АGONY

Мне было больно видеть его таким, но я не могла больше тянуть. Я должна была все рассказать ему, потому что, если не сделаю этого сейчас, не смогу уже никогда. А он должен был знать.

Я глубоко вздохнула, набирая в легкие побольше воздуха, и заговорила.

– Утром я была у врача. Пришли результаты анализов.

– Нет… – он сдавленно охнул, посмотрев на меня.

Я в этот момент всеми силами старалась не заплакать и потому смотрела все так же вперед, на воду.

– Да, – я выдохнула и сглотнула. Он знал. Знал и не хотел слышать то, что я собиралась сказать.

– Я больна, Томми. Это рак.

Том покачал головой, не веря в услышанное.

– Ох, Бэб, нет, – он простонал, продолжая отрицательно качать головой, и лицо его скривилось в гримасе боли и отчаяния. – Пожалуйста…

– Томми, – я сглотнула, чувствуя, как слезы подступают к глазам, а горло перекрывает огромный ком, – это неоперабельно.

– Замолчи, – парень учащенно задышал и прошипел, с силой стиснув зубы и зажмурив глаза.

– Томми…

– Нет! Прекрати!

– У меня осталось полгода, – отчаянно произнесла я. Мне нужно было, чтобы он услышал меня. Чтобы поддержал. Чтобы не дал разбиться о дно, которого я скоро достигну.

– Прекрати! – снова взвыл он и с силой ударил по земле сжатыми кулаками, заставив меня в испуге содрогнуться. – Ты лжешь!

– Томми, пожалуйста, – умоляла я.

– Нет! Ты врешь мне!

Эванз вдруг замолчал, а потом резко разразил тишину своим громким хохотом. Я не видела его никогда прежде таким эмоциональным. Он всегда был сдержанным и сильным, а сейчас кричал и хохотал, как городской сумасшедший в приступе истерики. И я не знала, что мне делать с этим.

Томми перекатился и встал на колени передо мной, схватив мое лицо руками и заглянув в мои глаза так пронзительно, что у меня в который раз за сегодня сжалось сердце.

– Скажи, пожалуйста, скажи мне, что ты пошутила, – он улыбался, но улыбался невесело, пытаясь отыскать в моих глазах намек на ложь, а его взгляд был черным-черным, пробирающим до мурашек.

– Томми, милый, – я позвала его. Его глаза по-прежнему были темными и отчужденными, будто он смотрел, в буквальном смысле, сквозь меня.

– Бэбби, – он прошептал и снова криво улыбнулся.

– Мне осталось около полугода.

Парень резко убрал руки от моего лица и, дернувшись, словно ошпаренный кипятком, отскочил назад.

– Нет! Нет! Какого черта, Бэб?

Мне будто залепили пощечину в этот момент. Громкую, оглушающую пощечину. Я ожидала от него какой-либо реакции, но только не жуткой истерики и криков. Мне нужна была его помощь, его поддержка. Мне нужен был он, мой Том, а не человек, которого я видела сейчас перед собой. Мне нужно было, чтобы он все понял и принял, чтобы мы все вместе обсудили и смогли бы прийти к решению, как поступать нам дальше. Мне хотелось услышать, что все будет в порядке, хотя и знала, что это не так. А он отталкивал, жалил и ранил. Убивал меня, убивал словами и тем, что умирала его душа, не желающая прощаться со мной. Но я также понимала, что не могу обвинять его в том, что он воспринял эту новость так остро, потому что я не знаю, что делала бы, будь он на моем месте.

Парень резко вскочил на ноги и скрестил руки на затылке.

– Господи, нет! Это не может повториться!

Его состояние изводило меня, и я чувствовала, что больше не могу сдерживаться. Слезы начали скатываться по моим щекам. Я с силой закусила губу, не позволяя рыданиям выйти из моей груди.

Томми буквально скулил от боли и что-то причитал себе под нос. Он был совершенно убит, и убивал этим меня вдвойне. Я так хотела забрать всю его боль себе, но сама была не в лучшем состоянии сейчас. И мне нужен был он, его горячие поцелуи и крепкие объятия. Но он отстранялся и отталкивал меня, хотя это я должна была оттолкнуть его, чтобы не убить его в тот момент, когда мое тело взорвется. Когда я забуду его и все, что у нас было…

Сломленный, полностью уничтоженный, убитый горем парень посмотрел на меня, и из-за этого я снова чуть не разрыдалась. Боль, отчаяние и дикая беспомощность были в его взгляде, когда наши глаза встретились.

