Глава LXIV
Между тем, оставив Гэлен, Борлей продолжал свое шествие и, как будто по инстинктивному влечению, направил шаги к зеленеющим еще, любимым местам, в которых он провел свою юность. Когда кончилось его путешествие, он стоял перед дверьми деревянного коттэджа, одиноко стоявшего среди обширных полей; позади коттэджа, в некотором расстоянии, находился скотный двор, а из передних окон, сквозь чащу деревьев, проглядывали светлые пятна извивающейся Бренты.
С этим коттэджем Борлей был давно и коротко знаком: в нем обитала престарелая чета, знавшая Борлея с его детского возраста. Там, по обыкновению, он оставлял свои удочки и рыболовные снасти; там иногда в небольшие промежутки бурной и мятежной жизни своей он проводил дня по два или по три сряду, представляя себе деревню в первый день совершенным раем и убеждаясь на третий день, что это настоящее чистилище.
Старушка, чисто и опрятно одетая, вышла ветретить его.
– Ах, мистер Джон! сказала она, сжимая свои костлявые руки: – теперь и полям-то будет повеселее. Надеюсь, что вы погостите у нас? Пожалуста, погостите: это подкрепит ваши силы и освежит вас; это в Лондоне прекрасный цвет вашего лица совершенно блекнет.
– Да, я останусь у вас, мой добрый друг, сказал Борлей, с необыкновенным смирением: – и вы, вероятно, отдатите мне старую комнатку?
– Конечно, конечно; зайдите и взгляните на нее. Кроме вас я никому не позволяю останавливаться в ней, – решительно никому, особливо с тех пор, как побывала в ней прекрасная лэди с английским личиком. Бедняжка, что-то сделалось с ней?
Говоря таким образом и не обращая внимания, что Борлей вовсе не слушает ее, старушка ввела его в котгэдж и по лестнице проводила в комнату, которая, можно сказать, была лучшею в доме, потому что меблирована была со вкусом и даже изящно. Небольшое фортепьяно стояло против камина, а окно обращено было на живописные луга, пересеченные живыми изгородами, и на узкия извилины голубой поверхности Бренты. Утомленный Борлей опустился на стул и с напряженным вниманием начал смотреть из окна.
– Вы еще не завтракали? спросила заботливая хозяйка.
– Нет.
– И прекрасно! у меня есть свеженькие яички: не хотите ли, мистер Джон, я приготовлю вам яичницу с ветчиной? А если вы захотите рому к чаю, так у меня есть немного: вы сами давным-давно оставили немного в своей дорожной фляжке.
Борлей отрицательно покачал головой.
– Рому не нужно, мистрисс Гудайер; принесите лучше свежого молока. Посмотрю, не сумею ли я приласкать к себе природу.
Мистрисс Гудайер, не понимая, что хотел выразить этими слова мистер Борлей, отвечала: «очень хорошо», и исчезла.
В этот день Борлей отправился с удочкой и всячески старался поймать одноглазого окуня, – но тщетно. Бросив это занятие, он засунул руки в карманы и, насвистывая песни, долго бродил по берегу. Он воротился в коттэдж при закате солнца, пообедал, не хотел пить рому и чувствовал себя не в духе. Потребовав перо, чернил и бумаги, он хотел писать, но не мог написать и двух строчек. Он позвал мистрисс Гудайер.
– Скажите вашему мужу, чтобы он пришел сюда посидеть и поболтать.
Старик Джэкоб Гудайер приплелся наверх, и Борлей велел ему рассказывать деревенские новости. Джэкоб повиновался весьма охотно, и Борлей заснул наконец под говор старика. Следующий день был проведен почти точно также; только к обеду была поставлена бутылка водки, и Борлей, кончив ее, не звал уже наверх Джэкоба, но занялся письмом.
На третий день шел беспрерывный дождь.
– Нет ли у вас каких нибудь книг, мистер Гудайер? спросил бедный Джон Борлей.
– О, да! есть какие-то: их оставила здесь хорошенькая лэди; а может быть, не хотите ли вы взглянуть на собственные её сочинения?
