Дублин

– Раскайтесь! – закричал доктор.

Какой же будет судьба Дублина, требовательно вопрошал доктор, если они не станут следовать протестантской вере? Разве не предсказал сам Господь судьбу городов, которые слышали Его слово, но не раскаялись? Да, это сказано в Евангелии от Матфея! Кто терпит Содом и Гоморру, тот в Судный день окажется где?

– Аминь… – откликнулись голоса.

– Не мир пришел Я принести, но меч! – Доктор сделал очередную паузу и, к удивлению слушателей, посмотрел на них благосклонно. – Но праведный путь труден.

Что, если католик, возможно, является вашим соседом, человеком, рядом с которым вы выросли, к которому привыкли, с которым связаны в повседневной жизни, которого даже любите? Что тогда делать? Мы должны проповедовать истинную веру. Ничего плохого в том нет. Мы можем убеждать нашего соседа, уговаривать его раскаяться и отречься от глупого пути. Мы можем молиться за него. Мы должны молиться за него! Но если после всего этого он продолжает упорствовать в грехе, как бы мы ни старались, мы должны тогда проявить суровость, мы должны отвернуться от него, чтобы не запятнать самих себя. Мы должны даже сразить его. Что говорил наш Господь?

«Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя… И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну»^[3].

– Так что беритесь за мечи, истинные христиане! – восклицал Пинчер все громче и громче. – И отрубайте все то, что ведет вас дорогой ада!

– Аминь… – ответили ему.

Но теперь собрание явно взволновалось. Большинство слушателей сидели в потрясенном молчании. Некоторые начали переговариваться, одни с одобрением, другие – нет. И что касается последних, то тут явно ощущалось их настроение: они полагали, что дело зашло слишком далеко и пора с этим кончать.

Однако, если они думали, будто Пинчер уже все сказал, они ошибались.

Теперь он, понизив голос в прелюдии к точке кульминации, наклонился вперед почти доверительно. Мы не должны предполагать, напомнил он слушателям, что дьявол дремлет. Он постоянно строит свои козни, и не только для того, чтобы спасти от гибели свою империю, но и для того, чтобы взять власть над миром. Даже теперь – голос Пинчера начал постепенно повышаться, – даже теперь слуги римской шлюхи строят свои заговоры, чтобы подорвать веру протестантов, чтобы восстановить власть папы римского, который есть Антихрист, и погубить благочестивых жителей Ирландии. И эти слуги римской шлюхи пытаются совратить даже самого короля, изменить божественные законы. И если позволить им преуспеть, то вскоре сами протестанты окажутся растоптанными. Растоптанными и поверженными католическими ирландскими ордами – ирландскими полчищами, которые, подчеркнул доктор, поведут те самые люди, которых вы сейчас называете соседями и друзьями. Неужели его слушатели допустят, чтобы такое произошло?

– Позволите ли вы, – восклицал Пинчер, – чтобы вас превратили в гниющий труп согласия и покорности, труп, который лениво дремлет, пока дьявол трудится, а благочестие уничтожается?! Или вы, как солдаты Христовы, восстанете, наденете латы и пристегнете к поясам мечи?

Ведь если они этого не сделают, предостерегал Пинчер, то им придется пожинать плоды своей лени. Они рискуют оказаться в вечном огне. Бог видит все, кричал Пинчер все громче и громче. Господь их испытывает! Неужели они поддадутся соблазну, откажутся от права первородства и позволят католической шлюхе погубить их бессмертную душу, ведь она прямо сейчас соблазняет короля сделать то, чего он делать не должен! Или они поднимут крест и меч Христовы и ударят по католической шлюхе?

– Ударьте! – кричал доктор. – Поразите шлюху!

– Аминь… – послышалось в ответ.

– Поразите Иезавель!

– Аминь. Аминь.

– Я принес не мир! – в последний раз выкрикнул доктор, и его голос разнесся по всему собору. – Я принес меч!

– Аминь. Аминь. Аминь.