– Том, – я всхлипнула.

– Знаешь, что, Бэб? Катись к черту!

– Я прошу тебя, не говори так, – тело мое содрогалось в рыданиях, когда я просила его остановиться.

– А как? Что я должен, по-твоему, говорить? Ненавижу! Как я это ненавижу, – как заведенный, несносно продолжал он, уничтожая меня все больше с каждым слогом, с каждым отзвуком его слов. Я знала, что он злится. Злится так же, как я злилась на весь мир. И я понимала, что это был не он, а эмоции, совладавшие над ним. Он не хотел меня ранить. Это было не специально.

– Томми…

– Лучше бы я никогда не встречал тебя! Я ненавижу тот день, ту минуту, когда увидел тебя!

Том отрицательно закачал головой и с силой сжал челюсть, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расплакаться.

– Томми, пожалуйста…

Его мрачные мокрые глаза, осунувшиеся плечи и бледное лицо говорили сами за себя. Плакала его душа. Плакала и я, глотая терпкие соленые слезы. Том снова отшатнулся и, заплетаясь в собственных ногах, побежал прочь, оставляя меня одну, близкую к нервному срыву. Оставляя меня одну, когда я позволила ему сбежать.

Не раковая опухоль убивала меня. Это уже сделал Том.

***

ТОМ

«Это было непереносимо, каждая секунда была хуже предыдущей. Когда попадаешь в реанимацию, тебя просят оценить свою боль по десятибальной шкале, меня просили это сделать сотни раз, и я помню, как однажды, когда я не могла вздохнуть и мне казалось, что вся моя грудь в огне, медсестра попросила меня оценить мою боль, я не могла говорить и выставила девять пальцев. Позже, когда мне стало получше, медсестра сказала, что я боец. „Знаешь, как я это поняла? – спросила она, – Ты оценила десятку девяткой“. Но это было не так. Я дала боли девять баллов, не потому что была храброй, я присвоила ей девять баллов, потому что я берегла на будущее свою десятку. И вот это была она. Это была огромная и кошмарная десятка.»

Джон Грин – «Виноваты звезды»

Десятибальная шкала, пожалуй, самая распространенная в мире абстракция. Практически все измерения делаются по принципу: от 1 до 10. От самого низшего до самого высшего. От слабого к сильному. От не представляющему особой опасности до смертоносно апокалипсического. Десяткой можно измерить уровень цунами или землетрясения. Она используется в опросах и интервью. Физике. Химии. Экономике и многих других науках.

И сейчас это была моя личная десятка. Тот самый максимальный измеритель десятибалльной шкалы, и именно так я мог описать, как разрывалась внутри мое сердце.

Я не умирал, но точно знал, что именно это я испытывал сейчас. Не физически, но морально это было сравни именно физическому состоянию. Было жутко. Очень больно, и я уже стал сомневаться, что могу оценить это в каких-то жалких 10 баллов. Я почувствовал в тот момент, как разбился на стони мелких осколков, которые с каждой секундой впивались в мое тело все больше и больше, терзая и раня мою душу.

Я в буквальном смысле падал и совершенно точно знал, что больно ударюсь, достигнув дна. А дна я достигну в тот самый момент, когда Бэб не станет. Здесь все было просто: вытекало одно из другого и звучало довольно эгоистично. Но мне было плевать. Впервые в жизни я позволил себе быть эгоистом. Я знал, что такое эта болезнь. От нее умер мой отец, а теперь умрет и она. Я не хотел испытать это снова, только не с ней. Я знал, как кошмарно это больно, и знал, что ни один, даже самый красноречивый человек на свете, никогда не смог бы описать то, через что проходят люди с таким диагнозом, в каких муках и агониях они находятся и в каком забвении покидают этот грешный мир. И через это предстояло пройти моей малышке, моей маленькой Бэбби. Я не мог представить, что она испытала в тот момент, когда услышала свой смертный приговор.