– Ни за что на свете! все женщины не пишут, а только марают бумагу; а всякое маранье всегда бывает одинаково. Принесите мне книги.
Книги были принесены. Это были стихотворения и опыты по различным отраслям литературы. Борлей знал их наизусть. Он начал любоваться дождем, который к вечеру прекратился. Борлей схватил шляпу и ушел.
– Природа, природа! восклицал он на открытом воздухе, пробираясь по окраине дороги, обратившейся в грязь: – я не мог приласкать тебя! Сознаюсь откровенно, я бессовестно издевался над тобой; ты кокетлива как женщина и как женщина нескоро прощаешь обиды. Впрочем, я и не жалуюсь. Быть может, ты очень хороша, – я и не спорю; но в то же время ты самая тяжелая, самая скучная подруга, с какой мне когда либо случалось встретиться. Слава Богу, что я не женился на тебе!
Таким образом Джон Борлей совершал свои путь к Лондону и зашел на перепутье в первый трактир. Из этого места он вышел уже с веселым видом и в веселом расположении духа отправился в сердце города. Вот он уже дошел до Лейсестерского Сквэра, любуется иностранцами, населяющими эту часть города, и напевает песню; вот из ближайшего переулка выходят две фигуры и внимательно следят за каждым его шагом; вот он направляет свой путь чрез лабиринт улиц и переулков, пересекающих квартал Сент-Мартинс, и, с отрадной надеждой на веселую пирушку в одном из любимых трактиров, он брянчит серебряными монетами; вот знакомые фигуры догоняют его и идут с ним почти рядом.
– Приветствую тебя, свобода! произнес Джон Борлей про себя. – Твое жилище в горах, твои чертоги в тавернах.
– Именем закона арестую вас, произнес грубый голос, и в то же время Борлей почувствовал страшное, но знакомое ему прикосновение к его плечу.
Двое полицейских чиновников, преследовавших его, поймали наконец свою добычу.
– По чьему взысканию? спросил Борлей, запинаясь.
– По взысканию мистера Кокса, винного погребщика.
– Кокса! человека, которому, не далее трех месяцев назад, я дал вексель на имя моих банкиров.
– Но они не хотели очистить его.
– Так чтожь за беда! я имел намерение заплатить долг – и довольно. Человек с благородной душой часто обещание или расположение сделать доброе дело принимает за самое дело. После этого Кокс чудовище неблагодарности: я не хочу быть его покупателем.
– И поделом ему! Не угодно ли вам взять кабриолет?
– Зачем! я лучше истрачу эти деньги на что нибудь другое, сказал Джон Борлей. – Дайте мне взять вас под руки: ведь я человек неспесивый. Во всяком случае, благодарю Небо, что оно не допустило меня ночевать в деревне.
И действительно, Джон Борлей провел эту ночь в тюрьме.
