Глава 2
Тревога
1
Фрэнсис попал под машину, когда мне было семь. Я до сих пор помню его громкий визг – он заполнил все пространство, перекрыл голоса моей матери и ее подруги. Ему переломало кости. Он едва дышал, когда я упал на колени рядом с ним. Светло-медовая мордочка в крови. Его тихий, но очень жалобный скулеж. Я прижал Фрэнсиса к себе и все звал по имени. Малыш, я с тобой. Запах мокрой шерсти и крови. Я вцепился в поводок с такой силой, словно таким образом мог удержать Фрэнсиса от смерти, но очень скоро пес перестал дергаться и замер у меня на руках. Это была моя вина. Обычно поводок находился у мамы, но тогда мы возвращались из магазина, и ее руки были заняты пакетами. Она что-то обсуждала со своей подругой Греттой, а я полностью утопал в своих мыслях. Мой шарф почти волочился по земле, и я все думал, что надо бы завязать его потуже. Тем утром я пребывал в мрачном расположении духа, потому что пропустил мультфильм, который так хотел посмотреть.
Мы стояли у светофора, дожидаясь, когда загорится зеленый. Фрэнсис заливисто, но дружелюбно лаял на других собак и путался у меня под ногами. Пару раз я резко дергал за поводок, чтобы пес вел себя спокойнее. Тогда Фрэнсис утыкался мне в ладонь мокрым носом, влажно дышал на пальцы, а через мгновение вновь заходился лаем.
Я отвлекся. По противоположной стороне улицы ехал велосипедист. Осень выдалась особенно холодной, а парнишка был одет явно не по погоде. Его голые предплечья покраснели от холода. Фрэнсис тоже его заметил и рванул вперед. Поводок выскользнул у меня из рук так легко и плавно, словно я его и не держал. Дальше все смешалось. Помню, как я – Фрэнсис! Фрэнсис, стой! – бросился прямо на проезжую часть.
Мама вскрикнула. Я обернулся. Это спасло меня от участи Фрэнсиса. Белое лицо матери. Пакеты выпали из ее рук, рухнули на асфальт. Бутылка вина разбилась, окрасив палую листву красным. Крупные спелые мандарины выпали из связки и покатились вперед по асфальту. Мамины руки тянули меня назад, старались удержать; она что-то сбивчиво говорила, ее голос дрожал, но я ничего не слышал. Вырвался – побежал к Фрэнсису, коснулся рыжей шерсти дрожащими руками. Я плакал и не мог сказать ни слова. Машины ревели сиренами, водитель громогласно кричал на мою мать. Зажмурившись, я уткнулся лицом в шею своей мертвой собаки.
Что это было – воспоминание, сон или бред – не знаю, но все же Фрэнсис привиделся мне той ночью. Его хитрая лисья мордочка, умные глаза, синий мячик в зубах, привычка спать у моих ног и робко заглядывать в комнату, когда к нам заходили гости. Карело-финская лайка – острые уши, быстрый-быстрый взмах хвоста. Он был любимцем мамы. Стоило ей подняться с дивана, он тут же вскакивал с места и наблюдал за ней, чтобы пойти следом. Фрэнсис всегда спал у маминых ног и не находил себе места, если ее не было дома.
И пускай мама говорила, что я не виноват в его смерти; что ей следовало держать поводок при себе или вовсе оставить Фрэнсиса дома – я так не считал. Долгие-долгие месяцы я истязал себя мыслями о том, что он погиб из-за меня. Я так и не смог выбросить поводок. Он до сих пор лежит в моей тумбочке. Под книгами и старыми школьными тетрадями. Не на виду, случайно на глаза не попадется, но все же…
Все это было в том бесконечно длинном душном полусне. Я метался по кровати и пытался нащупать красный поводок. Вместо него моя рука наткнулась на что-то холодное и жесткое. Я распахнул глаза и рывком приподнялся на локтях. Этого делать не следовало. Все вокруг закружилось, затряслось и засияло. Голову сдавило тисками, я сжал зубы и снова рухнул затылком на влажную наволочку. Несколько минут я лежал и не двигался. В ушах шумело, я вспотел и едва дышал. Стоило оглядеться и нащупать взглядом светлые стены, капельницу и лекарства – я понял, что нахожусь в больнице. Вместе с этим на меня навалились редкие воспоминания о случившемся. Они были нечеткими и туманными. Я помнил ссору с отцом, помнил пятна кофе на футболке и песню «The Beatles». Она шелестела у меня в голове, как утренний дождь.