Мне казалось, я не дышал. Я задыхался и пытался остановить рыдания, вырывающиеся из груди. Я падал все глубже, без возможности выкарабкаться наверх. Я умирал за нее.

Нет, только не снова. Не снова. Не может быть. Это сон. Всего лишь страшный сон.

Я бил себя по щекам в надежде, что все это окажется сном, не моей жестокой реальностью.

– Проснись. Проснись! – я шипел сквозь стиснутые зубы. И когда ничего не произошло, печальная отвратительная правда ворвалась в мой мир и сковала мое тело, взяв его в тиски.

– Нет! – взвыл я. – Господи, нет! Нет! Только не это!

Мой голос был не моим в этот момент. Да и вообще, не был похож на человеческий. Это было, скорее, сравни раненому зверю, метавшемуся по клетке из стороны в сторону. Я понимал, что рак очень скоро съест, уничтожит ее изнутри. И тогда он заберет с собой не только ее, но и меня вместе с ней. Я больше не жил и отчаянно пытался избавиться от каких-либо чувств. Я не хотел чувствовать ничего. Ничего в жизни я не хотел больше, чем пустоты в своем сердце сейчас. Чтобы не болело так сильно. Чтобы вообще не болело.

Я сел в машину, коря себя за то, что меня не было вместе с ней в кабинете ее врача. Коря себя за то, что оставил ее одну в тот момент, когда ей больше всего была нужна моя поддержка. Ей нужно было, чтобы я обнял ее и сказал, что все будет хорошо, что мы обязательно справимся, даже если я знал, что это не так. Я повел себя как последний урод, но я не мог смотреть на нее, понимая, что она умирала. Я оттолкнул ее и позволил ей отпустить меня, когда, на самом деле, должен был быть сейчас с ней, покрывать поцелуями все ее тело и нежно прочесывать ее волосы пальцами. Когда должен был успокоить ее. Но я попросту не знал как, потому что сам не был спокоен.

Я заводил машину на ощупь, стирая рукой пелену беспрерывно скатывающихся слез. Я кричал. Сильно. Громко. Отчаянно. Я колотил рукой по рулю и сидению и ехал прерывисто: то разгоняясь, то резко тормозя, и позволяя протяженному вою вырваться из моей груди, как будто это как-то могло решить проблему.

Внутри нее растет это чудовище, подчиняя себе ее крохотное хрупкое тело. Господи, как же ей больно! Как же тяжело моей девочке. За что ей досталось это? За что?

Я не мог представить себе, что это может случиться с ней. Мне стало так плохо, что я резко затормозил и выскочил из машины, уверенный в том, что сейчас меня хорошенько прополощет. Но ничего не произошло. Ощущалось лишь легкое головокружение. Нечто, по сравнению с тем, что предстояло ощутить моей Бэбби.

Я упер руки в колени, тяжело дыша, будто только что пробежал несколько сотен миль, и пытался привести его в норму. В голове не укладывалось, что бывает так больно. Но я потерял отца, а скоро потеряю и Бэб, и это было совершенно точно непереносимо. Я терял всех, кого любил и кем дорожил.

Почему это происходит снова и снова?

Я не помнил, как доехал и припарковался у дома, ураганом влетая в него после и направляясь в свою комнату под удивленный взгляд озадаченной Венди. Она сидела на диване и пролистывала какой-то журнал, когда ворвался я и шумом, которым сопровождалось мое появление, нарушил ее личный покой. Но я не обратил на это внимание, потому что все, о чем я думал сейчас, была Бэб. Моя Бэбби, которой не станет через полгода.

Полгода… Боже, как же это мало!

Я снова взревел, скрючившись от боли, пронзающей душу. Вещи со стола полетели на пол. Открыв комод, я выпотрошил все содержимое на пол, к вещам, которые скинул туда ранее. Я сходил с ума и крушил все, что попадалось мне под руку, и отчаянно кричал. Кричал так сильно и безумно, что думал, соседи сейчас же сдадут меня в дурку. Плевать. Торшер с треском ударился об стену. Лампочка разбилась. Как и я разбился на малюсенькие осколки час назад. Еще секунда и в стену полетели рамки с фотографиями. Звон битого стекла пронесся по всей комнате. Я задыхался, но продолжал кричать. Я пугал самого себя.