Глава LXV
Мисс Старк была из числа женщин, которые проводят свою жизнь в постоянной и самой ужасной борьбе в общественном быту – в войне с своей прислугой. Она смотрела на членов этого разряда общества, как на самых бдительных и непримиримых врагов несчастных домовладельцев, осужденных нанимать их. Она полагала, что эти люди ели и пили сколько принимала их натура собственно затем, чтоб раззорить своих благотворителей, что они жили друг с другом и со всеми мелочными лавочниками в одном постоянном заговоре, целию которого было обманывать и обкрадывать. Мисс Старк была в некотором отношении весьма жалкая женщина. У неё не оказывалось ни родственниц, ни подруг, которые могли бы участвовать в её одинокой распре с домашними врагами. Незначительный доход её, прекращавшийся вместе с концом её жизни, не обязывал различных племянников и племянниц, кузенов и кузин питать к ней чувство родственной любви, а потому, чувствуя недостаток в существе с доброй, благородной душой среди людей, внушавших к себе недоверие и ненависть, она старалась отыскать такое существо между наемными компаньонками. Но компаньонки недолго уживались с мисс Старк. Это случалось потому, что или мисс Старк не нравилась им, или они сами не приходились по душе мисс Старк. Вследствие этого бедная женщина решилась воспитать маленькую девочку, которой бы сердце было еще свежо и непорочно, и от которой можно бы ожидать впоследствии искренней благодарности. Она во всех отношениях оставалась, довольною маленькою Гэлен и в душе положила держать этого ребенка в своем доме столько времени, сколько сама она продержится на земле, то есть еще, быть может, лет тридцать, если не более, – и потом, заградив ей совершенно дорогу к супружеской жизни и заглушив в ней все нежные чувства, ничего не оставить ей кроме одного только сожаления о потере такой великодушной благодетельницы. Согласно с этим понятием и с целию как можно более расположить к себе ребенка, мисс Старк смягчила свой холодный, суровый характер, так натурально согласовавшийся с её образом жизни и понятий, и была добра к Гэлен по своему. Она не била ее, не щипала и не заставляла оставаться голодною. По условию, сделанному с доктором Морганом, мисс Старк позволяла Гэлен видеться с Леонардом, и для первого свидания пожертвовала десять пенсов на лакомство, кроме определенного количества фруктов из своего собственного сада – щедрость, которую она не считала за нужное возобновлять при следующих свиданиях. В замен этого, она воображала, что купила полное право располагать Гэлен в физическом и моральном отношениях, и, само собою разумеется, ничто не могло превзойти её негодования, когда, в одно прекрасное утро, встав с постели, она узнала, что маленькая питомица её убежала. Мисс Старк тотчас догадалась, что Гэлен убежала к Леонарду. Но как ей ни разу не приходило в голову спросить Леонарда о месте его жительства, то она решительно не знала, что ей делать, и целые сутки провела в бесполезном унынии. Наконец неожиданная потеря любимой девочки до такой степени становилась ощутительной, что в душе мисс Старк пробудилась вся энергия, которая привела ее к заключению, что, руководимая самым искренним чувством благотворительности, она имеет право требовать это бедное создание от людей, к которым Гэлен так безразсудно бросилась.
Вследствие этого, она поместила в газете Times объявление, или, вернее сказать, вольное подражание объявлению, посредством которого, в былые годы, она отыскивала свою либимую болонку.
«Две гинеи награды!
«Пропала, из Плющевого Коттэджа, в Хайгете, маленькая девочка; кличка ей Гэлен; приметы: голубые глаза и каштановые волосы; в белом кисейном платье и соломенной шляпке с голубыми лентами. Кто доставит девочку в Плющевый Коттэдж, тот получит вышепомянутое награждение.
«NB. К означенной награде прибавлений никаких не будет!»
Надобно же случиться, что мистрисс Смедлей поместила в той же газете свое собственное объявление касательно своей племянницы, которая только что приехала из провинции и желала пристроиться к месту. Таким образом, вопреки своему обыкновению, мистрисс Смедлей послала за газетой и подле своего объявления увидела объявление мисс Старк.
Невозможно было ошибиться в том, что описание примет относилось именно к той Гэлен, которая жила в доме мистрисс Смедлей; а так как это объявление встретилось со взорами домовладетелыищы в тот самый день, когда Борлей своим посещением наделал в доме столько шуму и скандала и когда мистрисс Смедлей решилась отказать в квартире постояльцу, принимавшему подобных гостей, то нисколько не покажется удивительным, если добродушная женщина приходила в восторг от одной мысли, что может представить Гэлен в прежний, безопасный дом. Во время этих размышлений Гэлен сама вошла в кухню, где сидела мистрисс Смедлей; добрая хозяйка дома имела столько неблагоразумия, что показала маленькой девочке объявление мисс Старк, и, как она сама выражалась, «серьёзно» переговорила с ней об этом предмете.