И доктор Симеон Пинчер, раскинув черные руки, воспарил над кафедрой, как ворон.

По окончании службы он не присоединился к толпе, собравшейся перед собором. Он был слишком горд и слишком мудр для этого, а потому осторожно вышел через другую дверь и быстро зашагал по Дейм-стрит к своему жилищу.

А за его спиной царило смятение. Пуритане, поддержавшие Пинчера, ликовали. Проповедь, соглашались они, превзошла даже обличительную речь епископа из Нью-Хэмпшира. А ведь Пинчер был своим, местным. И раз уж теперь у них есть такой оратор, говорили они, папистам придется туго.

А католики, естественно, были в ужасе. В особенности их волновали два вопроса. Говорил Пинчер лишь от своего имени (и от имени своих друзей) или за ним стояли другие, более могущественные? И не было ли это сигналом того, что король, вместо того чтобы помогать католикам, передумал и готов был обрушиться на них?

Но многие – отчасти католики, отчасти члены Ирландской церкви – имели иное мнение. Они не разделяли презрение Пинчера к компромиссу, и их встревожило то, что его нападение может ухудшить политическую ситуацию, и без того уже напряженную. В особенности был расстроен Уолтер Смит, и его очень удивило, что, когда он встретился снаружи с Дойлом, торговец, принадлежавший к Ирландской церкви и определенно веривший в компромисс, говорил обо всем весьма спокойно.

– И что нам теперь делать? – взволнованно спросил Смит.

– Делать? – Дойл насмешливо посмотрел на него. – Да ничего не делать. Пинчер только что уничтожил самого себя.

– Как это? В Дублинском замке и в Лондоне найдется много таких, кто согласится с каждым его словом.

– Без сомнения. Но все равно он себя уничтожил. – Дойл мрачно улыбнулся. – Ты явно слушал недостаточно внимательно, – негромко продолжил он. – Да, его проповедь звучала устрашающе. Но он совершил одну фатальную ошибку.

Холодным январским днем 1628 года из Дублина отправилась на корабле делегация в Лондон. Она состояла из восьми членов общины старых англичан и троих протестантов-поселенцев. Орландо Уолш в делегацию не вошел, хотя его имя рассматривалось, но там оказался его кузен Дойл.

Целью делегации было договориться о соглашении с английским Тайным советом. В течение лета и осени предложения, которые Орландо обсуждал с родственниками весной, наконец-то прошли еще через множество рук и превратились в двадцать шесть пунктов «Вопросов милости и щедрости к Ирландии», которые должны были быть представлены королю.

В момент их отъезда ситуация в Дублине не слишком изменилась после проповеди Пинчера. Доктор теперь вышагивал по Дублину как человек, отмеченный судьбой. Для многих протестантов он был героем. Для большинства католиков он превратился в объект ненависти. Люди вроде Уолша и Дойла смотрели на него с презрением: это был образованный человек, превратившийся в примитивного демагога и подстрекателя. А небогатые католики, когда он проходил мимо, следили за ним с нескрываемой угрозой во взглядах. Доктор наслаждался всем этим. Он никогда прежде не получал такой славы.

Но больше всего радовало Пинчера чувство, что теперь его жизнь обрела смысл. Для человека важно знать, что он прав, но еще важнее знать, что он борется за правое дело и весь Дублин, вся Ирландия это знают. Даже его сестра теперь это знала, поскольку Пинчер отослал ей полный отчет обо всем прямо на следующий день после той проповеди. И если она до сих пор не ответила письмом со словами одобрения, то Пинчер ждал такого письма со дня на день.

Однако пока власти из Дублинского замка не предпринимали никаких действий. Все ждали результата экспедиции в Лондон.