Я упал на колени и стал избивать кулаками пол. И, когда я подумал, что сейчас точно вырублюсь или умру, дверь с грохотом отварилась и в комнату забежала испуганная мама.

– Томми… – она вскрикнула и тотчас же оказалась на полу возле меня.

Я вцепился в ее больничную форму руками и снова разрыдался. Меня трясло, колотило и знобило. Зуб не попадал на зуб, и я не мог вымолвить ни слова, все крепче сжимая ткань ее комбинезона. Я не знал, что сказать. Не знал, как сказать ей.

– Мама… она… – судорожно всхлипывал я.

– Тшш, тише-тише, – она крепко обнимала меня и нашептывала успокаивающие слова в макушку.

– Я не могу… не могу… не снова…

Слезы не думали прекращаться, и я снова закричал. Это было похоже на конвульсии, на агонию, может, и я не мог совладать с этим. Я чувствовал себя жалким и таким беспомощным перед Бэб, и я ненавидел себя за это.

– Господи, – в проеме комнаты показалась моя сестра. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами и не понимала, что происходит.

Мной овладел нервный срыв. Я снова стал задыхаться, судорожно пытаясь схватить воздух ртом.

– Венди, срочно! Принеси ингалятор, шприц и успокоительное в ампулах, – мама с силой прижимала мою голову к груди, не давая мне вырваться и разрушить что-то еще. Она не давала мне разрушить себя самого.

Венди, охваченная паникой, замешкалась, в непонимании переводя взгляд с мамы на меня.

– Скорее же! – умоляла мама. Я знал, что пугаю ее, и так не хотел тревожить их с сестрой, но ничего не мог поделать с комом боли, пускавшему корни по всему телу.

Меня отпустило через несколько секунд, и дыхание восстановилось, но я все еще смутно помнил, как в комнату забежала Венди с аптечкой и как мама набирала инъекцию в шприц. Как потом вводила его мне внутривенно и снова обнимала и убаюкивала.

Я провалился в сон у нее в руках через пятнадцать минут, не представляя, как теперь жить с этим дальше.

19.

« – Извини, – добавил он. – Мне так паршиво. Как будто сам могу сдохнуть в любой момент.

– Можешь, – подтвердил я.

– Да. Ага. Могу. Не ровен час. Просто. Так вот. БДЫЩ. И тебя нет.

Я вышел в комнату вслед за ним. Полковник взял со своей постели альманах, застегнул

куртку, закрыл дверь – и БДЫЩ. Его не стало».

Джон Грин – «В поисках Аляски»

Когда я был маленький, я упал и ободрал об асфальт все колени. Я помню, что был на грани от того, чтобы расплакаться, но старался мужественно терпеть, пока мама обрабатывала мои колени перекисью, а потом накладывала на них пластырь. Помню, после того, как она подула на ранку, кожа в том месте вмиг вспыхнула и ее зажгло. Мама тогда улыбнулась и сказала, что нет ничего страшного или стыдного в том, чтобы чувствовать боль, потому что любую боль можно пережить. Тут соль в том, что боль, которую я испытывал сейчас пережить было невозможно. Сейчас боль переживала меня. Она убивала душу, не оставляя шанса когда-либо снова почувствовать себя живым.

Я проснулся несколько часов спустя. В доме стояла абсолютная тишина, нарушаемая только тиканьем настенных часов. В окно уже начали пробираться первые лучи рассвета. Было около 5 часов утра, когда я перевел свой затуманенный взгляд на них. Я чуть приподнялся на локтях, пытаясь осмотреться. Я лежал на кровати в своей комнате и не узнавал ее. То, во что она превратилась ранее, теперь было мало похоже на мою комнату. Я перевернул шкафы, разбил все свои обожаемые статуэтки, которые когда-то получил, участвуя в школьных соревнованиях, и даже разломал книжные полки, что висели над столом. В голове не укладывалось, как я мог натворить подобное, но, к сожалению, я все еще отчетливо помнил события минувшего вечера, и потому ясно осознавал, что в таком состоянии можно было разгромить хоть весь чертов мир.