Я почувствовал сильную сухость во рту, рассмотрел графин на тумбочке, но дотянуться до него не мог. Я был обреченным на вечные мучения Танталом, и под моими ногами трескалась черная сухая земля. Палату освещал только светильник, поэтому вокруг царил полумрак. На стуле я заметил свой школьный рюкзак. Он был расстегнут, и из его пасти высовывался рукав моего теплого бежево-красного свитера. На тумбочке лежал отцовский телефон, воткнутый в розетку.
Я попытался вспомнить, что же со мной все-таки произошло. Наверно, было душно, я упал в обморок и ударился головой. Такое со мной случалось раньше. Пару раз я терял сознание августовскими жаркими днями в автобусах, переполненных липкими от пота людскими телами. Разглядывая больничный потолок, я все напрягал и напрягал память, но не мог вспомнить ничего, кроме плотной темноты и резкого шума в ушах.
Дверь открылась, и в палату вошли двое: отец и высокая женщина в белом халате. Они негромко разговаривали, но замолчали, когда поняли, что я пришел в себя.
Почему-то я почувствовал облегчение, когда столкнулся взглядом с отцом. Только тогда, когда он оказался рядом, я понял, что по какой-то причине подсознательно боялся, что с ним что-то случилось.
Отец придвинул свободный стул к кровати, сел на него и с каким-то трепетом накрыл мою руку своей ладонью.
– Как ты? – обеспокоено спросил он.
Лицо его было побелевшим, испуганным. Отец часто моргал и хмурил брови. Он выглядел измотанным, плотно сжимал губы, бросая взгляды на женщину, что пришла с ним.
Я вяло пожал плечами.
– Не очень. Пить хочу.
Отец дернулся в сторону графина, но женщина в белом халате коротко качнула головой. Улыбнувшись, сама налила мне полный стакан воды.
– Меня зовут Эльза, – мягко сказала она, – я твой врач.
На вид – ровесница моей мамы. Смуглая кожа, темные волосы, собранные в длинную крепкую косу. В уголках ее глаз просматривались те самые морщинки-лучики, характеризующие улыбчивых людей.
– Скажи мне, Лео, что именно ты сейчас чувствуешь? – спросила Эльза, раскладывая на тумбочке спиртовые салфетки, прозрачные флаконы и пластыри.
Я наблюдал за ее действиями без особого интереса.
– Голова кружится, – тихо ответил я, – и болит немного.
Я соврал. Голова болела так, что меня подташнивало, но я не хотел говорить этого при отце. Он и так был взволнован.
Эльза вздохнула.
– Она еще долго будет болеть. У тебя сотрясение мозга. Это довольно серьезная травма, но ты будешь в порядке, – она улыбнулась мне, набирая в шприц какое-то лекарство. – Я поставлю тебя на ноги.
Эльза ушла сразу после того, как сделала мне укол в вену. Мы с отцом остались вдвоем. Я хотел спросить, что же случилось, но он заговорил первым:
– Ты не приходил в себя почти три часа.
Я никогда не слышал, чтобы у него был такой голос – надломленный, бессильный. Мне стало не по себе.
– Мама знает? – быстро спросил я, держа в голове, что ей нельзя волноваться.
Отец шумно втянул воздух.
– Нет, – выдохнул он, – конечно, нет, Лео.
Последнее время мы отгораживали ее от любых плохих новостей. Для мамы у меня всегда были хорошие оценки, идеальное поведение и непоколебимое здоровье. Сомневаюсь, что она так легко поддавалась нашим уловкам, но мы все равно старались держать ее в светлом неведении.
– А что вообще случилось?
Мой вопрос прозвучал по-детски нерешительно. Я чувствовал, что отец обходит эту тему стороной.
– Давай так, – он устало потер глаза. – Что ты помнишь?
Я помолчал, напрягая память.
– Мы ехали в машине, потому что ты забыл что-то сделать по работе, – медленно сказал я, – и ты обещал купить штоллен.
Отец ждал чего-то еще, но я пожал плечами. Больше мне нечего было сказать.
– Что ж, Эльза говорила, что первое время у тебя будут проблемы с памятью.
Мне показалось, что он сказал это с облегчением.
