Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

…он уже дал полежать своей рукописи и потом вновь обратился к ней для исправления и оценки, словом, поступает так, как сам советует другим. В противном случае он не стал бы читать и заниматься отделкою подробностей и частностей…¹⁶⁶

С последним С. Т. Аксаков остался «совершенно <…> согласен» (письмо И. С. Аксакову от 27 января 1850 года¹⁶⁷).

Однако сам Гоголь два дня спустя после чтения второй главы у Аксаковых дал несколько иную версию предполагаемой завершенности поэмы:

Конец делу еще не скоро, т<о> е<сть> разумею конец «М<ертвых> душ». Все почти главы соображены и даже набросаны, но именно не больше, как набросаны; собственно написанных две-три и только. Я не знаю даже, можно ли творить быстро собственно художническое произведение. Это разве может только один Бог, у которого всё под рукой: и разум и слово с ним. А человеку нужно за словом ходить в карман, а разума доискиваться (письмо П. А. Плетневу от 21 января 1850 г., Москва).

То, что Гоголь называл «написанными главами», означало: главы, заново переработанные¹⁶⁸. В то время как С. Т. Аксаков, уверенный в готовности рукописи второго тома, советует представить ее царю, Гоголь решает править свое сочинение до тех пор, пока цензура сама не пропустит рукопись без затруднения. Об этом решении Гоголя Аксакову сообщила А. О. Смирнова (во время их встречи в Москве в конце февраля – начале марта 1850 года). Мы же знаем о нем из письма С. Т. Аксакова сыну Ивану:

Она рассказала мне кое-что о дальнейшем развитии «Мертвых душ», и по слабости моего ума на все легла тень ложных их убеждений. Например, она мне открыла секрет, что Гоголь никогда не представит своей рукописи государю, что я советовал, хотя уверен, что он дозволил бы ее напечатать; нет, он хочет до тех пор ее исправлять, пока всякий глупый, привязчивый цензор не пропустит ее без затруднения. Я отвечал: как жаль, какая ложная мысль! (письмо И. С. Аксакову от 3 марта 1850 г., <Москва>¹⁶⁹).

По-видимому, к этому времени относится и эпизод, рассказанный как анекдотический уже в 1890‐е годы А. Д. Галаховым со слов М. С. Щепкина:

«Раз, – говорит он (М. С. Щепкин. – Е. Д.), – прихожу к нему и вижу, что он сидит за письменным столом такой веселый». – «Как ваше здравие? Заметно, что вы в хорошем расположении духа». – «Ты угадал. Поздравь меня: кончил работу». Щепкин от удовольствия чуть не пустился в пляс и на все лады начал поздравлять автора. Прощаясь, Гоголь спрашивает Щепкина: «Ты где сегодня обедаешь?» – «У Аксаковых». – «Прекрасно: и я там же». Когда они сошлись в доме Аксаковых, Щепкин перед обедом, обращаясь к присутствовавшим, говорит: «Поздравьте Николая Васильевича». – «С чем?» – «Он кончил вторую часть Мертвых душ». Гоголь вдруг вскакивает: «Что за вздор! От кого ты это слышал?» Щепкин пришел в изумление: «Да от вас самих: сегодня утром вы мне сказали». – «Что ты, любезный, перекрестись: ты, верно, белены объелся или видел во сне». Снова спрашивается: чего ради солгал человек?¹⁷⁰

Во время встречи в конце февраля – начале марта 1850 года А. О. Смирнова и С. Т. Аксаков говорили также и о том направлении, которое собирался придать последующим главам поэмы Гоголь:

Когда я между слов промолвил, что, слава Богу, талант Гоголя жив и что он здраво смотрит на предметы, Смирнова расхохоталась и, разгорячась, высказала мне, что Гоголь точно так же смотрит на все, как смотрел в своих письмах, что без них он никогда бы не написал второго тома «Мертвых душ», что он не отступился ни от одного слова, в них написанного, и что он решился меня обманывать, в этом отношении, со всеми другими (письмо С. Т. Аксакова И. С. Аксакову от 3 марта 1850 г.¹⁷¹).