Все мое тело ломило, а голова раскалывалась на части. Но я больше не мог спать. Моя душа распадалась на осколки при одной лишь мысли о Бэб. Я поступил, как настоящий трус, и искренне надеялся теперь, что с ней все в порядке. Мне необходимо было найти ее и объясниться, попросить прощения за то, что я так ужасно обошелся с ней в этот страшный момент.

Я встал, потянувшись, чтобы размять онемевшие конечности рук и ног и другие ноющие мышцы, и неровно зашагал к выходу из комнаты. Подумать только, за несколько часов я успел превратиться из взрослого здорового парня в дряхлого старика.

Спустившись на первый этаж, я услышал голоса на кухне. Мама и сестра пили кофе, когда я зашел к ним осунувшийся, с мешками под безжизненными глазами и бледным лицом, словно сам находился при смерти.

– Томми, – удивленно захлопала глазами мама. – Снотворное должно действовать еще несколько часов. Ты чего вскочил?

– Не спится, – я буркнул, и тут же мысленно шлепнул себя ладонью по голове за грубость. Мама точно не была ни в чем виновата.

Венди сочувственно посмотрела на меня, протягивая мне свою кружку. Я благодарно кивнул ей и отхлебнул напитка, чтобы унять внутреннюю дрожь. Сестра встала, чтобы навести себе еще кофе, пока я, обхватив кружку руками, буравил взглядом одну точку.

Мама ласково положила руку на мое плечо, заставив меня прийти в себя.

– Что случилось, милый? – тихо спросила она. И я понял, что больше не могу сдерживаться, не могу молчать о таком. Мне нужен был ее совет. Я нуждался в ее помощи.

Ком горечи снова подкатил к моему горлу, и я поспешил сглотнуть его, прежде чем, вздохнув, решился заговорить.

– Бэб серьезно больна, мама. Ее не станет через полгода.

Послышался дружный «ох» от мамы, а затем звон битой посуды. Кружка выпала из рук Венди, когда она, прикрыв ладонью рот, посмотрела на меня.

– Ох, Боже, Томми… – растерянно пробормотала мама.

– Это рак, – я уточнил.

– Томми, мой мальчик, мне так жаль, – мама встала рядом со мной и крепко обняла меня.

Я знал, что она еще не ложилась, и что ей было сейчас не лучше, чем мне, потому что спасать своего ребенка от конвульсий, после отпаханной смены в больнице, довольно сомнительный вид отдыха. Но я не мог не поделиться с ней такими вещами.

– Мы должны помочь ей, – я сам не понимал, что несу, когда, отстранившись, выжидающе посмотрел на нее. Она ведь врач, она должна знать, что делать.

Так думал я тогда.

– Милый, – горько вздохнула она. – Ты же знаешь, я не онколог.

Такие слова давались ей с огромным трудом. Я помнил, как умирал отец, и как мама пыталась сделать все возможное и невозможное в отчаянной попытке спасти, удержать его. Но это просто было неподвластно ей. Никому не было подвластно заболевание отца. Только судьбе, которая решила распорядиться так, как хотела того сама.

– Но мы должны, – несносно настаивал я. Мои скулы напрягались с каждой минутой нахождения рядом с семьей, а кулаки начали медленно сжиматься и разжиматься. Я чувствовал, что могу взорваться в любой момент. Я уже подходил к этой грани, с трудом сдерживая свой пыл и стараясь не сорваться на матери или сестре, которые меньше всего заслуживали моей злобы.

– Томми, послушай, – мама снова обреченно вздохнула. – Ты не меньше меня понимаешь, что я все на свете отдала бы за выздоровление Бэб. Но здесь я бессильна. Если ей суждено прожить всего полгода – здесь не смогут помочь даже самые лучшие и опытные онкологи мира.

– Но ведь так не должно быть! – я вспылил, вскакивая со стула. Она не имела права так говорить про Бэб!

– Томми… – Венди попыталась успокоить меня, но я начинал расходиться не на шутку, и мне не нужно было, чтобы меня трогали сейчас.