Напрасно Гэлен, с горячими слезами, умоляла не предпринимать никаких мер по поводу объявления мисс Старк; мистрисс Смедлей считала непременным долгом представить пропавшую девочку. Слезы Гэлен непроизвели на нее никакого впечатления: она надела шляпку и ушла. Гэлен, догадываясь, что мистрисс Смедлей отправилась обрадовать мисс Старк, немедленно решилась на новый побег. Леопарда в это время не было дома: он ушел с своими сочинениями в контору «Пчелиного Улья»; но Гэлен начала укладывать все свое имущество, и когда кончила это занятие, Леонард возвратился. Она сообщила ему неприятную новость, объявила, что будет самое несчастное создание, если принудят ее воротиться к мисс Старк, и так патетически умоляла спасти ее от предстоявшей горести, что Леонард, нисколько не медля, согласился на её предложение к побегу. К счастью, квартирный рассчет простирался на весьма незначительную сумму, и эта сумма была оставлена служанке, – так что, пользуясь отсутствием мистрисс Смедлей, они вышли из дому без малейшего шума и суматохи. Леонард перенес свои пожитки в ближайшую контору дилижансов и вместе с Гэлен, отправился искать новую квартиру. Благоразумие требовало поселиться в другом и более отдаленном от прежнего квартале; Леонард так и поступил: он нашел небольшую квартирку в самой отдаленной части города, называемой Ламбет.
Около этого времени в журнале «Пчелиный Улей» начали появляться политические статьи возмутительного свойства, – статьи, имеющие близкое сходство с трактатами, помещавшимися в мешке странствующего медника. Леонард не обращал на них особенного внимания, но они произвели гораздо сильнейшие впечатление на публику, читавшую «Пчелиный Улей», нежели статьи Леонарда, которые обнаруживали редкия дарования писателя, хотя и помещались в конце журнала. Требование на журнал до такой степени увеличилось, особливо в мануфактурных городах, что обратило на себя внимание полиции, которая принуждена была остановить дальнейшее издание журнала и отобрать все заготовленные для него материалы. Самому издателю угрожало уголовное следствие и неизбежное заточение в тюрьму: перспектива эта ему слишком не понравилась, и он скрылся. Однажды вечером, Леонард, незнавшии об этом событии, подошел к дверям конторы и нашел ее за печатью. Взволнованная чернь собралась под окнами, и из средины её, громче всех других, раздавался голос, знакомый слуху Леонарда. Леонард взглянул в ту сторону и, к крайнему удивлению своему, узнал в ораторе мистера Спротта, странствующего медника.
Спустя немного, явился отряд полиции, чтоб рассеять толпу, и мистер Спротт рассудил за лучшее немедленно скрыться. Только теперь Леонард узнал о случившемся и снова увидел себя без занятий и, следовательно, без всяких средств к существованию.
Медленно возвращался он домой.
– О знание! говорил он про себя: – теперь я согласен с мнением Борлея – ты бессильно!
Углубленный в грустные размышления, он взглянул наверх и неожиданно увидел объявление, написанное крупными буквами и прибитое к глухой стене:
«На отъезд в Индию, требуется несколько молодых людей.»
Едва только Леонард успел пробежать эти слова, как перед ним уже стоял вербовщик.
– А что, молодой человек? ведь из вас бы вышел славный солдат! У вас такое крепкое телосложение.
Леонард прошел мимо его, не сказав ни слова.
Он вошел в свою квартиру, не сделав ни малейшего шума, и с нежным и глубоким состраданием взглянул на Гэлен, которая сидела за работой, напрягая свое зрение, подле открытого окна. Она не слыхала, как вошел Леонард, и вовсе не подозревала близкого его присутствия. Терпеливо и молча продолжала она свою работу; маленькие пальчики её быстро шевелились. Леонард в первый раз взглянул на нее с особенным вниманием и только теперь заметил, что щоки её впали, румянец уступил место бледности, и руки сделались тонки! Сердце его сжалось. Он тихо подошел к Гэлен и положил руку к ней на плечо.
– Надень платок, Гэлен, и шляпку и пойдем прогуляться: мне нужно сказать тебе многое.
Через несколько секунд Гэлен была готова, и они отправились на любимое место своей прогулки – на Вестминстерский мост.
– Гэлен, мы должны расстаться, сказал Леонард, остановись в одной из нишей балюстрад.
– расстаться? Зачем, Леонард?