Новое чтение «Мертвых душ», на этот раз Ю. Ф. Самарину и А. С. Хомякову, состоялось в первых числах марта 1850 года. О нем С. Т. Аксаков сообщал Ивану Аксакову 7 марта:

Самарин приезжает к нам по вечерам. <…> Как я рад, что третьего дня Гоголь прочел ему и Хомякову 1‐ю главу «Мертвых душ», слышанную тобой. Разумеется, Самарин вполне оценил это великое произведение. Хомякова еще не видал: он сделал два замечания, по-моему неосновательные и пустые¹⁷².

По-видимому, именно об этом чтении идет речь и в недатированном письме Самарина Гоголю, которое относится к марту 1850 года:

…если бы я собрался слушать вас с намерением критиковать и подмечать недостатки, кажется, и тогда, после первых же строк, прочтенных вами, я забыл бы о своем намерении. Я был так вполне увлечен тем, что слышал, что мысль об оценке не удержалась бы в моей голове. Вместо всяких похвал и поздравлений скажу вам только, что я не могу вообразить себе, чтобы прочтенное вами могло быть совершеннее¹⁷³.

Замечания, которые Самарин позволил себе все же сделать, относились в основном к описанию службы Тентетникова в департаменте:

«Но вы непременно требуете замечаний, а мне хочется исполнить ваше желание – и потому посылаю вам несколько придирок, касательно не художественной стороны, а исторической верности»¹⁷⁴.

Еще одну (третью) главу второго тома Гоголь прочел Аксаковым в конце мая 1850 года: сначала одному С. Т. Аксакову, на другой день – заново ему и Константину. Последнее следует из письма С. Т. Аксакова И. С. Аксакову от 2 июня 1850 года:

Гоголь третьего дня прочел мне одному, даже без Конст<антина>, 3‐ю главу «М<ертвых> д<уш>». Вчера прочел половину ее в другой раз при мне Конст<антину> и сегодня хотел дочитать другую. До того хорошо, что нет слов. Конста<нтин> говорит, что это лучше всего; но что бы он сказал, если б услышал в другой раз то же? Я утверждаю, что нет человека, который мог бы вполне все почувствовать и все обнять с первого раза¹⁷⁵.

 

Об этом же чтении упоминает и В. С. Аксакова в письме М. Г. Карташевской от 25 мая 1850 года из Москвы:

Гоголь уезжает опять надолго; зиму ему необходимо провести в теплом климате – он опять расстроился здоровьем. Он читал отесиньке еще третью главу, и отесинька и Константин никогда еще не были, кажется, в таком восхищении…¹⁷⁶.

Гоголь собирался прочитать Аксаковым и главу IV, но потом передумал под предлогом слабого здоровья С. Т. Аксакова и желания его не волновать:

Гоголь приготовил и отделал главу для прочтения всему нашему семейству; но не читал, потому что она так чувствительна, что меня должна расстроить… Как это досадно! Проклятое последнее мое нездоровье тому причиной. Теперь чтение откладывается на год… (письмо С. Т. Аксакова И. С. Аксакову от 2 июня 1850 г., <Москва>¹⁷⁷).

В итоге глава IV была прочитана Гоголем лишь год спустя, в 20‐х числах июня 1851 года. В настоящее время данными о том, соответствовала ли редакция, которую Гоголь поостерегся читать С. Т. Аксакову, уцелевшей от сожжения главе IV, в которой намечена история Хлобуева и его разоренного хозяйства, а также новой аферы, задуманной Чичиковым, мы не располагаем.

Сам Гоголь этому периоду дает оценку противоречивую:

Я все время болел и вследствие того провел праздно всю зиму, что для меня во всех отношеньях было тяжело и действов<ало> обратно на расстройство моего здоровья (письмо А. С. Данилевскому от 5 июня 1850 г., Москва).

Что не помешало ему несколько месяцев спустя описать то же время, предшествовавшее его отъезду из Москвы в Васильевку, как благоприятствовавшее его работе:

Когда я перед отъездом из Москвы прочел некоторым из тех, которым знакомы были, как и вам, две первые главы, оказалось, что последующие сильней первых и жизнь раскрывается, чем дале, глубже. Стало быть, несмотря на то, что старею и хирею телом, силы умственные, слава Богу, еще свежи (письмо А. П. Толстому от 20 августа 1850 г., Васильевка).