– Нет! – я выдернул руку и отшатнулся. Первый всхлип вырвался из моей груди. Я шмыгнул носом, стараясь подавить его. – Вы не понимаете! Она не должна умереть!

Мама с дикой болью в глазах смотрела на то, как снова я закрывался в себе. Я тогда не задумывался над тем, как невыносимо тяжело ей было видеть своего сына таким сломленным и разбитым. Она разбивалась вместе со мной в тот момент.

– Господи! – я закрыл лицо руками, уже не пытаясь сдерживать рыдания, вырывающиеся наружу. – Пожалуйста, останови это! Я не смогу, не смогу! Я больше не справлюсь, не выдержу еще одной потери!

Я безумно злился на судьбу за то, что она так безжалостно распорядилась жизнью Бэб, жизнью моего отца и жизнью еще миллионов людей по всему свету. Кто она такая, эта судьба, чтобы диктовать нам свои правила? Почему мы должны быть пешками в чьих-то руках, если нам всегда говорят о том, что мы – личности, сами управляющие своей жизнью?

Никто не заслуживал этого кошмара, и Бэб не заслуживала его. Бэб должна была прожить огромную, полную счастья и любви жизнь, а не должна была умирать за пару месяцев до своего, так и не наступившего 19 дня рождения. Это просто нечестно.

Меня снова колотило: кидало то в жар, то в холод, и я не мог совладать с этим. Я колотил руками по столешнице и душераздирающе рыдал, пока мама обнимала и успокаивающе гладила меня по спине. Я слышал, как Венди нерешительно подкралась ко мне со спины и аккуратно положила свою руку мне на голову, начиная неторопливо проглаживать пальцами мои кудри. В детстве мне это помогало. Так почему же не помогало сейчас? Я чувствовал себя полным ничтожеством за то, что моя семья изо всех сил старалась помочь мне, забрать у меня эту адскую боль, но легче не становилось совсем. Я был слаб и эгоистичен, уязвим, как ребенок сейчас, но это меньше всего трогало меня. Было душераздирающе больно, и эта боль не угасала ни на секунду. А самое страшное, я знал, что дальше – будет еще хуже. С каждой минутой, часом, с каждым днем будет больнее. И пика я достигну в тот момент, когда Бэб забудет меня и всех, кто будет с ней рядом в ее последние секунды; забудет всех, кто будет держать ее за руки в момент последнего вздоха. Бэб умрет в забытье.

Страшно. Мне так чертовски страшно. Мне еще никогда не было так страшно жить.

***

БЭБ

Страшно терять родителей. Страшно терять друзей. Но страшнее всего – потерять своего ребенка. Пережить того, кого всю жизнь носишь под сердцем: с момента зачатия до самой своей смерти. Я не представляла, что предстояло пережить моим родителям. Я не хотела думать о том, что убью их новостью о своей неизлечимой болезни. Я просто не могла думать об этом.

Я вернулась домой спустя час после нашего разговора с Томми: заплаканная и уже мертвая внутри. Я старалась держаться до последнего, но когда в коридор вышла мама и увидела мое состояние, – сорвалась. В одно мгновение я оказалась рядом с испуганной и озадаченной матерью, и уже в следующую секунду крепко обнимала ее. Сейчас она была мне необходимее всего. Как спасательный круг, чтобы знать, что я еще жива, что еще могу держаться за что-то.

На мой громкий отчаянный рев очень скоро вышла Дейрлл. Я не могла связать и двух слов, пока Грэг не принес мне стакан с водой. Давясь, я выпила все содержимое и попыталась дышать ровнее, чтобы суметь объясниться перед семьей.

Всего несколько слов, и моя прекрасная молодая мать становится седой женщиной престарелых лет. Всего несколько слов, и моя сестра теряет память в руках у дворецкого. Всего несколько слов, и я осознаю, что уже умерла. Я чувствую приближение скорого конца.

Никогда не видела глаз матери более пустыми, чем в тот момент, когда сказала ей о том, что у меня рак. Ее губы были плотно сжаты, пока она молча оседала на, стоящий в коридоре, мягкий пуф. Она будто находилась не здесь, не с нами. Ее мысли были далеко за пределами нашего дома. Жуткая боль пронзила ее сердце и оглушила ее. Она не видела, как Грэг обмахивал газетой плачущую, все еще не до конца пришедшую в себя, Дейрлл. Она не видела меня с содрогающимися плечами и глотающую потоки соленых слез. Она не видела ничего. И когда я испугалась, что мама совсем не дышит, она вдруг встрепенулась.