– Расскажи, что произошло, – попросил я. – Мне стало плохо в магазине, да? Там было много людей?
– Не совсем, – уклончиво ответил отец. – Ты должен сам все вспомнить.
– Разве это обязательно? – я слабо улыбнулся. – Брось ты.
– Обязательно.
Это показалось мне странным. Отец был напряжен – я видел это по выражению его лица, слышал в его голосе.
– Пап, что случилось? – взволновано спросил я, когда молчание затянулось, но он снова ушел от ответа.
– Уже почти одиннадцать, – отец взглянул на круглый циферблат часов над дверью. – Сейчас поешь, а потом попытайся заснуть, хорошо? Тебе нужно отдохнуть.
При мысли о еде меня опять затошнило.
– Я не голоден, – пробубнил я.
Мне ничего не хотелось. Только бы поскорее отступила боль.
– Ладно, тогда просто засыпай, а я посижу с тобой.
Отец поправил мне одеяло.
– Где мой телефон? – спросил я, когда сообразил, что меня переодели в больничную пижаму, когда я лежал без сознания.
– Пока что побудет у меня
– Но…
– Тебе нельзя напрягаться.
Сейчас я понимаю, что за этим простым «тебе нельзя напрягаться» стояло кое-что еще. Отец хотел продержать меня в неведении еще немного. Уж он-то наверняка знал, что я почувствую, когда на меня обвалится шквал последних новостей.
– Можно хотя бы Бастиану позвонить?
– Нет, уже поздно.
– Господи, пап, – раздраженно протянул я, – он еще не спит.
– Лео, – отец строго взглянул на меня, – не сейчас.
Спорить дальше у меня не было сил, поэтому я сдался. Сбитый с толку отцовскими утайками, с тяжелой головой, измученный, я довольно скоро провалился в сон – навстречу душным видениям и неясным образам.
Это была моя последняя спокойная ночь.
2
Я проснулся в пять утра. Меня пригвоздило к кровати. Голова раскалывалась на части, от боли я не мог открыть глаз, но это не имело значения, потому что я вспомнил. Я упал в обморок вовсе не в магазине, не в душной толпе, не в предпраздничной уличной суматохе.
Золотые рыбки быстро умирают.
Боже, боже, боже. Во сне я вернулся в тот самый момент, когда не мог дышать, в ту минуту, когда чужая рука коснулась моих волос. В точку невозврата. Я остолбенел, пытаясь разграничить сон и реальность. Минута, еще одна – я почувствовал, как от страха леденеют ноги. Тревога усилилась, когда я окончательно осознал, что произошло. Я не помнил деталей, но знал, что я сделал, какую чудовищную ошибку совершил, отперев не ту дверь. Меня затрясло, как в лихорадке. Я завертел головой и тихо застонал от новой вспышки боли.
В палате было пусто, но дверь была приоткрыта, и из коридора ко мне пробивалась полоска теплого света. Я обхватил себя руками и тяжело задышал, стараясь успокоиться. В висках стучало, озноб не прошел, мне казалось, что дрожат даже больничные стены.
Отец обещал, что никуда не уйдет, но вместо него я увидел привычное пустое место. Я стиснул одеяло в руках и крепко зажмурился. Вот так, съежившись, подтянув к себе холодные ноги, я просидел почти полчаса. Я все думал и думал, как такое могло произойти. Насмешливо роковое стечение обстоятельств. Пару раз я дергался за телефоном, чтобы просмотреть последние новости, но в ту же секунду вспоминал, что его забрал отец.
Досада и тихая злость придали мне сил. По крайней мере, мне так показалось. Я опустил ноги на пол и уже приготовился вставать, когда в палату проскользнула тень.
– Тебе нельзя подниматься!
Испуганно. Гулко. Взволнованно.
Это был отец. Он закрыл за собой дверь и уложил меня в кровать, мягко надавив на плечи.
– Боже, Лео, ты весь дрожишь.
Он прижал холодную ладонь к моему лбу.
– Тебе плохо?
Я быстро замотал головой в разные стороны. Пространство вновь пошатнулось.
– Его поймали? – с трудом выдавил я. – Поймали?
Отец поджал губы. Я в который раз почувствовал приступ удушья и сильной мигрени.
– Скажи мне, – мой голос дрожал. – Пап?
Он не изменился в лице, но я почувствовал, как дрогнула его рука.