К этому же времени относится и найденное после смерти Гоголя среди его рукописей¹⁷⁸ черновое прошение на имя наследника, в котором, обращаясь к великому князю Александру Николаевичу, просит «исходатайствовать <…> у Государя Императора некоторое денежное пособие, хотя заимообразно, на три или четыре года до совершенного и добросовестного окончания второй части Мертвых душ», и объясняет одновременно то значение, которое придает своему труду:

Ваше В<ысочество> читали мои сочинения, и некоторые из них удостоились Вашего высокого одобрения. Последняя книга, на которую я употребил лучше мои силы, это Мертвые Души. Но про них написана только первая часть. Вторая же, где русский человек выступает не одними пошлостями, [но самое главное и] но всей глубиной своей богатой природы, еще не вполне окончена. Труд этот может один доставить мне способ существования, ибо состояния у меня нет никакого. <…> Окончить вторую часть Мертв<ых> Душ я должен уже для того, чтобы было чем жить (конец августа – сентябрь 1850 г., Васильевка).

В официальном письме, написанном, по всей видимости, на имя В. Д. Олсуфьева, отчетливо выступали причины, заставившие Гоголя просить не только о вспомоществовании, но и о беспошлинном паспорте и казенной подорожной, подобных тем, какие ему были выданы при поездке в Иерусалим. А также было подчеркнуто отличие второго тома поэмы от уже написанного первого:

Я долго колебался и размышлял, имею ли право осмелиться беспокоить Государя Наследника просьбою. Наконец подумал так: я занимаюсь сочинением, которое касается близкой сердцу его России. Если сочинение мое пробудит в русских любовь ко всему тому, что составляет ее святыню, и с тем вместе поселит в нем охоту к занятиям и трудам, более прочих свойственным нашей земле, то это с моей стороны есть уже тоже некоторый род службы, полезной отечеству. Сочинение мое «Мертвые души» долженствует обнять природу русского человека во всех ее силах. Из этого сочинения вышла в свет одна только часть, содержащая в себе осмеяние всего того, что несвойственно нашей великой природе, что ее унизило; вторая же часть, где русский человек является уже не пошлою своею стороной, но всей глубиной своей природы, со всем величием своего характера, не могла быть так скоро оконченной. Мне нужно было обдумать и созреть самому. Теперь часть дела уже сделана. Но я устал, утомился, и здоровье мое, которым было запасся в Италии, вновь ослабело, и, что всего хуже, суровость климата отнимает у моей головы способность работать в зимнее время; две зимы пропали здесь даром. Чувствую, что для оживления труда моего и окончания нужно большее сближение с Россией и временное отдаление от нее. Если бы в продолжение трех лет была у меня возможность совершать в летние месяцы путешествие по России, а на три зимние месяца удаляться невдали от нее или на острова Греции, или где-нибудь на Востоке затем, чтобы поработать в тишине, – сочиненье мое было бы кончено не к бесславью Русской земли. Ибо нет у меня другой мысли: этим живу, этим дышу, молюсь Богу только об этом (конец августа – сентябрь 1850 г., Васильевка).

А между тем жертвой возобновившихся в Петербурге и на Украине слухов о скором выходе второго тома «Мертвых душ» на этот раз оказалась матушка Гоголя, М. И. Гоголь, принявшая посланную им весной 1850 года¹⁷⁹ посылку с огородными семенами для сестер за только что вышедшую поэму (так когда-то С. Т. Аксаков принял книгу Фомы Кемпийского за посланную Гоголем рукопись¹⁸⁰).

Возможности отправиться на средиземноморский юг Гоголь не получил. И вместо этого остался в Васильевке. О состоянии работы над поэмой в это время позволяют судить слова, сказанные им М. А. Максимовичу во время их совместной поездки в Васильевку летом 1850 года:

Беспрестанно поправляю и всякий раз, когда начну читать, то сквозь написанные строки читаю еще ненаписанные. Только вот с первой главы туман сошел¹⁸¹.