– Господи… Бэб, моя девочка! – нечеловеческий стон вырвался из ее груди, прежде чем она вскочила, притянув меня к себе, и так же горько заплакала.

Что было после – я помнила смутно. Мама, вскочив, нервно забегала по дому в поисках телефона, чтобы немедленно позвонить папе. А потом и вовсе – сплошной туман.

Свет фар. Взлетная площадка. Вертолет. Это была не просто пугающая реальность. Это было тем, как с этого дня я видела жизнь.

Дальше был Лондон. Озадаченный и подваленный отец, бережно прижимающий меня к своей груди. Мокрые дорожки от слез не его щеках и моей футболке. Ночная клиника. Подтверждение наших опасений. Действительно рак. Повторная истерика мамы и моя ярость. Я не хотела осознавать то, что умирала. И я не хотела осознавать то, что в такой момент Том оставил меня. Исчез, испарился, пропал, сбежал.

В этот день рухнула не только моя жизнь. Мои родители были разбиты. Я ненавидела себя за то, что делала им больно. Именно за это я переживала больше всего. Меня не так пугал факт собственной смерти, как вгоняло в ужас то, что теперь стало с мамой, папой и Дейрлл. Вернувшись в Уэймут, мы проплакали всю ночь, обнявшись и сидя на полу около камина.

И больше я никогда не видела мою семью по-настоящему живой.

***

Когда человек заболевает неизлечимой болезнью, он проходит через несколько стадий.

Сначала было отрицание.

Шок, который я испытала, даже невозможно описать словами. Я не могла поверить в то, что действительно была больна. В это не могли поверить и мои родители, за несколько дней показавшие меня не менее, чем 5 специалистам. И все, как один, твердили: «Глиобластома. Неоперабельно. Нам очень жаль».

Потом был гнев.

Я была излишне эмоциональная и искренне не могла понять, почему это происходило именно со мной. Были агрессия, непонимание и злость. Я злилась на всех: на маму, папу, на Дейрлл, на Грэга, Томми, Лотти, на Нолана и Армина за то, что у них была возможность жить дольше отведенного мне срока. Я злилась на весь мир, потому что именно я попала под удар судьбы. Я просто злилась и очень много психовала.

А затем настала депрессия.

Несколько дней я ничего не ела и лежала в своей кровати, тупо уставившись в потолок и не пуская никого на порог своей комнаты. Приходили все, кто только мог, но я не разрешила войти ни обеспокоенному Армину, ни лучшей подруге, ни ее парню. Я слышала всхлипы и вздохи каждого, кому приходилось уйти, так и не увидев меня. Я делала им больно. Снова. И от этого мне становилось только хуже. Но я попросту не хотела, чтобы они видели меня такой, какой я стала после недели без сна и еды. Мне хотелось, чтобы меня запомнили прежней Бэб, а не Бэб, которой нужно сочувствовать, потому что у нее рак.

Но из всего обилия непрошеных гостей не приходил только тот, кто был мне нужен сейчас больше всего. Томми не появлялся ни на пороге моего дома, ни в социальных сетях, и я боялась, что больше уже никогда не увижу его.

В итоге, я попыталась взять себя в руки и просто смириться со всей ситуацией в целом, ведь делать было нечего, а добивать родителей своим состоянием я не могла. Так что я решила стараться жить, как прежде, будто ничего не произошло, и быть сильной для них. Быть сильной, и ценить каждый прожитый момент, как учил меня Томми.

Ровно через 2 недели после того, как перевернулась вся моя жизнь, раздался звонок в дверь нашего дома. Родители уехали в Лондон, чтобы заказать все необходимые лекарственные препараты для моего лечения.

Одним из моих последних желаний было решение лечиться в Уэймуте. Мы пришли на прием к Лили спустя несколько дней после постановки диагноза, как она нас и просила, и она направила нас к опытному нейроонкологу Нэйту, которому предстояло обследовать меня и разработать программу лечения, которая сможет хоть как-то облегчить мои оставшиеся месяцы жизни. И только после того, как Нэйт меня обследовал, было назначено соответствующее лечение, включающее в себя лучевую и химиотерапию в сочетании с приемом темодала.

Так что дома были только мы с Дейрлл. У Грэга выдался заслуженный выходной, и он нежился в джакузи на цокольном этаже. Сестра тоже плескалась в ванной, так что, когда звонок раздался в третий раз, мне пришлось вынимать свой зад из теплой постели, в которой я валялась, поедая шоколадное мороженое и пересматривая все сезоны «Аббатства Даунтон», и открывать дверь самой. Я пыталась успокоить себя, но все еще боялась оставаться наедине со своими мыслями, поэтому телевизор был включен теперь круглосуточно, не давая страху полностью съесть меня.

Я украдкой взглянула на себя в зеркало, висевшее в холле, и тихо ужаснулась своему виду: потрескавшиеся губы, впалые щеки, растрепанные волосы и тело анорексички.

Красотка, ничего не сказать.

Вздохнув, я распахнула дверь и обомлела. На пороге стоял Том. Он медленно поднял на меня такой родной взгляд, и на его лице отразилась едва заметная грустная улыбка.

– Привет, – он прошептал.

Я стояла, словно вросшая в землю, и пыталась понять, в кого превратился мой Томми. За то время, что мы не виделись, он исхудал так сильно, что рукава футболки теперь не облегали его шикарные накаченные руки, а буквально висели на них. Его кудри теперь были вдвое больше его головы, так что ему пришлось забрать их в маленький пучок на затылке. Его прекрасные зеленые глаза потускнели и стали серыми, почти безжизненными, и в этот момент я поняла, почему он не объявлялся. Он так же не хотел, чтобы я видела его таким. Он пытался не относиться ко мне иначе, пытался не обращаться со мной как с хрустальной, но он попросту не могу иначе. Он очень переживал за меня.

– Томми… – было начала я.

– Маргарита, твоя любимая, – только сейчас я увидела в его руках коробку с пиццей. – Захватил на работе. Думал, это сможет поднять тебе настроение, – Эванз неловко усмехнулся, и, откашлявшись после, провел рукой по волосам.

Я продолжала смотреть в его глаза, когда еле заметная улыбка отразилась на моем лице. Мне хотелось так много ему сказать, но я не могла заставить себя произнести хоть слово.

Он долго смотрел на мою огромную пижаму, в которую я укуталась, словно в защитный барьер и вдруг, вздохнув, прикрыл глаза.

– Послушай. Я говорил с твоими родителями, а также с Лотти и Армином. Они очень переживают за тебя… И, может, ты и готова с нами попрощаться, но мы с тобой – нет, – Том прервался и замолчал, опустив голову вниз.

Я резко вдохнула воздух носом и почувствовала, как слезы начали скапливаться в уголках моих глаз. Я не была готова прощаться с ними. Я никогда не буду к этому готова, и сейчас так отчетливо осознала, как виновата была перед ними. Они были мне нужны. Все они. Больше всего на свете.

– Бэб, – прохрипел он вдруг. – Пожалуйста, не отталкивай меня.

Том поднял на меня свой печальный взгляд, и в это мгновение такая дикая боль отразилась на его худом лице. Я боялась, что расплачусь в любую секунду. Мне было жутко видеть его страдания. Он не заслуживал их. И, когда я уже собиралась раскрыть для него свои теплые объятия, он вдруг сорвался.

ТОМ

Мы молча смотрели друг на друга. Как только я увидел Бэб, когда она показалась из-за открытой двери, я ужаснулся ее виду. Пижамные штаны теперь совсем сильно висели на ее худых бедрах, а кофта будто стала размера на 4 большее ее и оттого смотрелась на ней, как картофельный мешок. Лицо Бэб было как будто не ее лицом: слишком худым и бледным. Ее большие карие глаза потускнели, а под ними образовались огромные синяки. Это заставило меня сильно заволноваться. Я знал, что она ничего не ела и мало спала, и знал, что был причиной этому. И я возненавидел себя за это.