– Еще нет.
У меня по шее пробежали мурашки. Из-за кома в горле было тяжело дышать.
– Тише, Лео, тише.
Отец придвинулся ко мне. Я ощутил его тепло, слабый домашний запах, исходящий от его свитера. Он обнял меня, но по какой-то причине я не почувствовал себя защищенным.
– Как ты оказался в том коридоре? – негромко спросил отец, поглаживая меня по спине.
Я вздрогнул: он знает, что это я его выпустил?
– Там был человек, – медленно сказал я, взвешивая каждое слово, чтобы не проболтаться, – ему нужна была помощь.
– Что за человек?
– Тот охранник, – я прикрыл глаза. – У него начался приступ или что-то вроде того. У моей одноклассницы Эльке бывают похожие. Иногда ее отпускают с уроков, если сильно плохо.
Отец ничего не говорил. От этого мне почему-то стало не по себе.
– Охранник попросил принести ему ингалятор.
– И в коридоре ты встретил Ванденберга? – должно быть, отец увидел, как я смешался, потому что добавил, – Вальтер Ванденберг. Так зовут того преступника. Он ударил тебя по голове огнетушителем, а потом сбежал.
Огнетушитель. Так вот что это было. Я коснулся головы пальцами, нащупал шишку и поморщился. Потом посмотрел на отца. Я не мог сказать ему правду. Мне было слишком страшно сознаваться в том, что Ванденберг сбежал по моей вине.
– Да, – я плотнее закутался в одеяло, – я встретил его в коридоре.
– Он сказал тебе что-нибудь?
Я немного помолчал.
– Сказал, что у него нет для меня подарка.
На миг отец прикрыл глаза, покачал головой, потом погладил меня по волосам.
– Я так испугался за тебя. Не нужно было нам никуда ехать. Прости меня, – зашептал он, – прости, что подверг тебя такой опасности.
Я потерся щекой о его плечо. Нестерпимо хотелось расплакаться, но я не позволял себе этого.
– Тебе придется некоторое время провести в больнице. Я привез тебе кое-какие вещи, но говори, если понадобится что-то еще, хорошо?
– Я останусь здесь на праздники?
– Не знаю. Давай не будем загадывать?
– Я хочу домой.
– Знаю, но придется потерпеть. Ты не будешь здесь один. Я буду с тобой.
– Тогда привези мне завтра Оливера Твиста.
– Обязательно.
«Приключения Оливера Твиста» были прочитаны мной уже дважды, но отчего-то в тот момент именно эта книга пришла мне в голову. Может, все дело было в том, что я всегда читал ее во время рождественских праздников.
– Утром здесь будут полицейские и журналисты, – сказал отец после короткого молчания. – Тебе придется ответить на некоторые вопросы. Я был против, но это необходимая процедура, потому что ты ценный свидетель.
Мне вновь стало дурно.
– А охранники? Они в порядке?
Я вдруг осознал, что так и не помог тому мужчине. Он мог не справиться с приступом в одиночку. Я вспомнил разноцветную открытку на его столе и зашмыгал носом.
На лице отца отразилось волнение. Он только покачал головой.
– Этого я не знаю, Лео.
В ту же секунду я понял, что он соврал мне.
3
Утром, как и сказал отец, нагрянули полицейские. Потянулась череда выматывающих вопросов. А что это я делал в том коридоре? Бежал за ингалятором. Почему вообще поехал с отцом? Потому что чувствовал себя одиноко. Делал ли я что-нибудь, что могло помочь Ванденбергу выбраться? Нет, не делал.
Люди в форме сверлили меня взглядами, тщательно записывали все мои слова до тех самых пор, пока мне не стало плохо.
– Давай-ка еще раз, – сказал один из них, – ты натолкнулся на него в коридоре, а потом…
– Что, простите?
– Что случилось, когда ты встретился с Ванденбергом?
Снова этот вопрос.
– Я же уже говорил, – забормотал я, – он ударил меня, и я потерял сознание.
Полицейский – мутные серые глаза, пальцы в никотиновых пятнах – склонил голову и сделал еще пару пометок.
– Хорошо, Лео, отличная работа, – он вдруг улыбнулся мне. – Поболтаем еще.