– Выслушай меня, Гэлен. Все работы мои, зависевшие от умственных дарований, прекратились. Ничего не остается больше, как только пустить в дело физические силы. Мне нельзя воротиться в деревню и сказать: мои надежды были чересчур высокомерны, мои дарования была одна лишь обольстительная мечта! Я не могу воротиться домой. Не могу также остаться и в этом городе в качестве какого нибудь поденщика или носильщика. Я мог бы еще приучить себя к подобной работе, я мог бы не краснея заняться ею, но, к несчастью, умственное мое образование поставило меня выше моего происхождения. После этого что мне остается делать? Я и сам еще не знаю…. одно из двух, я думаю, идти в солдаты или, в качестве эмигранта, уехать в отдаленные колонии. Каков бы ни был мой выбор, с этой поры я должен жить один: у меня нет больше дома. Но для тебя, Гэлен, есть приют, очень скромный, это правда, но зато безопасный: это – дом моей матери. Она полюбит тебя как родную, и…. и….
Гэлен, дрожа всем телом, прильнула к нему. Слезы струились из её глаз.
– Все, все, что только хочешь ты сделать, делай, но не покидай меня. Я сама могу работать, я сама могу доставать деньги, Леонард. Я и теперь достаю их…. ты не знаешь, сколько, – но этих денег будет для нас обоих, пока не наступит для тебя лучшая пора. Ради Бога, Леонард, останемся вместе.
– Я, мужчина, рожденный для того, чтобы трудиться, – чтобы я стал жить трудами ребенка! нет, Гэлен! не думай обо мне так дурно, не унижай меня до такой степени.
Гэлен, взглянув на гневное лицо его, отступила, с покорностью склонила голову на грудь и тихо произнесла: «простите!»
– О, еслиб мы могли отыскать теперь друга бедного моего отца! сказала Гэлен, после непродолжительного молчания. – До сих пор мне и в голову не приходило вспомнить его.
– Да, весьма вероятно, он принял бы тебя под свое покровительство.
– Меня! повторила Гэлен, тоном сильного упрека, и отвернулась, чтоб скрыть свои слезы.
– Уверена ли ты, Гэлен, что узнаешь его, еслиб мы случайно встретились с ним?
– Без всякого сомнения. Он так не похож на джентльменов, которых мы видим в этом ужасном городе. Его глаза – вон как те звезды, такие же чистые и светлые; но свет их выходит, по видимому, из глубины, как свет в твоих глазах, когда мысли твои витают далеко от всех окружающих тебя предметов. Кроме того, я узнала бы его по его собаке, которую зовет он Нероном…. Видишь ли, я не забыла даже и этого.
– Но ведь он не всегда же ходит с собакой?
– Прекрасно! А светлые-то глаза его! Вот хоть бы теперь, ты смотришь на небо, и я в твоих глазах узнаю его глаза.
Леонард не отвечал. Действительно, его мысли не были прикованы в эту минуту к земле: они старались проникнуть в беспредельно-далекое и полное таинственности небо.
Оба они долго оставались безмолвны; толпы народа проходили мимо их незамеченные. Ночь опустилась над рекой; отражение фонарей на её поверхности было виднее отражения звезд. Колеблющийся свет их обнаруживал мрачную быстроту. Небольшой корабль, стоявший к востоку, с обнаженными, как призраки торчавшими мачтами, казался мертвым, среди окружающего его безмолвия.
Леонард взглянул вниз, и мысль об ужасной смерти Чаттертона мелькнула в его голове. Бледное лицо с презрительной улыбкой и пылающими взорами выглядывало, по видимому, из мрачной бездны и приветливо произносило: «Перестань бороться с сильными приливами и отливами на поверхности. Здесь, в глубине, все тихо и спокойно!»
Леонард с ужасом оторвался от этого страшного призрака и поспешно заговорил с Гэлен, стараясь утешить ее описанием скромного деревенского приюта, который предлагал ей.