Работа над завершением поэмы

И вновь друзья беспокоятся, как сложится судьба поэмы. Свои опасения после отъезда Гоголя из Москвы высказал С. Т. Аксаков:

Если Гоголь в эту зиму ничего не сделает, то я крепко буду бояться за окончание его великого подвига. Гоголь отправился в путь прямо из нашего дому, позавтракав на дорогу варениками и пр., что, без сомнения, доставило большое удовольствие матери. В последнее время я замечал в Гоголе необыкновенное ко мне чувство, или записки мои ему очень понравились, а также и замечания на его второй том, или болезненность моя его разжалобила (письмо И. С. Аксакову от 19 июня 1850 г., Абрамцево¹⁸²).

Более оптимистичный взгляд на возможность завершения Гоголем работы при условии, если зиму он проведет в Греции, высказала в письме И. С. Аксакову от 28 июня 1850 года из Калуги А. О. Смирнова:

Сегодня я детям читала Тараса Бульбу вслух. Что за человечек этот Гоголь, что за оригинальный гений! Он проехал здесь с Максимовичем, здоровье его плохо; если Бог поможет ему получить пачпорт за границу, он, вероятно, поселится в Афинах или на Афоне и кончит там второй том¹⁸³.

Энтузиазма Смирновой, правда, не разделил Иван Аксаков в письме отцу от 9 июля 1850 года:

В Данилове я нашел себе письмо от А<лександры> О<сиповны>. Она пишет <…>, что Гоголь, вероятно, поселится на Афонской горе и там будет кончать «Мертвые души» (как ни подымайте высоко значение искусства, а все-таки это нелепость, по-моему: среди строгих подвигов аскетов он будет изображать ощущения Селифана в хороводе и грезы о белых и полных руках и проч.)¹⁸⁴.

На пути в Васильевку Гоголь получит дополнительные импульсы для работы над поэмой. Услышав 24 июня 1850 года в Севске плач дочерей по матери, он оказался настолько «поражен поэтичностью этого явления», что захотел «воспользоваться им при случае в „Мертвых душах“»¹⁸⁵. Уже по отъезде из Оптиной пустыни Гоголь пишет письмо иноку Порфирию (в миру – Петр Григоров), благодаря за вспомоществование, которое, по его словам, послужит окончанию поэмы: «Ваша близкая к небесам пустыня и радушный прием ваш оставили в душе моей самое благодатное воспоминанье». «При сем» он прилагает деньги «10 р. серебром на молебствие о благополучном <…> путешествии <к святым местам> и о благополучном окончании сочинения <…> на истинную пользу другим и на спасенье собственной души» (письмо от 19 июля 1850 г., Васильевка¹⁸⁶). Инок Порфирий в ответ напутствует:

Пишите, пишите и пишите для пользы соотечественников, для славы России, не уподобляйтесь оному ленивому рабу, скрывавшему свой талант, оставивши его без приобретения… (письмо от 29 июня 1850 г., Оптина пустынь)¹⁸⁷.

Еще одно «официальное» письмо, которое Гоголь отправил из Васильевки через своего племянника Н. П. Трушковского с просьбой для себя пенсиона, который бы позволил ему зимой пребывать в Греции, было адресовано «графу Л. А. Перовскому (м<инист>р вну<тренних> дел) или князю П. А. Ширинскому-Шихматову (м<инист>р просв<ещения>) или графу А. Ф. Орлову (III отд<еление>)». И вновь просьба мотивировалась Гоголем необходимостью продолжить работу над «Мертвыми душами»:

…суровость двух северных зим расстроила снова мое здоровье. Не столько жаль мне самого здоровья, сколько того, что время пропало даром. А между тем предмет труда моего не маловажен. В остальных частях «Мертвых душ», над которыми теперь сижу, выступает русский человек уже не мелочными чертами своего характера, не пошлостями и странностями, но всей глубиной своей природы и богатым разнообразьем внутренних сил, в нем заключенных. Если только поможет Бог произвести все так, как желает душа моя, то, может быть, и я сослужу службу земле своей не меньшую той, какую ей служат все благородные и честные люди на других поприщах. <…> Конечно, я мог бы иметь средства, если бы решился выдать в свет мое сочинение в неготовом и неоконченном виде – но на это не решусь никогда. Есть, слава Богу, совесть, которая не позволит мне этого даже и в таком случае, если бы я очутился в последней крайности. Всякому человеку следует выполнить на земле призванье свое добросовестно и честно (между 10 и 18 июля 1850 г. , Васильевка)¹⁸⁸.

