сказать, в баре или в каюте во время экскурсий, а также то, что ванная комната на удивление была оснащена всем: феном, халатами и сушилкой для белья. Настоящий отдых, все почти как дома.

Гостей на борту было достаточно много, чтобы не разглядеть всех и не перезнакомиться в первые два дня. Если бы кто-то хотел потеряться, он бы с успехом с этим справился, достаточно было лишь выходить на обед или завтрак чуть раньше всех остальных и игнорировать развлекательные мероприятия. Тогда можно было стать настоящим отшельником, уединиться в большом плавучем доме и отдохнуть с комфортом, догадываясь о присутствии других лишь по отдаленно доносившимся голосам.

Эмма ее заметила вечером второго дня, когда после ужина поднялась на верхнюю палубу посидеть на шезлонге и посмотреть на чистое небо, усыпанное звездами. Супруг, успокоенный тем, что Эмма никуда не денется с плывущего теплохода, после ужина вернулся в каюту досмотреть какой-то важный футбольный матч. То тут, то там сидели или стояли, разглядывая воду и небо, парочки. Двое пожилых супругов, очевидно, отмечая годовщину свадьбы или чей-то день рождения, пили белое игристое вино. Потом дама начала в такт звучащей музыки раскачиваться и пританцовывать, а ее спутник, возвышавшийся на пару голов, смотрел на нее с восхищением и любовью. Так любят матери свое годовалое дитя, каким бы скромным и невыдающимся оно ни было. Бескорыстная и всепоглощающая любовь самки к своему милому детенышу. Интересно, сколько лет нужно прожить вместе, рука об руку, подушка к подушке, чтобы вот так вот смотреть на свою вторую половинку? Думать о том, что они встретились в зрелом возрасте и недавно обрели друг друга отчего-то не хотелось: живет в каждом из нас вера в чудесную сказку, где супруги живут долго и счастливо тридцать лет и три года, пока не придет время расставаться навсегда.

Можно было постоять немного и спуститься в каюту окончательно, до самого утра, но Эмме предстояло сперва допить этот ромашковый чай. Оставлять половину было как-то глупо и неблагодарно. Она пристроилась к одному крошечному столику, поставила чашку с горячим успокоительным напитком, обещавшим ей долгий и непробудный сон, как вдруг заметила ее, вернее ее одинокую, склонившуюся за соседним столом фигуру. Ну почему бы не оставить чашку так, как есть, или не выплеснуть ее содержимое за борт? Полноводная река простила бы ей такое неуважительное отношение, Эмма ведь не собиралась метнуть в нее пластиковой или стеклянной бутылкой.

Книга, которую она безуспешно пыталась дочитать последние месяцы и взяла с собой на теплоход, содержала несколько весьма запоминающихся эпизодов. Один она запомнила очень хорошо. Мама и дочка из маленькой северной деревушки, прежде чем приступить к сбору ягод или к рыбалке, приносили реке-матушке и лесу-батюшке обязательные гостинцы. Чтобы задобрить и попросить о помощи. Это было непременное условие, о котором мама всегда напоминала дочери. Женщины в голодное военное время клали на пенек картофельные оладьи, а потом аккуратно раскладывали их на берегу с тем, чтобы волна, набегающая на мокрый песок, слизнула их сама, насладилась и забрала в глубину. Не бывало такого, чтобы река не приняла их дар, и это казалось матери самым правильным отношением к природе, которая их кормила и помогала выжить. Забирая – учись отдавать. Эммочке тогда это очень запомнилось, потому что так она всегда относилась к близким людям и хорошим знакомым. Возможно, этот эпизод расположил ее к той книге и заставил читать дальше, но в тот момент на палубе теплохода она вспомнила о современной цивилизации и о том, как люди относятся к окружающей природе. Именно это чувство стыда и неблагодарности удержало ее от того, чтобы выплеснуть ромашковый чай в воду. Мучаясь и страдая над ним также, как над неудачной книгой, она внимательно оглядывала заметно поредевшую публику. Кое-кто еще сидел, выпивал, болтал о ерунде; все, кроме той самой фигуры, склонившейся над столом, придавались безделью и отмечали начало отпуска.