Он говорил о легких, немногих заботах, которые Гэлен стала бы делить с его матерью, распространялся с красноречием, которое, при окружавшем контрасте, делалось искреннее и сильнее, о счастливой деревенской жизни, о тенистых рощах, о волнистых нивах, о величественном церковном шпице, высившемся над тихим, спокойным ландшафтом. С некоторою лестью он рисовал в воображении Гэлен цветущие террасы итальянского изгнанника, игривый фонтан, который, по его словам, бросал свои брызги к отдаленным звездам, рассекая тихий светлый воздух, непропитанный городским дымом и незараженный греховным дыханием порочных людей. Он обещал ей любовь и защиту людей, которых сердца как нельзя более согласовались с окружающей их сценой: простой, но нежно любящей матери, кроткого пастора, – умного и великодушного пастора, Виоланты, с черными глазами, полными мистических мечтаний, вызываемых уединением из детского возраста, – Виоланты, которая непременно сделалась бы её подругой.
– Леонард! вскричала Гэлен. – Если деревенская жизнь сулит столько счастья, то возвратимся туда вместе, – умоляю тебя, Леонард, пойдем туда вместе.
– Увы! с печальной улыбкой произнес юноша. – Если молот, ударив по раскаленному железу, выбьет искру из него, то эта искра должна лететь кверху; она тогда упадет на землю, когда огонь совершенно потухнет в ней. Гэлен, я хочу лететь кверху: не удерживай во мне этого полета.
На другой день Гэлен занемогла, – до такой степени занемогла, что, вскоре после, того, как встала с постели, она принуждена была снова лечь в нее. Она дрожала всем телом; глаза её потускли, руки горели огнем. Горячка быстро развивалась в ней. Быть может, она сильно простудилась на мосту, а может быть, душевное волнение было чересчур сильно для её организации. Испуганный Леопард пригласил ближайшего медика. Осматривая Гэлен, медик казался весьма серьёзным и объявил наконец, что больная находится в опасном положении. И действительно, опасность сама вскоре обнаружилась: в Гэлен открылся бред. В течение нескольких дней она находилась между жизнью и смертью. Леонард только тогда узнал, что все скорби на земле ничтожны в сравнении с боязнию лишиться друга, которого мы любим всей душой. Лавры, которые мы ставим так высоко, теряют всю свою прелесть и цену подле увядающей розы.
Но, благодаря, скорее, может быть, вниманию Леонарда и его попечению, чем искусству врача, бред наконец прекратился. Гэлен пришла в чувства; главная опасность миновала. Но Гэлен была все еще очень слаба, изнурена до крайности; совершенное выздоровление было пока сомнительно или, по всей вероятности, должно совершаться чрезвычайно медленно.
Узнав, как долго она лежала в постели, Гэлен с беспокойством взглянула в лицо Леонарда, в то время, как он наклонился над ней, и слабым, едва слышным голосом произнесла:
– Пожалуста, Леонард, подай мою работу: теперь я чувствую себя сильнее; притом же работа будет развлекать меня.
Леонард залился слезами. Увы! он сам находился без работы. Общий капитал их уничтожился. Медик не имел ни малейшего сходства с добрым доктором Морганом; за лекарство и квартиру требовались деньги. Перед этим за два дня Леонард заложил часы Риккабокка, – и, когда вышел последний шиллинг из вырученных таким образом денег, что оставалось ему делать, что можно было предпринять, чтоб поддержать несчастную Гэлен? Несмотря на то, Леонард умел, однакожь, победить свои слезы и уверить Гэлен, что имеет занятия, – уверить так положительно, что успокоенная Гэлен заснула сладким, укрепляющим сном. Леонард долго прислушивался к её дыханию, поцаловал её в голову и вышел. Он удалился в свою маленькую комнату и, закрыв лицо обеими руками, старался собрать все свои мысли.
Наконец-то он должен был сделаться нищим! Ему должно наконец писать к мистеру Дэлю и просить у него денег, – к мистеру Дэлю, знавшему тайну его происхождения! О, нет! он скорее согласится просить милостыню у незнакомца – просить у мистера Дэля, в глазах Леонарда, было то же самое, что прибавлять к памяти своей матери новое бесчестие. Еслиб он был один, еслиб ему одному только переносить все нужды, испытать все мучения голода, он мало по малу сошел бы в могилу, вырытую голодом, прежде, чем решился бы унизить свою гордость. Но там, в соседней с ним комнате, лежала умирающая Гэлен, – Гэлен, нуждавшаяся в подкреплении, быть может, в течение нескольких недель. Притом же всякий недуг обращает самую роскошь в существенную необходимость! Да, он должен просить. При этой решимости, еслиб вы видели, как побеждал он всю гордость, переносил всю горечь души своей, вы непременно сказали бы: «то, что он считает в себе унижением, есть героизм. О, как странно человеческое сердце! никакая эпическая поэма не выразит того величия и красоты, которые начертаны на твоих сокровенных страницах. Этц письмена непостижимы для человеческого взора!» Но у кого же он будет просить? Его мать сама ничего не имеет, Риккабокка беден, а величественная Виоланта, которая восклицала: «о, еслиб я была мужчиной!» – Леонард не мог допустить мысли, что она будет сожалеть о нем, может быть, станет презирать его. Просить Эвенелей! Нет, тысячу раз нет! Наконец Леонард быстро схватил перо и бумагу и написал на скорую руку несколько строчек. Леонарду казалось, что эти строки написаны были его кровью.
Между тем час отправления почты миновал: письмо должно остаться до другого дня, – и до получения ответа пройдет по крайней мере еще три дня. Леонард, оставив письмо на столе, вышел из душной своей комнатки на улицу. Без всякой цели перешел он Вестминстерский мост, продолжал идти дальше, увлекаемый толпами народа, спешившими к парламентскому подъезду. В тот вечер должен был решиться в Парламенте спорный пункт, сильно интересовавший народ. На улице собрались толпы: одни для того, чтоб видеть, как будут проходить члены Парламента, другие – слышать, какую роль будут разыгрывать в этом споре вновь избранные ораторы; а некоторые старались воспользоваться случаем пробраться в галлерею.
Леопард вмешался в толпу, не имея ничего общего с интересами народа; он задумчиво смотрел на Погребальное Аббатство, на это величественное кладбище царей, полководцев и поэтов.
Но вдруг его внимание привлечено было к кружку людей, внутри которого произнесли имя, знакомое ему, хотя и отзывавшееся для его слуха не совсем приятно.
– Как ваше здоровье, Рандаль Лесли? вы тоже пришли слушать парламентское прение? сказал какой-то джентльмен и, как было видно, член Парламента.
– Да, мистер Эджертон обещал взять меня в галлерею. Сегодня он сам будет говорить в Парламенте, а я еще ни разу не слышал его. Вы идете теперь туда: пожалуста, напомните ему.
– Теперь решительно нельзя: он уже начал говорить. Я нарочно поторопился из Атенеума, моего любимого клуба, чтобы попасть сюда вовремя, тем более, что его речь, как утверждают многие, должна произвесть удивительный эффект.
– Как это жаль! сказал Рандаль. – Я вовсе не воображал, что он начнет свою речь так рано.
– Что делать! его вызвали на это. Впрочем, идите за мной: быть может, мне удастся провести вас в Парламент. Такой человек, как вы, Лесли, от которого мы ожидаем многого, смею сказать, не должен пропускать подобного случая. Вы узнаете, по крайней мере, на каком поле битвы находится сегодня наш Парламент. Пойдемте скорей!
В то время, как Рандаль следовал за членом Парламента, в толпе народа, мимо которой они проходили, раздался говор:
– Вот идет молодой человек, который написал превосходный памфлет; он родственник Эджертона.
– В самом деле! сказал другой. – Умный человек этот Эджертон. Я дожидаюсь его.
– Быть может, вы тоже, как и я, принадлежите к числу избирателей?
– Нет, мистер Эджертон оказал большую милость моему племяннику, и я хочу выразить ему мою благодарность. А вы значит избиратель? Признаюсь откровенно, ваш город может гордиться таким представителем.
– Ваша правда: это весьма просвещенный человек!
– И если бы вы знали, какой он великодушный!
– Всегда дает ход превосходнейшим мерам правительства, заметил политик.
– И умным молодым людям, прибавил дядя.
К похвалам этих двух джентльменов присовокупились еще человека два, и при этом случае рассказано было множество примеров великодушие Одлея Эджертона.
Сначала Леонард слушал этот разговор без всякого внимания, но потом был очень заинтересован им. Он не раз слышал, от Борлея, прекрасные отзывы об этом великодушном государственном сановнике, который, не имея особенных претензий на свой собственный гений, умел, однако же, ценить дарования других людей. Кроме того Леонард помнил, что Эджертон был двоюродным братом сквайра Гэзельдена. Неясная мысль родилась в голове Леонарда – обратиться к этой высокой особе, не за милостыней, но с просьбой доставить какое нибудь занятие для ума. О, как неопытен еще был Леонард! В то время, как он развивал свою мысль дверь Парламента отворилась и из неё вышел сам Одлей Эджертон. Ропот одобрения давал знать Леонарду о присутствии любимого народом парламентского члена. Приветствия, пожатия руки, поклоны встречали Эджертона на каждом шагу; двух слов, учтиво сказанных, весьма достаточно было такому известному человеку для выражения своей признательности, и вскоре, миновав толпу, его высокая, стройная фигура показалась на тротуаре. Одлей Эджертон повернул за угол, к Вестминстерскому мосту. Он остановился при самом входе на мост и, при свете фонаря, взглянул на часы.
– Гарлей теперь будет сюда скоро, произнес он: – он всегда бывает пунктуален. Кончив свой спич, я могу уделить ему час свободного времени.
Опустив в карман часы и застегнув сюртук, Одлей приподнял глаза и увидел перед собой молодого человека.
– Вам нужно меня? спросил он, с отчетливою краткостью, входящею в состав его практических качеств.
– Мистер Эджертон, сказал молодой человек, слегка дрожавшим, но, при сильном душевном волнении, довольно еще твердым голосом: – вы имеете громкое имя, великую власть; я стою здесь, на этих улицах Лондона, без друзей, без занятий. Я чувствую в себе призвание к занятиям более благородным, чем те, которые основываются на физических силах; но, не имея друга или покровителя, я ничего не могу предпринять. Не знаю, зачем и каким образом решился я высказать это: вероятно, с отчаяния и внезапного побуждения, заимствованного отчаянием из похвалы, которая сопровождает вас повсюду. Сказав это, я высказал вам все.
Изумленный тоном и словами незнакомца, Одлей Эджертон на минуту Оставался безмолвным; но, как опытный и осмотрительный светский человек, свыкшийся со всякого рода странными просьбами, он быстро оправился от легкого впечатления, которое произвели на него слова Леонарда.
– Скажите вы не….ский ли уроженец? спросил Одлей, упомянув имя города, которого был представителем.
– Нет, сэр.
– В таком случае, молодой человек, мне очень жаль вас. Судя по воспитанию, которое вы получили, вы должны иметь здравый рассудок, руководствуясь которым могли бы заключить, что человек, занимающий в обществе высокое место, как бы далеко ни простиралось его покровительство, и без того уже слишком обременен просителями, имеющими право требовать его покровительства, слишком обременен, чтоб иметь возможность принимать участие в людях, совершенно ему незнакомых.
Леопард не сделал на это никакого возражения.
– Вы говорите, что не имеете здесь ни друга, ни покровителя, прибавил Одлей, после минутного молчания, таким ласковым тоном, какой редко можно услышать от людей, ему подобных. – Мне очень жаль вас. В ранний период нашей жизни эта участь выпадает на долю весьма многим из нас: мы часто приобретаем друзей уже к концу нашей жизни. Будьте честны, ведите себя благородно, надейтесь более на себя, чем на людей вам незнакомых, употребите в дело ваши физические силы, если не можете найти занятий для ума, и поверьте, что в этом совете заключается все, что я могу дать вам, да разве еще вот эту безделицу….