В Васильевке Гоголь получит также письмо от своего петербургского знакомого М. С. Скуридина:

В народе ходит молва, что вы и вторую часть «Мертвых душ» кончили. Нетерпеливо ждут выпуска в свет, и я равномерно. Мне все что-то ныне кажется, что и до того не доживешь, и до другого не доживешь. Потешьте, душенька, повернитесь, попроворнее! (25 июля 1850 г.)¹⁸⁹.

Ответное письмо Скуридину не сохранилось. Но Гоголь словно отвечает на его призыв в других письмах, ссылаясь на необходимость поработать зимой, «чтобы приготовить 2 том к печати, приведя его окончательно к концу» (письмо А. П. Толстому от 20 августа 1850 г., Васильевка). О том же он пишет и А. О. Смирновой:

Мне нужно непременно эту зиму хорошенько поработать в ненатопленном тепле, с благодатными прогулками на воздухе благорастворенного юга. И если только милосердный Бог приведет мои силы в состоянье полного вдохновенья, то второй том эту же зиму будет готов. Вы сами знаете, что бывают времена, когда в один день больше делается, чем в месяцы (письмо от 20 августа 1850 г., Васильевка).

При этом срок выхода второго тома в очередной раз отодвигается, теперь Гоголь намечает его на конец 1851 – начало 1852 годов, продолжая, однако, чтение глав в узком кругу. В Васильевке он устраивает чтение для родных, о чем упоминает в дневнике его сестра Елизавета Васильевна Быкова («1 октября, именины матери. Брат вместо подарка читал нам из второго тома „Мертвых душ“»¹⁹⁰). Еще одно чтение для членов семьи первой главы второго тома состоится полгода спустя, в начале апреля 1851 года, в Кагарлыке (укр. Кагарлик), где гостила в это время М. И. Гоголь со старшими дочерьми. Об этом чтении она вспоминала уже после смерти сына в письме М. П. Погодину от 24 марта 1852 года¹⁹¹.

Так и не получив пенсион, который сделал бы возможным его пребывание в Греции, Гоголь отправляется в Одессу, где, поселившись 24 октября 1850 года в доме своего родственника Андрея Трощинского¹⁹², продолжал работать над поэмой. И даже сообщил Жуковскому о близости ее окончания, подчеркивая, однако, что близость еще не есть завершение:

Милосердый Бог меня еще хранит, силы еще не слабеют, несмотря на слабость здоровья; работа идет с прежним постоянством, и хоть еще не кончена, но уже близка к окончанью. Что ж делать? <…> Покуда писатель молод, он пишет много и скоро. Воображенье подталкивает его беспрерывно. Он творит, строит очаровательные воздушные себе замки, и немудрено, что писанью, как и замкам, нет конца. Но когда уже одна чистая правда стала его предметом и дело касается того, чтобы прозрачно отразить жизнь в ее высшем достоинстве, в каком она должна быть и может быть на земле и в каком она есть покуда в немногих избранных и лучших, тут воображенье немного подвигнет писателя; нужно добывать с боя всякую черту (письмо от 16 декабря 1850 г., Одесса).

Жуковскому, как сообщает Гоголь в том же письме, он хочет «прочесть <…> все, что написалось» (Жуковский в это время находится в Баден-Бадене):

Если Бог благословит возврат твой в Россию будущим летом, то хорошо бы нам съехаться хоть на месяц туда, где расположишься ты на летнее пребыванье, будет ли это в Ревеле, Риге или где инде. Мы туда бы выписали Плетнева, Смирнову и еще кого-нибудь и провели бы прекрасно это время.

Судя по всему, именно конец осени – начало зимы 1850 года становится для Гоголя периодом наиболее плодотворной работы над завершением поэмы. Новое (второе) издание своих сочинений, порученное С. П. Шевыреву, Гоголь теперь хочет приурочить к выходу второго тома, будучи убежден, что его появление еще больше оживит интерес к его творчеству в целом: «Нужно необходимо, чтобы к выходу II‐го тома „М<ертвых> д<уш>“ подоспело изданье сочинений, которых, вероятно, потребуется тогда вдруг много» (письмо С. П. Шевыреву от 7 (по другой версии – 2) ноября 1850 г., Одесса).