В Англии был созван новый парламент, и король с его советниками были слишком заняты, пытаясь выбить из упрямых членов парламента разрешение на новые налоги. Дойл неплохо знал характер англичан, а потому достаточно легко добился встречи с джентльменами, которых собрали в парламент со всей страны. Некоторые из них были солидными землевладельцами или профессионалами вроде его кузена Уолша. Да, они были протестантами, но лишь малая их часть действительно выглядела глубоко религиозными людьми. Но все они, похоже, сильно боялись католиков, опасаясь, что те могут принести в Англию инквизицию. И почти все они искренне верили в то, что коренные ирландцы мало чем отличаются от диких зверей. Дойл считал их страх перед католиками избыточным, а их мнение об ирландцах смехотворным. А вот их политические опасения – это было совсем другое дело. Они злились из-за того, что безответственный фаворит короля Бэкингем втянул страну в бессмысленные войны; они боялись, что король Карл, с его открытым неуважением к парламенту и с его незаконными методами добывания денег, намеренно пытается подорвать английские свободы. И в этом, решил дублинский торговец, он с ними вполне соглашался.

Однако в разговоре с некоторыми парламентариями, а в особенности с городскими торговцами Дойл столкнулся с куда более резкими высказываниями. Все эти пуритане и пресвитерианцы, все эти мрачно одетые мужчины смотрели на мир с суровым неодобрением. Они напоминали ему доктора Пинчера, только их было много. Как-то раз, когда он случайно упомянул о том, что собирается посмотреть представление, один пуританский торговец совершенно серьезно спросил его, не опасается ли он за свою бессмертную душу.

– Театры – это для ленивых и развращенных! – воскликнул лондонец. – Их все нужно закрыть.

Дойл объяснил, что пьеса на свой лад очень полезна.

– Это написано Шекспиром. Ты и его бы запретил? – спросил он.

– Его в особенности! – ответил собеседник.

С такими людьми Дойл просто не мог найти ничего общего.

– Они ненавидят короля не столько за тиранию, – объяснил Дойлу один его друг, – сколько за то, что он не пуританин. И их число растет. – Тут друг Дойла улыбнулся. – Если ваша миссия здесь удастся, король Карл завоюет в Ирландии больше друзей, чем в Англии.

И это замечание Дойл крепко запомнил.

Шли недели. Король Карл и его парламент продолжали каждый стоять на своем, и Дойлу стало казаться, что Тайный совет проявляет все больше интереса к тому, чтобы договориться с ирландской делегацией. Обычно они встречались в зале старого Вестминстерского дворца или рядом с королевским дворцом в Уайтхолле. Часто после этого ирландская делегация в полном составе обедала в ближайшей таверне. Дойл, будучи членом Ирландской церкви, а также и тем, кто оказывал поддержку католикам, заметил, что к нему прислушиваются со все растущим уважением. Как-то раз в конце марта, когда Дойл только что вышел из зала, где шло обсуждение, его отвел в сторонку один из английских советников, пожилой джентльмен с седой бородой, – для разговора наедине. В тот вечер, собрав всю делегацию в своих комнатах в гостинице, Дойл подвел итоги встреч:

– Королю хотелось бы сделать для вас все, что он может. Но тут есть две проблемы. Первая – сила партии пуритан в его королевстве. Вторая – суммы налогов в Ирландии должны быть увеличены для всех, включая и протестантов в колониях. Он не может дать католикам все то, чего они хотят, но сделает все возможное, чтобы им помочь.

– И что именно? – спросил самый молодой член делегации.

– Он не может и не хочет позволить Ирландии иметь свою милицию. Парламентарии здесь, в Англии, усмотрят в этом угрозу – католическую армию, которую можно направить против них. Так они это видят. И я из собственных наблюдений могу подтвердить, что это действительно так. И тем не менее, – продолжил он, – король готов позволить вам, католикам, носить оружие. Он, если хотите, признает вашу преданность, а это важно.

– А что насчет штрафов за неподчинение и клятвы верности? – спросил другой джентльмен-католик.

– Клятва остается для тех, кто ищет государственных должностей. Протестанты иного не потерпят. Что до штрафов, он не посмеет официально от них отказаться, по крайней мере в настоящее время. Но он даст вам личное заверение, что требовать их выплаты не станут. И более того, король готов обещать, что католических священников не будут тревожить, пока они ведут себя благоразумно. Другими словами, он готов оставить нынешнее положение вещей и не поддастся требованиям таких, как Пинчер.

– Мы надеялись на нечто большее.

– Кое-что предложено. Вопрос наследования и угроза того, что наследники должны приносить клятву верности. Если ваша семья владеет землей шестьдесят лет, то этой неприятности можно будет избежать.

Это могло помочь очень многим семьям старых англичан; даже ирландцы вроде О’Бирнов в Ратконане, с удовлетворением отметил Дойл, могли отныне и навсегда чувствовать себя в безопасности при новых правилах.

– По крайней мере, это шаг в правильном направлении, – согласился джентльмен, задавший вопрос о клятве.

– Но есть и еще кое-что, – продолжил Дойл. – И это вопрос денег. – Он немного помолчал. – Они не станут их требовать. Но надеются, что мы можем сами предложить.

– И на какую сумму они надеются? Что именно мы можем предложить?

– Сорок тысяч фунтов.

– Сорок?.. – Это был общий глубокий вздох.

– Каждые три года, с уплатой по четвертям года. Со всей Ирландии, конечно, включая протестантских поселенцев и так далее.

– Это очень большие деньги, – заметил джентльмен-католик.

– Король, – сухо сообщил Дойл, – очень нуждается в деньгах.

На следующее утро Дойл написал Уолтеру Смиту и своему кузену Уолшу, спрашивая их совета насчет того, как можно собрать такие суммы. Но прошло три недели, прежде чем он получил от них ответ: они думают, это можно сделать.

Было начало мая, когда все тот же старый советник снова отвел Дойла в сторонку и попросил прийти на частную встречу с некоторыми его друзьями на следующий день. Естественно, Дойл согласился и наутро встретился со старым джентльменом у небольшого памятника на Чаринг-Кросс, к северу от Уайтхолла. Они вместе пошли на юг, к Вестминстеру, и Дойл был весьма удивлен, когда его спутник вдруг повернул к двери дворца Уайтхолл.

– Сюда, – сказал он, предлагая Дойлу войти в коридор.

В конце коридора находилась внушительная дверь, охраняемая двумя солдатами. Едва завидев подходивших, они распахнули ее.

И через мгновение торговец из Дублина оказался лицом к лицу с королем.

Да, это действительно был Карл, король Англии, ошибиться было невозможно. Дойл видел достаточно его портретов: длинные волосы, аккуратная остроконечная бородка и глаза Стюартов, очень красивые и немного грустные. Но кое-чего из портретов понять было невозможно.

Этот мужчина был крошечным. Великолепно одетым, в дорогом дублете с кружевным воротником… но крошечным. И тут Дойл вспомнил, как однажды встретился в таверне с художником, который ему пожаловался:

– Они хотят, чтобы я написал такой портрет короля, где тот выглядел бы героически. А я им сказал, что для этого мне придется посадить его на коня.

Даже в туфлях на высоком каблуке, что были нынче в моде при дворе, король едва доставал макушкой до груди дублинского мужчины. Но если Дойла удивило сложение короля, то не меньше его изумили и руки Карла. Они были необычными: очень изящными, с самыми длинными пальцами, какие только видел в своей жизни торговец. И кто бы мог вообразить, подумал Дойл, что вот этот элегантный, слегка похожий на паучка человек совсем недавно заявил парламенту, причем весьма недвусмысленно, что их единственная цель – делать то, чего хочет он, а если они решат спорить, то он просто отошлет их всех по домам. Вскоре Дойл обнаружил еще одну черту в странной личности короля: в частных разговорах король Карл всегда был очень вежлив.

Пожилой англичанин, представив Дойла монарху и подождав, пока Дойл не отвесит поклон, отступил назад, оставив Дойла в одиночестве стоять перед королем. А король Карл с легкой улыбкой любезно поблагодарил дублинца за терпение и помощь во время долгих переговоров.

– Я слышал много докладов о твоем поведении, мастер Дойл, – тихо произнес король. – И знаю, что ты человек вполне благонадежный и судишь обо всем с мудростью.

– Благодарю, ваше величество. – Дойл снова поклонился.

– Ты уверен, мастер Дойл, что возможно примирение с ирландскими католиками?

– Да, – честно ответил Дойл. – У меня много родственников-католиков, ваше величество, и я связан с ними тесными узами, а потому знаю: они преданы вам, а их семьи были верны британской короне вот уже более четырех веков. Такие люди – настоящие, преданные друзья вашего величества.

– Мне это известно, – сказал король с задумчивым кивком, – и в скором времени, уверяю тебя, я буду рассчитывать на их дружбу. Мне бы хотелось сделать для них больше уже сейчас, но в Англии есть джентльмены пуританских убеждений, которые вовсе не так благосклонно на все смотрят и которые создают трудности на этом пути.

Теперь король посмотрел туда, где стоял пожилой спутник Дойла. Это было сигналом к тому, что разговор закончен.

Но Дойл осознал, что, прежде чем расстаться с монархом, он должен сделать еще кое-что. Такой возможности он искал с прошлого лета. Раз или два в Дублине он поднимал эту тему, но успеха не добился. И теперь, понимал Дойл, ему подвернулся такой шанс, о каком он и мечтать не мог.

– Некоторые пуритане испытывают преданность многих живущих в Дублине, – сказал Дойл и весьма умно добавил: – А в связи с этим затрудняется сбор денег. И эти пуритане, я думаю, просто не могут быть друзьями вашего величества.

Взгляд короля мгновенно вернулся к торговцу.

– Как это?

– Я говорю о тех, кто открыто проповедует против правительства вашего величества и даже против тех, кто стоит ближе всего к вам. И они возбуждают разлад в народе, – мрачно пояснил Дойл, – с которым даже самые умные из нас не в силах справиться.

– Прошу, продолжай.

Торговцу понадобилось совсем немного времени, чтобы дать подробный отчет о проповеди Пинчера. Представленная им позиция, подчеркнул Дойл, делает невозможным не только мирное сосуществование со старыми англичанами. Этот злобный и опасный пуританизм стоит также весьма далеко от скромной Ирландской церкви, к которой принадлежит сам Дойл. Действительно ли король желал именно этого, уважительно спросил Дойл.

Король внимательно и серьезно выслушал его.

– Нет, наша воля не такова, мастер Дойл, – ответил он. – И это следует прояснить. Но, боюсь, в Дублине много таких, кто поддерживает подобные мнения.

– Такие есть, ваше величество. Но куда больше таких, кто не пойдет туда, куда ведет доктор Пинчер. – Дойл помолчал, а король задумчиво кивнул. Теперь Дойл был готов к завершающему ходу. Он сделал вид, что колеблется, а потом нанес удар. – И это ведь нападение не только на Церковь вашего величества и правительство, что я и само по себе нахожу бунтарским… но главное – слова, задевающие личность королевы…

Брови короля взлетели вверх.

– Королевы?

Дойл выглядел чрезвычайно смущенным. Дело в том, наконец пояснил он, что Пинчер постоянно упоминает о Католической церкви и королеве в самых оскорбительных выражениях: католическая шлюха, блудница, Иезавель. И твердит, что эту шлюху необходимо свергнуть.

– Возможно, на самом деле он ничего такого не имел в виду, ваше величество, но мне не нравятся такие слова о королеве. – (Последовало краткое пугающее молчание.) – Но может быть, – продолжил Дойл откровенно неискренним тоном, – что я просто неверно его понял. Однако люди поняли именно так.

Говорил ли действительно Пинчер о свержении королевы в своей проповеди? Нет, так Дойл не думал. Но подтекст, не слишком скрытый второй смысл? Да, возможно. Может, Пинчер и не называл королеву шлюхой напрямую, но он уж точно выражал отвращение к ее католицизму, бесился из-за ее брака с королем Англии и видел в ней посланницу зла. Подстрекал ли он слушателей убить ее? Конечно нет. Но такой вывод вполне можно было сделать из его слов. И когда королевский советник принялся расспрашивать Дойла о той проповеди и о точных словах проповедника, Дойл уже не сомневался в том, что думает король Карл.

В тот вечер он написал с некоторым удовлетворением своему кузену Орландо Уолшу: «Думаю, с доктором Пинчером покончено».

Святой источник

1637 год

Отец Лоуренс Уолш любил бывать в компании брата и сестры. Он также любил осень, а в это воскресное утро на знакомую дорогу к замку Мэлахайд падали золотые листья.

Орландо взял с собой жену Мэри, а Энн и Уолтер Смит – сына Мориса.

Когда они добрались до небольшого замка Толботов, то увидели собравшихся снаружи людей. Здесь были домашние слуги, жители деревни рядом с Мэлахайдом и даже фермеры из более дальних мест; приехали и две семьи местных джентри. Представители семьи Толбот приветствовали вновь прибывших, а когда увидели Лоуренса, то спросили, не желает ли он помочь священнику, который уже готовился к службе. Но Лоуренс дал понять, что был бы рад побыть со своими родными, если он не слишком нужен священнику.

Наконец все вошли в дом и из маленького холла тихо поднялись по лестнице в большое помещение, известное как Дубовая комната. По воскресеньям эта комната служила часовней для местной общины. Отец Лука, пожилой священник, выглядевший теперь более худым и согнутым, чем когда Лоуренс видел его в последний раз, приветствовал иезуита улыбкой. Запах благовоний наполнял комнату. И хотя через окно лился свет, свечи на боковых столиках заставляли мягко сиять темные деревянные панели. Но самым главным в комнате была большая дубовая панель над очагом, перед которой стоял небольшой алтарь. На этой панели была вырезана изумительная картина «Успение Богородицы».

Лоуренс посмотрел на нее с нежностью. Картина находилась здесь с тех пор, как он вообще это помнил, а он приходил на воскресную мессу в замок Мэлахайд с самого детства. Как только все собрались и на несколько мгновений опустились на колени для молчаливой молитвы, старый священник начал службу.

Что именно, гадал Лоуренс, делало эти мессы настолько особенными? Он ведь не раз присутствовал на мессах в городе, и они были прекрасны. И его вера никогда не была сильнее. Но было нечто иное в таких вот собраниях в деревенских жилищах, некая интимность и теплота, в которых, был уверен Лоуренс, чистое пламя веры разгоралось необычайно ярко. Сама по себе природа мессы была, конечно, сокровенной и глубокой. Но то, что служба шла в доме семьи Толбот, делало ее отличной от городских. Суть, похоже, была в том, что, как и самые ранние христиане, люди были вынуждены встречаться тайно… И может быть, размышлял Лоуренс, само это преследование было чем-то вроде благословения. Потому что здесь, в Дубовой комнате замка Мэлахайд, он всегда ощущал прямую связь с самыми ранними временами Всеобщей церкви.

Лоуренс посмотрел на Орландо и его жену, погруженных в молитву, и на Энн – ее глаза немного потемнели и провалились в последнее время, – и на ее солидного седовласого мужа Уолтера… и поблагодарил Господа за их набожность. Даже молодой Морис, которому исполнилось уже восемнадцать, хотя и не проявлял особого религиозного рвения, каким была отмечена жизнь самого иезуита и Орландо в таком же возрасте, явно был охвачен атмосферой, в которой вырос, и испытывал благодарность к благочестию семьи.

Месса продолжалась. Agnus dei… Ora pro nobis… Мягкая латынь литургии текла плавно, латинские слова приносили утешение людям по всему западному христианскому миру, они давали им опору в жизни уже более тысячелетия… И наконец свершилось чудо мессы. Да, думал Лоуренс, Римская церковь воистину Церковь вселенская, ее столпы – это моральные предписания, ее своды дают убежище каждой христианской семье. Оказавшись в нем, никто не видит разумных причин уйти. И когда Лоуренс в конце службы поднялся с колен, его охватило огромное чувство покоя.

Пришедшие на службу не сразу покинули Дубовую комнату. Отец Лука обошел их, для каждого найдя несколько слов. Старый священник был рад увидеть Энн, не появлявшуюся здесь довольно долго, и узнать, что этим летом последняя из ее дочерей также вышла замуж.

– Значит, остается лишь этот юноша, – сказал священник, подмигнув Морису. – Но ему пока незачем думать о таких вещах.

Орландо и Мэри он приветствовал особенно тепло. И ясно было, что старик испытывает к ним особые чувства.

У них до сих пор не было детей. Хотя Лоуренс прекрасно понимал, что не следует испытывать Божественное провидение, тем не менее он тоже расстраивался и недоумевал, почему Господь не благословил его брата с женой ребенком. Поначалу Лоуренс не слишком беспокоился. Он помнил, как Энн впервые заговорила на эту тему десять лет назад, в тот день, когда они все вместе ходили к морю, в Портмарнок, но даже тогда он верил: нужно лишь проявить немножко терпения и все будет хорошо. Однако годы шли, а ребенка так и не было. Почему же, почему, гадал Лоуренс, Господь не дал им столь обычного благословения? Конечно, и речи быть не могло, что это наказание за какой-то грех. Оба супруга были глубоко религиозными людьми и были преданы друг другу. Вообще-то, отсутствие детей даже усилило их набожность. Лоуренс искренне любил жену брата. Мэри обладала одним из тех лиц, которые на поверхностный взгляд не становятся лучше с годами. В юности она была хорошенькой девушкой с каштановыми волосами, с носом-пуговкой и нежными щеками. Теперь эти щеки стали немного жестче и краснее, а нос как будто расплылся. Карие глаза, немного выпуклые, серьезно смотрели на мир. Но на более глубокий, религиозный взгляд доброта делала эту женщину прекраснее прежнего. Она была, как говорится, тихая душа. Мэри безупречно вела домашнее хозяйство, слуги были всем довольны, а муж имел все, что только могла дать хорошая жена, и заботился о ней, как и положено хорошему супругу. Но Лоуренс догадывался, что под безмятежной внешностью, которую Мэри демонстрировала миру, скрывается огромная боль.

И хотя Орландо никогда об этом не говорил, Лоуренс отлично знал, как брат страдает из-за отсутствия детей. Его вера могла, конечно, твердить ему, что он должен принять Божью волю; и, будучи религиозным, он и принимал… умом. Но сердце жаждало иметь семью, наследника и, более того, – исполнения клятвы, данной отцу, а потому в тайных уголках его души эта боль, должно быть, пожирала его каждый день.

– Знаешь, он каждую неделю ходит к святому колодцу в Портмарнок, – призналась Энн Лоуренсу несколько лет назад. – Он не говорит об этом Мэри, но мне сказал.

И каким бы ни было отношение Лоуренса к суевериям, он вряд ли мог в чем-то винить брата.

– Осмелюсь предположить, – заметил он тогда, – что человек может молиться и там, как в любом другом месте.

Однако как старательно Орландо ни скрывал свои походы, Мэри должна была о них знать. Она должна была знать и о его тайной боли, равной ее собственным страданиям, а то и сильнее, и, конечно же, винила во всем себя. Боже мой, размышлял иезуит, если бы я думал, что в том будет польза, то сам на коленях дополз бы до древнего отцовского колодца.

Когда все вышли наружу, солнце сияло на золотой листве деревьев на фоне ясного синего неба. Перед тем как сесть в седло, Орландо дал понять брату, что хотел бы по дороге поговорить с ним наедине.

Обратно они скакали парами. Энн с Уолтером ехали впереди, Мэри – рядом с юным Морисом, который, как обычно, развлекал ее милой болтовней, а Орландо и Лоуренс немного отстали.

Несколько минут они ехали в молчании. Орландо как будто глубоко ушел в собственные мысли, и Лоуренс, не желая ему мешать, просто ждал начала разговора. Он предполагал, что речь пойдет о политической ситуации.

Жизнь самого иезуита изменилась мало. Но произошло несколько поразительных событий. В Англии убили фаворита короля герцога Бэкингема. Никто о нем не жалел, по крайней мере, английская дипломатия с тех пор стала более разумной. В Дублине люди радовались падению доктора Пинчера. Их кузен Дойл привез обнадеживающий отчет о том, как он погубил репутацию проповедника в разговоре с королем. После возвращения делегации из Лондона им были обещаны некоторые милости, а деньги для короля собраны, пусть и с некоторыми трудностями. Но за этим так и не последовали уступки католикам, а через пару лет английские протестанты вновь начали преследовать ирландских католиков. Однако в конце концов стало казаться, что все идет к лучшему, когда несколько лет назад доверенный офицер короля, человек грубоватый и властный, некий Уэнтуорт, был прислан править Ирландией. Уэнтуорт благоволил к официальной Ирландской церкви и быстро расправился с пуританскими раскольниками.

– Мне кажется, мы можем полагать, – сказал тогда Лоуренсу Орландо, – что король показывает нам, что он действительно друг католиков, как и говорил когда-то.

Но Лоуренс не видел причин менять свою первоначальную оценку.

– Уэнтуорт – доверенное лицо короля Карла. В том сомнений нет. И, будучи таковым, он имеет лишь один интерес: усилить власть короля. Он будет с одинаковым рвением поддерживать или громить хоть католиков, хоть пуритан, лишь бы добиться своего. Но только и всего.

В недавнее время было заявлено о создании новых колоний для протестантов на западе острова, в Коннахте.

– Видишь? Ничего не изменилось, – сказал Лоуренс.

– Но все равно, – напомнил ему Орландо, – католиков по-прежнему оставляют в относительном покое.

А потому Лоуренс был удивлен, когда почти сразу после их отъезда из замка Толботов Орландо повернулся к нему и тихо сказал:

– Я очень беспокоюсь за Энн.

– Энн? Мне показалось, она сегодня несколько бледна, – заметил он. – Но ничего более. Она нездорова?

– Не совсем так. – (Они проехали еще немного.) – В каком-то смысле это даже хуже. – Он глубоко вздохнул. – Мне кажется, она влюбилась.

– Влюбилась?! – Лоуренс был настолько потрясен, что едва не подавился этим словом, и тут же посмотрел вперед, желая убедиться, не слышат ли их всадники впереди. – И в кого?

– В Бриана О’Бирна.

Несколько мгновений Лоуренс молча переваривал услышанное.

– Ты уверен?

– Да.

– Но ты ведь не хочешь сказать, что она могла бы…

– Да, – ответил Орландо. – Хочу.

Когда Джереми Тайди смотрел тем утром на своего сына Фэйтфула, то испытывал вполне законную гордость. Мальчик превратился в молодого мужчину, отлично сложенного.

– Он выше меня ростом, – не раз с удовольствием говорил жене Тайди.

У Фэйтфула были каштановые волосы, хотя у отца они были светлыми; умные, широко расставленные глаза. Учился он усердно и хорошо. Но, по правде говоря, он не всегда хотел учиться.

– Я мог бы зарабатывать деньги, вместо того чтобы читать книги, – жаловался Фэйтфул.

Да и жена не всегда поддерживала Тайди.

– Ты только посмотри на бедного доктора Пинчера! Что с ним сделала эта учеба! – повторяла она не раз. – Уверена, если бы он не учился столько, давно был бы женат.

Втайне Тайди не мог с этим не согласиться. Однако он не позволял подобным разговорам отвлекать сына от того, что было необходимо.