Беззастенчиво разглядывать людей Эмма не любила, но что-то в женщине ее очень заинтересовало. Истязая себя невкусным чаем и вдруг возникшим интересом, она тихо двинулась в сторону загадочной фигуры, боясь, что ее заметят и обвинят в чрезмерном любопытстве. Думала она так абсолютно зря, потому что, приблизившись, поняла, что женщина так самозабвенно, с такой неистовой страстью что-то рисовала, что вообще не замечала ничего происходящего вокруг. Смотреть на нее было все же очень неловко, почти как на пылких влюбленных, целующихся в общественном транспорте, но и оторвать глаз тоже было никак нельзя. Забыв про всякую деликатность, очень даже свойственную Эмме, она подошла еще ближе. Из-за плохого освещения разглядеть рисунки (а их было несколько, разбросанных по столу, вырванных из самого простого блокнота для скетчей), не получилось. Пришлось бы совсем уж беспардонно нависнуть над чужим столом, но и того, что она видела, было вполне достаточно, чтобы понять: художник-то незаурядный! Очень талантливый, с сильной и точной рукой!

Она бы стояла так, наверное, достаточно долго, если бы не появилась девочка лет двенадцати или тринадцати, кутающаяся в легкую курточку, которую в скромном советском детстве называли «олимпийкой», а сейчас переименовали в иностранное «худи». Эммин муж, однако, продолжал упрямо называть все на свой лад и, вероятно, из вредности, не хотел пользоваться новыми терминами. Впрочем, по сути это было одно и то же трикотажное изделие, способное согреть в легкий осенний вечер.

Девочка, худенькая и стройная, как лань, зябко куталась в курточку и несла точно такую же, очевидно, для матери. По плечам были разбросаны две длинные косички, заплетенные совсем как в далеком детстве, а некоторые волосы, не желавшие подчиняться, взбунтовались и образовали над ее головой нимб из светлых кудряшек. Ветерок трепал их со стороны в сторону, худенькое личико смотрело вокруг с испугом, и, наконец увидев мать, она с облегчением улыбнулась.

– Мам, ну сколько можно тебя ждать? Я уже спать хочу! – сказала девочка капризно, но не очень убедительно.

Заметив Эмму, стоящую поблизости, и приняв ее за новую знакомую матери, она поспешно добавила:

– Здрасте… А меня зовут Полина.

– Привет, а я тетя Эмма, – ну не могла же она развернуться и уйти. Так она впоследствии объяснила мужу, которого общительность жены и восхищала, и сердила одновременно.

Художница оторвалась от своих рисунков, поспешно сгребла их в кучу и набросила на плечи куртку. Она только сейчас, выйдя из своего транса, заметила, что похолодало. Эмму она тоже увидела только в этот момент и рассеянно представилась: «Ирина». Потом, конечно, завязался легкий и ничего не значащий разговор двух случайных попутчиков в купе. Они переместились в бар, выпили нормальный кофе. После ромашкового чая он напоминал напиток богов. Эмма по привычке оглянулась по сторонам: мужу бы не понравилась ее затея. Забегая вперед, нужно сказать, что спала она в ту ночь прекрасно. То ли кофе был недостаточно крепким, то ли пребывание на теплоходе так ее успокоило, то ли ромашковый чай, все же допитый в увлеченном разглядывании чужих рисунков, сыграл свою нужную роль. А утром она проснулась с приятным ощущением, что впереди прекрасный день с остановкой в древнем русском городке и с радостью от того, что теперь у нее есть на теплоходе приятельница. Есть кто-то еще, кроме мужа, с кем можно будет вести неспешные девичьи разговоры и прогуливаться на остановках. Ирина показалась очень милой и интересной собеседницей – это стало ясно после двухчасовой беседы в баре после того, как Полинку в начале двенадцатого все же отправили в каюту спать.