О намерении Гоголя печатать второй том свидетельствует, по-видимому, также и письмо его П. А. Плетневу из Одессы от 2 декабря 1850 года. Впрочем, второй том в нем не назван, а говорится вообще о «печатании»:

Намеренья мои теперь вот какого рода: в конце весны или в начале лета предполагаю быть в Петербурге, затем, чтобы, во-первых, повидаться с тобой и с Жуковским и перечесть вместе все то, что хочется вам прочитать, а, во-вторых, если будет Божья воля, то и приступить к печатанью. Время, кажется, уже несколько угомонилось, головы хоть, может быть, и не совсем, но по крайней мере уже, верно, отрезвились настолько, чтобы иметь терпенье и хладнокровье выслушать, в чем дело, а до сих пор, право, не подымались даже и руки к изданью чего-либо.

Гоголь рассчитывает, что поэма его появится вместе с картиной А. А. Иванова «Явление Христа народу». «Хорошо бы было, если бы и ваша картина, и моя поэма явились вместе», – пишет он А. А. Иванову из Одессы в Рим (письмо от 16 декабря 1850 г.)¹⁹³. И неделю спустя А. О. Смирновой словно поясняет:

О себе покуда скажу, что Бог хранит, дает силу работать и трудиться. Утро постоянно проходит в занятиях, не тороплюсь и осматриваюсь. Художественное созданье и в слове то же, что и в живописи, то же, что картина. Нужно то отходить, то вновь подходить к ней, смотреть ежеминутно, не выдается ли что-нибудь резкое и не нарушается ли нестройным криком всеобщего согласия (письмо от 23 декабря 1850 г., Одесса).

В целом, как полагал Н. С. Тихонравов, резюмируя рассеянные в письмах 1850 года сообщения, «в исходе означенного года <…> <второй> том был уже окончен и в некоторых частях отделан „начисто“»¹⁹⁴. То, что Гоголь отсрочивал печатанье поэмы еще на полгода, объяснялось желанием «осмотреть целое внимательным оком художника, взыскательного, придирчивого к самому себе…»¹⁹⁵.

И действительно, 25 января 1851 года Гоголь пишет из Одессы П. А. Плетневу, вновь намекая на неотделанность и неготовность поэмы:

В Одессе полагаю пробыть до апреля. Приезд Жуковского в Москву, может быть, несколько изменит мой маршрут, и вместо весны придется, может, быть в Петербурге осенью. Впрочем, это еще впереди. Покуда будь здоров, не забывай меня. А мне хочется очень с тобой, по старине, запершись в кабинете, в виду книжных полок, на которых стоят друзья наши, уже ныне отшедшие, потолковать и почитать, вспомнив старину. Но это не могло и не может <быть>, покуда не готово то, о чем нужно говорить. Будет готово – разговоримся так, что и языка не уймем. Ведь старость болтлива, а мы, благодаря Бога, уже у врат ее.

О том же положении вещей свидетельствует и запись от 24 января 1851 года в дневнике Е. А. Хитрово (запись относится к одесскому периоду, когда Гоголь часто посещал семейство Репниных и читал у них (в марте) главы второго тома):

M-me Гойер выехала с вопросом: «Скоро ли выйдет окончание „Мертвых душ“?» Гоголь: «Я думаю – через год». Она: «Так они не сожжены?» <…> Он: «Да-а-а! Ведь это только нача-а-ло было…» Он был сонный в этот день от русского обеда¹⁹⁶.

Обратим здесь внимание на одно обстоятельство – уже прозвучавшую в 1851 году тему возможного сожжения поэмы. И хотя близкий друг Гоголя М. П. Погодин весной 1851 года радуется и еще на что-то надеется («С нетерпением жду тебя в мае и радуюсь твоей деятельности» – письмо от 3 марта 1851 г. из Москвы¹⁹⁷), Гоголь вновь выражает недовольство написанным, несмотря на то что сам замысел второго тома оценивает весьма высоко:

Что второй том «М<ертвых> д<уш>» умнее первого – это могу сказать, как человек, имеющий вкус и притом умеющий смотреть на себя, как на чужого человека, так что, может быть, Смирнова отчасти и права; но как рассмотрю весь процесс, как творилось и производилось его созданье, вижу, что умен только тот, кто творит и зиждет все, употребляя нас всех вместо кирпичей для стройки по тому фасаду и плану, которого он один истинно разумный зодчий (письмо П. А. Плетневу от 6 мая 1851 г., Полтава).