После допроса я лежал в кровати и рассыпался, падал сквозь трещины в другую реальность – сухую и беспощадную. Я все боялся, что сказал что-нибудь не то, боялся, что на самом деле в том коридоре была камера, которая в скором времени откроет окружающим глаза на мою ложь. Сказать правду сразу мне мешал страх. Я боялся наказания, боялся, что у отца будут проблемы из-за меня.
Очень быстро я понял, что отец винит себя. Тем вечером его коллега – психиатр-криминалист – проводил беседу с Ванденбергом. У него был свой метод – он предпочитал вести диалог с заключенными, когда те чувствуют себя свободно, потому что это располагало к более доверительным отношениям и откровенной беседе. Поэтому Ванденберг и был без наручников, когда коллеге пришлось временно отлучиться из комнаты допроса, чтобы забрать документы у моего отца.
– Не то время я выбрал, – сокрушенно говорил отец, – надо было сразу оставить там эти чертовы документы, но я так спешил домой…
После обеда заявились журналисты. Ко мне пропустили всего одного, но он был невыносим и задавал сотню вопросов в минуту. Я даже не успевал реагировать на его слова.
– Скажи, а что ты почувствовал в тот момент, когда узнал, что Ванденберг на свободе?
Я посмотрел на него, как на идиота, но журналиста это не смутило.
– Я точно не обрадовался, – мрачно ответил я.
– Хм-м… – задумчиво протянул он, – может, есть что-то особенное, чем бы ты хотел со мной поделиться?
– Нет.
Журналист был явно не в восторге от моих способностей вести беседу, поэтому ушел из палаты разочарованным.
Единственным посетителем, которому я обрадовался, был Бастиан. Он пришел в начале вечера. На нем был надет свитер с зеленым динозавром – на рукаве пятно от колы, которую я случайно пролил на него неделю назад.
– Кошмар, – сказал Бастиан, взъерошивая влажные темные волосы, – настоящая жесть.
Я ухмыльнулся. Весь день меня окружали чужие люди – полицейские, которые пугали меня до ужаса, больничный персонал, дотошный журналист, но стоило Бастиану появиться среди тошнотворно-белых стен, и мне стало лучше. Я позвонил ему после обеда под присмотром отца. Оказалось, что Бастиан и сам мне названивал все утро – видел меня в новостях. Я даже испытал некоторое облегчение, когда понял, что мне не придется пересказывать другу все, что со мной случилось.
Мы дружили с самого первого класса. С Бастианом было легко и интересно, он всегда был спокоен, часто задумчив, знал так много вещей, что порой я не понимал, как они помещаются в его голову. Бастиан носил уродливые рубашки и дурацкие штаны, которые ему покупала тетка, считающая, что детям положено одеваться именно так. Бастиан почти ей не перечил, потому что всегда был слишком занят чем-то, чтобы задумываться о своем внешнем виде. Он был совсем немного выше меня, со светло-карими глазами, которые на солнце напоминали два цитриновых камешка. Его лицо было заостренным, с маленьким шрамом над губой. Бастиан всегда улыбался так, словно говорил всему миру: «все в порядке», был по-настоящему добрым и удивительно чувствительным, находил в людях все самое светлое и напоминал им о том хорошем, что они успели позабыть. Он всегда был рядом. И мне до сих пор стыдно, что порой я пренебрегал нашей дружбой.
Бастиан сел ко мне на кровать, шурша пакетом, который принес с собой. Внутри оказался мешочек с миндалем и грецкими орехами, фрукты и контейнер с какой-то густой зеленой жижей.
– Это что еще, блин, такое? – спросил я, с сомнением косясь на него.
Бастиан смутился.
– А, – он махнул рукой, – это тетя сделала тебе из шпината и апельсина. Она где-то вычитала, что шпинат полезен при сотрясении мозга.
Я поморщился.
– Господи, выброси это на обратном пути.
Бастиан рассмеялся.
– Я и собирался, – признался он. – Как ты себя чувствуешь? Выглядишь не очень, если честно.
– О, правда? – я вопросительно посмотрел на него, а потом фыркнул. – Да уж.
Я вытянул из пакета яблоко и откусил большой кусок.
– Голова гудит постоянно и тошнит, когда встаю с кровати.
Бастиан вздохнул.
– Сильно он тебя. Хорошо, что вообще жив остался. Я, когда по телику увидел, то даже глазам не поверил сначала. Просидел на телефоне до ночи, но так и не смог до тебя дозвониться. И утром тоже.