Мужу ее новая знакомая тоже понравилась. Хватило совместного завтрака перед намеченной экскурсией. Больше всего его обрадовало то, что супруга в своем вечном желании куда-то бежать и что-то исследовать, оставит его наконец в покое и выберет в качестве компаньонки Ирину. Своей находкой Эмма поделилась накануне, как только вернулась в каюту: «У нас тут среди прочих отдыхающих затаилась интересная особа. Очень талантливая художница! Представляешь, сидела на палубе и отрешенно рисовала». Он пробормотал что-то вроде «вечно ты преувеличиваешь… да, ангел небесный спустился сюда, чтобы впечатлить тебя… ну иди, иди, восхищайся…». Но она чувствовала: в нем говорит то самое удовлетворение, спасительное ожидание спокойного от нее отдыха. Ах, вот если бы товарка нашлась раньше, еще во время подготовки к круизу, он бы отлично и преспокойно отдохнул дома!..

Первая остановка обещала встречу с интересным городом. При выходе из теплохода они получили аудиогид и таблички с номерами автобусов. Их радостно встретил военный марш, который исполняли три музыканта, часто промахиваясь с нотами. Их спасало то, что туристы ждали подъезжающих автобусов совсем недолго. Их искренний оптимизм и пионерский задор тоже сыграл не последнюю роль. Кто-то из хорошо настроенных туристов даже полез за кошельком. Музыканты, получив подтверждение собственной значимости, заиграли еще громче, обнаруживая новые промахи и плавно переходя от одной мелодии к другой. Иногда Эмму удивляло, как такие разные песни могли составлять единое целое, а потом она даже нашла себе развлечение: пыталась по начальным нотам угадать очередной шлягер.

На этот раз, как и на пару последующих экскурсий, ее супруг решил сделать исключение и присоединиться к их сплоченному хорошим настроением и вкусным завтраком коллективу. Ирина с дочкой в автобусе сидели неподалеку, они иногда перебрасывались фразами, улыбались, фотографировали друг друга у памятников архитектуры, у маленьких церквушек и больших храмов. По-настоящему, конечно, разговорились только после ужина, когда смогли остаться вдвоем в баре за чашкой кофе.

Полина произвела на их новую знакомую странное впечатление. Она пока не стремилась сблизиться с детьми своего возраста, которые были на теплоходе, мало говорила, не донимала мать просьбами и расспросами. У нее в руках имелась книга, которую она открывала очень редко. Казалось, в ее очаровательной кудрявой головке водятся особенные мысли, скрытые не только от Эммы, человека стороннего, но и от родной матери.

Училась она, по словам Ирины, без особого усердия; посещала музыкальную школу исключительно потому, что так хотели родители, никакими способностями не блистала, рисовать не любила. По утрам ей часто нездоровилось, и мама разрешала ей остаться дома. Тихо и незаметно она добралась до шестого класса и сейчас, похоже, больше всего на свете хотела, чтобы ее оставили в покое. Ее часто видели сидящей у воды. Она смотрела на брызги, на расступающуюся речную гладь, фотографировала багряно-охристые берега, проплывающие мимо огромные теплоходы и крошечные кораблики. Себя она снимать не любила и недовольно хмурилась, когда Ирина просила ее улыбнуться. Она делала это натянуто и искусственно, фотографии получались невыразительными, никто бы не удивился, если бы Полина на их основе сделала вечный вывод для подростков всех времен и народов: она некрасива и безнадежна.

Эмма прекрасно помнила себя в этот период: всем подросткам не нравится, как они выглядят, досаждает внимание взрослых и тотальный контроль. Тщательно отыскивая в себе недостатки, подросток их обычно успешно находит, а потом заботливо холит и лелеет свои комплексы. Полину, вероятно, сердили косички, что заплетала ей по утрам мама, бабушкины золотые сережки, казавшиеся слишком крупными для ее нежного бледного личика, но она еще слабо сопротивлялась. Она лишь старательно подворачивала брючки, чтобы выглядеть более современной, старалась носить куртку нараспашку, и однажды Эмма видела, как она пристраивала к ушку копеечные деревянные сережки в виде большеглазых сов, купленные у какой-то старушки, кажется, в Угличе. Ирина эту затею явно не одобряла.

Не помнилось, чтобы мама и дочка ссорились. Ирина ей не досаждала своей заботой, а если была увлечена рисованием, то весь мир и вовсе переставал для нее существовать, просто этой современности мать не одобряла. Не понимала она однодневной моды, не выносила безвкусицы, а все попытки дочери преобразовать себя на современный лад считала глупостью. «Не стоит примерять на себя то, что тебе чуждо, не нужно идти на поводу у других – пусть они равняются на тебя», – говорила Ирина. А с другой стороны, откуда ей, двенадцатилетней девчонке, знать, что ее, а что чужое, если она это не примерит, не попробует? И возможно, безвкусным и устаревшим ей кажется как раз-таки то, как одета ее мама?

Эммочке, например, образ Ирины казался очень и очень гармоничным. Ее красота была приглушенная, чистый холст, который при желании можно было раскрасить в любой оттенок. Полина унаследовала этот окрас от мамы, и Эмма не знала, прослеживались ли в ней черты отца, но сходство с матерью, на ее взгляд, было бесспорно.

Ирина, конечно, не заплетала кос, но ее русые волосы, длинное каре, до плеч, голубые глаза, ее льняные юбки или платья почти в пол, удивительно ей шли и, что еще более странно, очень гармонировали с местами, которые им предстояло посетить. Ее, пожалуй, единственную не осматривали зорким недовольным взглядом церковные старушки, гнездившиеся у любого монастыря и храма. Казалось, что это одна и та же хорошо обученная команда, перемещающаяся вместе с ними от одного города к другому. Ирина походила на серьезную прихожанку, а наброшенная на плечи шаль или платок отсылали ее в далекие чеховские времена, когда выглянувшая из-под юбки женская щиколотка приводила мужчин в экстаз.

Часто, погруженная в свои мысли, она шла по дорожке одна, отделившись от экскурсии, и ее одинокая фигура в длинной юбке, легкой курточке с наброшенным на плечи шарфом казалась привнесенной из другого времени. Эти одноэтажные дома, построенные в начале двадцатого века, золотые луковки церквушек, осыпающиеся от одного только порыва ветра деревья, находились с ней в полной и нерушимой гармонии. Казалось, закрой глаза – и через минуту ее подберет проезжающий мимо экипаж. Она, не оглядываясь, вспорхнет и уедет в другую жизнь, где и есть ее настоящее место.

Иногда она носила брюки, но и они были очень сдержанными, не сегодняшними, как и все ее скромные украшения. Себе она позволяла какие-то деревянные бусы, кожаные браслеты, большие холщовые или вязаные крючком сумки, а дочери наказывала беречь золотые сережки, доставшиеся ей от бабушки. Все попытки девочки облачиться в модную и такую притягательную для подростков одежду, она сдержанно отклоняла, но все-таки кое-что современное просочилось в гардероб двенадцатилетней Полины. Вероятно, к большой ее радости. Одержанные победы, даже самые скромные, всегда воодушевляют.

Настоящее знакомство состоялось поздним вечером, после хорошего, насыщенного событиями дня, когда они остались наконец вдвоем на верхней палубе. Эмма не решилась бы проявить инициативу (творческие люди являлись для нее загадкой с раннего детства), но Ира сама предложила поболтать после ужина и прихватила даже бутылочку красного вина, купленного в городе. Хочется уточнить еще раз: Эмма сама не сделала бы такой шаг. Все эти отмеченные Богом люди казались ей особенными. Кто знает, что именно их волнует сейчас? Может быть, они обдумывают очередной важный для них шаг, ждут вдохновения или уже готовы воплотить намеченное, перенести на бумагу? Приглашение Ирины освободило ее от всяческих сомнений.

«Может быть, ты больше любишь белое? В следующий раз купим другое. Пошли!». Эмма, конечно, как завороженная, двинулась за ней, расцеловав от радости мужа. Вечер перед телевизором в каюте неособенно ее воодушевлял, хотя они, не имея возможности разделиться по комнатам, заключили соглашение смотреть по очереди интересные друг другу фильмы и передачи. Забегая вперед, можно уверенно сказать: даже если бы ей не была подарена эта встреча, Эмма все равно телевизор бы включала крайне редко. Программа их круиза была чрезвычайно насыщенной, и она, не пропускавшая ни одной экскурсии, вечером валилась с ног, оглушенная впечатлениями. Книги, взятые из дома, так и пролежали нетронутыми, если не считать нескольких страниц, которые она все-таки прочла, когда Ирина, запершись в каюте, проводила время с дочерью или набрасывала что-то в заполняющемся на глазах блокноте.

Предвкушая интересный разговор, Эмма пошла за Ириной на палубу и приняла бокал, подсунутый ей ласковым движением. Ирина укуталась во что-то клетчатое, лохматое, зелено-красное, то ли плед, то ли пончо, и с отрешенной, какой-то искательной улыбкой устремила свой взгляд вдаль. Погода была чудо как хороша. Берега были совсем рядом, дымился тлеющий листвой темный склон, торчащие недалеко от берега камни походили на стражей, выходящих из воды по приказу грозного дядьки Черномора. Луна висела елочной игрушкой на темнеющем на глазах небе, и Эмма вдруг призналась, что с самого первого дня старалась не пропускать ни одного восхода солнца. Спектакль был таким восхитительным, мирным и тихим в своей вечности, что она боялась упустить что-то очень важное, щелкала, не останавливаясь, и отсылала полученные кадры детям и друзьям семьи. Ей они казались необыкновенными, но что думали об этом другие?

Ирина оторвалась от созерцания и с интересом, как-то по новому, взглянула на свою собеседницу:

– Послушай, а ты случайно не пишешь?

– Я? Писать?!? Нет, что ты! – Эмма замахала руками. – Знала бы, каким для меня мучением были уроки русского языка в школе! Как я страдала от невозможности что-то придумать и изобразить на листке бумаги! Мой мир – это цифры, отчеты, счета.

– Надо было все-таки попробовать. Ты очень четко и образно все отображаешь. Я же вижу, с каким интересом ты наблюдаешь, слушаешь на экскурсиях, рассматриваешь мои рисунки.

– О, это от насмотренности и начитанности! – Эмма с облегчением отмахнулась. – Помнишь ведь, как нас воспитывали в детстве? Девочка из хорошей семьи должна была уметь играть хоть на каком-то музыкальном инструменте, любить книги, хорошо учиться. Думаю, это оттуда.

– Я вот Полинку тоже пытаюсь так воспитывать, но, боюсь, ей это уже не нужно. Другие времена – иные нравы, – философски заметила ее собеседница.

– Мой интерес к искусству – сугубо дилетантский. Восхищение и почитание таланта тех, кто по-настоящему одарен, – подытожила Эмма, – и, конечно, некоторые знания, начитанность, небольшой детский опыт и любительский интерес.

Собеседница ей явно не верила, а Эммочка наслаждалась тишиной, надвигающейся тьмой, трепещущим ветерком, светом круглой луны и странностью их разговора. Ее пытались уверить, что она могла бы писать или рисовать, приложи хоть некоторые усилия. В нее верили, но она-то знала, что это не для нее. Странность была еще и в том, что в их разговоре заключалось что-то важное, жизненное и содержательное, а ее новая приятельница являлась, безусловно, существом незаурядным, из той самой области, в которую сама Эмма всегда боялась заглянуть. Радуясь легкому опьянению, особому речному запаху и тому, что завтра их ждет еще один, не менее удивительный день, она готова была слушать ее всю ночь.

Первый вечер, конечно, был посвящен семьям и биографиям. Эмма узнала, что Полинка – единственный и поздний ребенок. Ирина родила ее почти в сорок. Ее женская жизнь не сложилась. Она поделилась некоторыми событиями своей распадающейся личной истории: муж совершенно ее не понимает, он хороший, добрый человек, но абсолютно беспомощный и вместе с тем приземленный, но Полина обожает отца, и Ирина думает, как ей лучше поступить, чтобы не разделить этих двоих и сделать счастливой себя. Спросив из вежливости о семье новой приятельницы, рассмотрев фотографии, готовые по малейшему требованию показаться на экране телефона, она постановила: «Ну что ж тут удивительного? У хороших родителей – хорошие дети. Молодцы, вы все сделали вовремя. Теперь вот наслаждаетесь взрослыми детьми и своей активной жизнью».

Эмме было абсолютно ясно, что Ире больше всего хотелось выговориться. Такая собеседница, не обремененная, на ее взгляд, трудностями и перипетиями личной неустроенной жизни, являлась для нее идеальной. Эмме же было интересно на время освободиться от повседневной жизни и нерешенных важных – или не очень – проблем и заглянуть внутрь творческого человека. Она смотрела на Ирину вдумчиво, где-то даже восхищенно и немного удивлялась, что эта женщина выбрала для откровений именно ее. Неужели она заслуживала? История из детства, воспоминания о родном человеке, тоже интересном и творческом, отзывалась приятным теплом в ее душе и делала Ирину в некотором смысле родным человеком тоже. Все охотники и рыбаки – своего рода братья. Все моряки – звенья одной цепи. Все творческие люди – в некотором смысле одного поля ягоды.

Иринины увлечения живописью начались в раннем детстве. Ее долгое время бросало со стороны в сторону, в поисках себя. Она танцевала, мечтала стать ветеринаром, парикмахером, журналистом, пока в классе седьмом не получила в подарок от какой-то дальней родни старый этюдник. Вот с него-то и началось ее увлечение, которое переросло в будущую профессию и стало смыслом ее жизни.

Родителей возмущало то, что она по ночам выстраивает какие-то композиции из фруктов и вазочек на кухне, засиживается допоздна, комкает и бросает бумагу, шумит и сердится, а утром с трудом встает в школу. Ира тоже сердилась в ответ: я же вас не трогаю, спите спокойно! Все было распределено поровну. Одна комната – родительская, вторая – их с сестрой, а вот кухня, кухня-то – общая!.. Так с боем и закончила школу. Отстояла, отвоевала право на свой выбор. Только сестра всегда была на ее стороне, она – единственная ее поддержка и опора. У тебя есть сестра, Эмма? Нет? Ты многое потеряла в жизни!

Честно говоря, бунтарское детство плохо вязалось с тем, что Эмма сейчас видела перед собой. И Ира, и ее дочка являлись для нее тихой заводью, сонным женским царством, где царит умиротворение и гармония, устремленность в себя и свой внутренний мир. Ирина доказывала своим рассказом обратное: в юности она была вредным и упрямым подростком, да и сейчас она не согласится с тем, что считает неправильным. Никакой покладистости и жертвенности, даже во имя дочери. Она не собиралась лишать ее отца, но внутренне уже была готова принять важное для себя решение.

За этой женственностью, за мягкостью, окутанной в льняные платья и пушистые палантины, скрывалась твердая сердцевина, готовая проявиться, как только начнут попирать ее права и мешать осуществлению ее собственных желаний. Никаких сомнений и долгих мучительных размышлений в Ирине, как оказалось, не было. Эмме не хотелось бы проявлять настойчивость, но день ото дня, вернее, вечер от вечера, картина жизни ее новой приятельницы раскрывалась все более ясно и подробно. Так утром проявляется на сером небосклоне солнце после длительных и обильных дождей. Оно вначале показывается тоненькой золотой каемкой, потом просовывает одну руку за другой, а через какие-нибудь полчаса выкатывается ослепительным золотым шаром, правильным, идеальным и совершенным. Это смешение красок, серо-свинцового и желто-золотистого, потрясает своей красотой тех, кто не поленился проснуться пораньше и не пропустил этот увлекательный спектакль.

Эмма не могла бы сказать, что история жизни, услышанная ею, была столь уж совершенна и удивительна. Скорее Ирина все дальше уходила от образа чеховской героини, который женщина так успешно нарисовала себе в первый день знакомства. Той самой, что кутается в теплую шаль и пьет чай из самовара на веранде, держа в руках книгу или полученное из столицы письмо. Рядом толкутся люди, дальняя и близкая родня, уже в который раз ставится самовар, подается к столу свежий хлеб и варенье из собственного сада, а она все не может оторваться от увлекательного чтения, вырваться в реальную жизнь из затянувшей ее истории. Новая приятельница Эммы, оказывается, походила на вымышленную героиню лишь только своей полной погруженностью в мир, существующий только для нее.

Ирина в поисках себя никогда не забывала о личной жизни. Ей отчего-то всегда нравились плохие мальчики или мужчины постарше. Во время учебы она сильно увлеклась одним преподавателем. По ее словам, он был талантливым художником, интересным собеседником и красивым мужчиной. Омрачало эту идеальную картину лишь одно: наличие жены и маленького ребенка.

Уже в студенческие годы Ирина видела цель и отказывалась замечать преграды. Эта связь длилась несколько лет и не привела ни к какому результату. Приезжая к родителям на каникулы, она видела, как провожает ее взглядом соседский мальчишка Димка. Он вздыхал по ней еще в школе, она это прекрасно знала, но такие ребята, спокойные и надежные, всегда больше нравились ее сестре: «Ты знаешь, Маринка всегда удерживала меня от безрассудных поступков… Помню, однажды родители уехали к дальней родне на неделю, и я решила устроить вечеринку. Пригласила девчонок, дворовых ребят. Гитара, домашнее вино, фрукты, торт из соседнего магазина… Весть о сборище разнеслась быстро, и через час стали приходить даже те, кого я никогда в жизни не встречала. Марина с самого начала не одобрила мою идею и, осознав, что все может закончиться очень плачевно, стала разгонять ребят по домам. Она тогда все время удивлялась: и как мне могут нравиться такие бедовые ребята? А мне было очень интересно, потому что они так отличались от того, чему меня учили дома. Гитара вообще обладала большим воздействием. Вот такими были мои герои – свободные от предрассудков бунтари! При моей внешности и стиле, которого я придерживаюсь, это звучит, наверное, странно, но я до сих пор мечтаю о том, чтобы прокатиться на быстром мотоцикле… Так, чтобы волосы развевались в разные стороны, чтобы кровь застывала от страха и восторга, чтобы впереди меня сидел сильный и отчаянный мужчина, который вел бы меня за собой. Маринка всегда над этой моей фантазией смеется: считает, что ей не суждено сбыться, потому что вести, принимать решения я всегда хочу сама».

Димка любил ее молча, хотя, конечно, она обо всем догадывалась. Когда она, вся такая модная столичная штучка, приезжала на каникулы, они одной компанией бегали на речку, ходили в кино, собирались по вечерам во дворе. Новости разносятся быстро, несмотря на то, что Ирина никому не рассказывала о романе с преподавателем. Или почти никому, если не считать одну близкую подругу. Та, понятное дело, поделилась еще с одной, исключительно по большому секрету. А то, что знают двое, знают, как известно, все…