В планах Гоголя – «большое путешествие по России», которое он, по словам И. С. Аксакова, «затевал» «с весны», прежде чем «снова выступить на литературной сцене, с своими новыми образами»¹⁹⁸.

По возвращении в Москву (5 июня 1851 года) Гоголь наконец решается прочитать Аксаковым четвертую главу второго тома. О том, что это чтение далось ему непросто, рассказывает В. С. Аксакова: 24 июня Гоголь пришел в аксаковский дом в Москве, чтобы осведомиться, «приехали ли все из деревни», и, «переговорив» с В. С. Аксаковой в окно, «ушел, прося знать, когда приедут» (письмо М. Г. Карташевской от 26 июня 1851 г., Москва¹⁹⁹).

На следующий день после возвращения Аксаковых в Москву, то есть 25 июля 1851 года, Гоголь приходит к обеду, принеся новые малороссийские песни, записанные у него в деревне, и, несмотря на прибывших в дом многочисленных гостей, продолжает «заниматься песнями», напевая их:

Потом отесинька прочел Гоголю из своих записок, после чего он сам принес свою тетрадь и прочел только отесиньке и братьям четвертую главу²⁰⁰.

На чтении, происходившем в кабинете Аксакова, присутствовали сам Сергей Тимофеевич, Константин и Иван («отесинька и братья»). Внизу удерживали племянника Аксакова Сашу и приехавшего в дом Д. А. Оболенского: «Мы могли насилу удержать Сашу от вторжения в кабинет и даже употребили физическую силу. Гоголь слышал этот шум на лестнице и улыбнулся, когда узнал после его причину, и сказал: „Почему же вы его не пустили?“ В это время также приехал кн<язь> Дм<итрий> Оболенский, которого мы и удержали внизу»²⁰¹.

Впечатления от четвертой главы в передаче В. С. Аксаковой были столь же восторженные, как и от чтения предыдущих, хотя незавершенный характер этой главы она отметила:

Сегодня отесинька рассказывал нам, что читал Гоголь. Они все в восхищении, только эта глава далеко не так окончена, как предыдущие. Со стороны Гоголя это была маленькая жертва – прочесть то, что он думает потом сам изменить. <…> Несмотря на неоконченность главы, говорят, Гоголь захватывает такие разнообразные стороны жизни в среде уже более высокой, так глубоко зачерпывает с самого дна, что даже слишком полны по впечатлению выходят его главы²⁰².

Возможно, что подобное впечатление незавершенности, которое произвела на Аксаковых глава IV, объяснялось особенностью работы Гоголя того времени над рукописью второго тома: к этому времени он уже «вчерне завершил всю работу», но при этом «вновь и вновь возвращался к написанному», превращая таким образом беловик в черновик²⁰³.

Живя у А. О. Смирновой в Спасском, куда он приехал 25 июня 1851 года, Гоголь работал, по всей видимости, уже над одной из последних или последней главой, в которой появляется генерал-губернатор²⁰⁴. Как сообщал П. А. Кулиш, Смирнова «видала перед ним мелко исписанную тетрадь в лист, на которую он всякий раз набрасывал платок; но однажды ей удалось прочитать, что дело идет о генерал-губернаторе и о Никите»²⁰⁵.

К этому же периоду проживания Гоголя у Смирновой (конец июня – начало июля 1851 года) относится и эпизод, с которого началась очередная резкая переоценка Гоголем текста второго тома. Кулиш описывает его следующим образом:

Гоголь каждый день читал из Чети-Минеи житие святого, который на тот день приходился, и предлагал это чтение хозяйке. Но она страдала тогда расстройством нервов и не могла читать ничего подобного. Тогда Гоголь хотел повеселить ее и предложил прочитать ей первую главу второго тома «Мертвых душ». Он думал, что Тентетников живо займет ее. Но болезненное состояние не позволило ей увлечься и этим чтением. Она почувствовала скуку и призналась в этом автору «Мертвых душ». «Да, вы правы, – сказал он, – это все-таки дребедень, а вашей душе не того нужно». Но после этого он казался очень печальным²⁰⁶.