– Потому что отец мобильник забрал, – объяснил я, а потом меня осенило. – Дай-ка сюда свой на пару минут. Я понятия не имею, что происходит. Даже новостей не видел ни разу.
Бастиан замешкал, потому печально улыбнулся.
– Твой отец предупреждал.
– Предупреждал? О чем? Что я трубу у тебя попрошу?
– Ну да, – Бастиан протянул мне телефон, – сказал, что тебе пока не нужно читать новости.
Я закатил глаза.
– Больше он ничего не говорил?
– Говорил, – Бастиан проследил, как я ввожу пароль на его телефоне, – чтобы я не рассказывал тебе подробности.
Меня бросило в жар.
– Что, черт возьми, там случилось? – прошептал я, дрожащими руками вбивая запрос в поисковую строку.
25.12.2011
Вальтер Ванденберг, осужденный на пожизненное заключение за убийство двенадцати женщин, сбежал из тюрьмы в минувший сочельник.
Я пролистал ленту ниже.
Тринадцатилетний Лео Ветцель, сын психиатра Ульриха Ветцеля, доставлен в больницу в тяжелом состоянии. К сожалению, Хольгеру Шрайберу, занимающему пост охранника, повезло меньше. По предварительным данным, преступник несколько раз выстрелил в Шрайбера из табельного оружия, и мужчина скончался. В ходе осмотра места происшествия рядом с его телом была найдена бумажная роза. С помощью камер видеонаблюдения удалось установить, что Ванденберг забрал ее со стойки охраны и намерено оставил рядом с убитым. Напоминаем, что рядом с каждой из двенадцати жертв Вальтера Ванденберга были найдены цветы. Сам Ванденберг называл это своего рода «подарками».
Установлено, что Шрайбер заканчивал службу в связи с обострением ранее невыраженного заболевания – бронхиальной астмы. В сочельник мужчина отрабатывал свою предпоследнюю смену. Мы выражаем соболезнования родным и близким Хольгера Шрайбера.
Сотрудник контрольно-пропускного пункта Август Блау заявил, что Ванденберг был вооружен, поэтому он не оказал сопротивления, когда преступник попытался уйти. Вот что рассказал сам Блау: «Он появился внезапно и направил на меня оружие, приказал отвернуться к стене и молиться, чтобы все прошло хорошо, иначе он придет за мной».
Установлено, что Вальтер Ванденберг угнал одну из служебных машин, но позже она была найдена брошенной недалеко от лесополосы. На данный момент местонахождение преступника неизвестно.
Бастиан мягко забрал телефон из моих вспотевших ладоней и осторожно потряс меня за плечо.
– Лео?
Я ошалело посмотрел на него и попытался выдавить из себя хоть слово.
– Господи, – шепнул я, – он убил охранника.
– Ага, – Бастиан убрал телефон в карман, нахмурился, – из его же оружия.
Я выпрямился, пытаясь игнорировать шум в голове.
– Он сказал, что у него нет для меня подарка…
– Что?
– Сказал, что нет подарка, – повторил я, глядя мимо Бастиана. – Он не убил меня, потому что у него ничего для меня не нашлось.
Глаза Бастиана широко распахнулись, когда он понял, что я имею в виду.
– Тогда тебе чертовски повезло, – сказал он после долгого молчания, а потом обеспокоенно моргнул. – Давай, приляг, у тебя все лицо красными пятнами пошло.
Я тяжело задышал. Палата вращалась, перед глазами мерцали белые точки.
– Выпей.
Бастиан протянул мне стакан, но я не удержал его и расплескал всю воду.
– Послушай, Лео, ты в порядке. Ты жив. Это самое главное, понял? Ванденберг… он тебя не тронет. Я уверен, что он уже далеко от Регенсбурга. Он ведь не такой идиот, верно?
И тут я понял, что Бастиан оказался первым, кто вслух озвучил мой самый главный страх. Эта мысль не давала мне покоя. Нужно быть сумасшедшим, чтобы остаться в городе, где тебя ищут, но ведь у Ванденберга и так не все дома. Я боялся до дрожи, что он ворвется в больницу, найдет мою палату и убьет меня.
– Все будет хорошо.
Я молчал.
– Ему нет смысла тебя убивать. Ты ведь далеко не единственный, кто знает, как он выглядит. У полицейских есть все данные о нем, ты не расскажешь ничего нового. Ты не опасный свидетель. Ванденберг не будет так рисковать.
В словах Бастиана был смысл, но успокоиться полностью я все равно не мог.
– Охранник… – я припомнил его фамилию. – Шрайбер не заслужил такой смерти.
Бастиан прикусил нижнюю губу.
– Он ведь даже не защищался, – тихо сказал он. – На камере видно, что он почти потерял сознание от приступа к тому моменту, когда Ванденберг там появился.
– Куда он выстрелил? – зачем-то спросил я.
– Ты не хочешь этого знать.
– Куда?
Бастиан посмотрел на меня, и я уловил в его взгляде всю строгость и серьезность, с какой обычно смотрела на нас его тетя, если мы шумели.
– Сказали, что оба раза в голову.
Я кивнул. Мне нечего было на это ответить.
В палату вошел отец с двумя пластиковыми стаканчиками. Я постарался выглядеть бодро, но вряд ли у меня получилось.
– Как вы тут?
– Нормально, – вяло отозвался я.
– Рассказываю Лео про перевал Дятлова, – пожал плечами Бастиан.
– О, – отец выгнул бровь, – неужели?
– Ну да. Это же очень интересно.
– Тогда я тоже с удовольствием послушаю, – отец протянул один стаканчик Бастиану. – Взял нам по кофе, а тебе пока нельзя, – он взглянул на меня. – Заварить тебе чай?
Я отрицательно помотал головой.
Отец сидел с нами весь вечер, поэтому Бастиану пришлось воскрешать в памяти все, что он знает о гибели группы туристов. Это не было для него проблемой, потому что Бастиан с ума сходил по таким историям. Он рассказывал мне про лощину черного бамбука10, про капкан дьявола11 и аномальные зоны атлантического океана. Особенно мне нравилось выслушивать всю эту чертовщину ночью, когда Бастиан оставался у меня. Мы до самого утра болтали о всяких небылицах, а к обеду выползали из моей комнаты сонные и помятые. Мама встречала нас укоризненной улыбкой и оладьями с джемом.
Около десяти отец сказал, что отвезет Бастиана домой. Они ушли, а я остался в одиночестве, терзаемый мыслями о том, почему же я ничего не рассказал своему лучшему другу. Я ведь и ждал его по большей части потому, что хотел поделиться с ним правдой, выплеснуть то, что утаил от всех остальных.
Бастиан всегда был гораздо рассудительнее меня. Он бы не совершил такую глупость, как я. Отчасти я боялся его разочарования, его немого укора. В то же время мне казалось, что нас могут подслушать. Была и третья причина, самая главная, мне казалось, что своим молчанием я огражу друга от опасности. Сейчас я задаюсь вопросом: от какой опасности я тогда вознамерился его уберечь? Узнай Бастиан о том, что это я поспособствовал побегу Ванденберга, ничего бы не изменилось, но в тот момент мои мысли путались так сильно, что я вообще не мог понять, как мне поступить.
Я думал, что в одиночестве я смогу расслабиться, но стоило двери захлопнуться, как на меня вновь обрушилась сильная тревога. Мне хотелось броситься за отцом и Бастианом, но я не мог этого сделать. Вместо этого я лежал в глухой палате, пытался унять сердцебиение и возвращался к тому, что сказал мне Бастиан.
– Он тебя не тронет, – шептал я. – Он не будет так рисковать, потому что это не имеет смысла.
Меня колотило то ли от нервов, то ли из-за того, что я действительно замерз. Я вспомнил про свитер в своем рюкзаке и быстро достал его дрожащими руками.
– Он уже далеко, – негромко продолжал я, путаясь в рукавах. – Самое страшное позади.
Я подошел к окну и посмотрел на улицу. Мимо больницы проходили редкие прохожие, из их ртов вырывались крохотные облачка пара. Мне вдруг захотелось услышать жизнь, ощутить, что я заперт в больнице не навсегда. Я открыл окно и полной грудью вдохнул свежий зимний воздух. До меня донесся голос какой-то девушки. Ее не было видно, должно быть, она стояла под козырьком больницы. Девушка что-то весело тараторила про Рождество и постоянно смеялась.
Я запрокинул голову, задержал взгляд на редких холодных звездах и вдруг понял, что так и не позвонил маме, не поздравил ее с праздником, который она всегда ждала с нетерпением.
И на душе у меня стало еще горестнее.