Несколько иная версия происшедшего представлена в воспоминаниях Л. И. Арнольди: Гоголь «сам предложил прочесть» не первую главу, а «окончание второго тома», но «сестра откровенно сказала Гоголю, что ей теперь не до чтения и не до его сочинений». «Мне показалось, – писал далее Арнольди, – что он немного обиделся этим отказом; я же был в большом горе, что не удалось мне дослушать второго тома до конца»²⁰⁷.

Тем не менее к середине июля 1851 года Гоголь возвращается в Москву, «чтобы заняться делами по части приготовленья к печати „Мертвых душ“ второго тома», но при этом жалуется на изнеможение: «…едва в силах водить пером, чтобы написать несколько строчек записки, а не то что поправлять или даже переписать то, что нужно переписать» (письмо П. А. Плетневу от 15 июля 1851 г., Москва).

Во второй половине июля (не позднее 25-го) он едет на подмосковную дачу к С. П. Шевыреву в с. Троицкое (Кагулово) и читает ему «в обстановке величайшей секретности» написанные к тому времени главы «Мертвых душ».

Об атмосфере этого чтения сохранилось свидетельство Н. В. Берга, оказавшегося в это время там в гостях:

В 1851 году мне случилось жить с Гоголем на даче у Шевырева, верстах в двадцати от Москвы, по рязанской дороге. Как называлась эта дача, или деревня, не припомню. Я приехал прежде, по приглашению хозяина, и мне был предложен для житья уединенный флигель, окруженный старыми соснами. Гоголя совсем не ждали. Вдруг, в тот же день после обеда, подкатила к крыльцу наемная карета на паре серых лошадей, и оттуда вышел Гоголь, в своем испанском плаще и серой шляпе, несколько запыленный. В доме был я один. Хозяева где-то гуляли. Гоголь вошел балконной дверью, довольно живо. Мы расцеловались и сели на диван. Гоголь не преминул сказать обычную свою фразу: «Ну, вот теперь наговоримся: я приехал сюда пожить!..» Явившийся хозяин просил меня уступить Гоголю флигель, которого я не успел даже и занять. Мне отвели комнату в доме, а Гоголь перебрался ту же минуту во флигель со своими портфелями. Людям, как водится, было запрещено ходить к нему без зову и вообще не вертеться без толку около флигеля. Анахорет продолжал писать второй том «Мертвых душ», вытягивая из себя клещами фразу за фразой. Шевырев ходил к нему, и они вместе читали и перечитывали написанное. Это делалось с такою таинственностью, что можно было думать, что во флигеле, под сению старых сосен, сходятся заговорщики и варят всякие зелья революции. Шевырев говорил мне, будто бы написанное несравненно выше первого тома. Увы! Дружба сильно увлекалась…²⁰⁸

Вернувшись в Москву, Гоголь пишет Шевыреву:

Убедительно прошу тебя не сказывать никому о прочитанном, ни даже называть мелких сцен и лиц героев. Случились истории. Очень рад, что две последние главы, кроме тебя, никому неизвестны. Ради Бога, никому (письмо от 25–26 июля 1851 г.).

Секретность, как полагал Ю. В. Манн, вызвана была тем, что последние главы, пятую и шестую, Гоголь еще никому в Москве не читал и не был в них уверен²⁰⁹. В ответной записке от 27 июля 1851 года Шевырев заверял:

Успокойся. Даже и жене я ни одного имени не назвал, не упомянул ни об одном событии. Только раз при тебе же назвал штабс-капитана Ильина, но и только. Тайна твоя для меня дорога, поверь. С нетерпением жду 7‐й и 8‐й главы²¹⁰.

Шевырев услышал тогда семь глав, в чем признался (уже после смерти Гоголя) М. Н. Синельниковой в письме от 2 апреля 1852 года: