Драма моего снобизма

Остававшиеся в России обычно помирали раньше выбравшихся в заграницу. И выходило так, что эмигранты, получив некую фору, со своими некрологами грелись в тени усопшего, сообщали, что были с ним однокашники, дружили. Доверять их воспоминаниям столько же оснований, сколько запискам Пушкина, использовавшим газетную утку о первом представлении «Дон Жуана», будто «знаменитый Сальери вышел из залы, в бешенстве, снедаемый завистью». В дневниках Поэта, впрочем, я нашёл также, что «зависть – сестра соревнования, следственно из хорошего роду». Не из хорошего, осмелюсь возразить…

Несбыточно ярко из памяти выпрыгнуло эссе-некролог в «Снобе» под рубрикой «Лучший материал» на смерть критика Льва Аннинского. Оно показалось мне родом непредумышленного возмездия: усопший печатал свои статьи в «Новом мире» и в «Октябре», а потом посмеивался – мол, и там, и там ругали; он со скепсисом принял Перестройку, Гласность, а про распад Империи кокетничал: мол, всё это почему-то не было для меня неожиданностью. Его позиция в 70-х и 80-х – размышлять, ставить вопросы, но не отвечать на них – вполне устраивала власть. В мировоззренческой каше Аннинский объявлял себя атеистом, но поучал: «Надо вовремя прочесть Евангелие. Во-время! Я очень поздно прочел… Это святой, сакральный текст. Эти тексты носят сакральный смысл, потому что они намолены». На Первом канале российского ТВ Аннинского представляли философом, критиком, писателем, мыслителем. Живой классик! На самом деле, он плутовал со зрителями: «Сначала был советским, потом антисоветским, а теперь синтетическим… Со Сталиным мы консолидировали страну и выиграли войну. Проза Ерофеева, если можно так выразиться, сперматоцентрична: всё есть сперма. Проза Сорокина, зацикленного на еде и определённых отправлениях, сводится к тому, что мир состоит из еды и дерьма. Проза Пелевина – наиболее из них талантливого – сводится к тому, что всё есть кокаин». Словцо «гнусно», «гнусность», думаю, приятно оживило бы страницы скучноватой биографии критика Аннинского с его деятельной и говорливой мыслью. Но что ему оставалось, коли решил: его место в России, только в России и при любых обстоятельствах. Его собрат по перу, и антипод по идеологии, эмигрант Борис Зайцев, думал иначе: «При всей моей глубокой любви к родине, должен сказать, что в данных условиях я не мог бы там быть свободным писателем и человеком. Поэтому при всей, во многих отношениях, горечи эмиграции, я никогда не жалел, что оставил Россию».

Наверное, с определением места в иерархии писателя, да и вообще литератора, после его смерти торопиться не следует. Надо дать поработать Времени. Время судит вернее не потому, что дети умнее отцов, а потому, что Времени судить легче: всякая мелочь исчезает, всякое постороннее отпадает. Гоголь перед смертью кинулся составлять духовное завещание: соотечественник, я вас любил…но умоляю, да не оскорбится никто из моих соотечественников, если услышит. что-нибудь похожее на поученье. Я писатель, а долг писателя. и так далее. Я, к примеру, соотечественников не люблю, но прислушавшись к совету классика, поучать их не собираюсь. А вот сбросить с пьедестала самонадеянно забравшихся на него, считаю обязанностью всякого, кто мыслит литературой, дышит ею и пишет о ней. И не обязательно забравшихся, а и заброшенных случайно историей. Скажем, без того, чтобы почитать что-то из «Улисса», я уже тридцать лет не иду спать. Но боже упаси меня назвать Джеймса Джойса классиком. Экспериментатор, обходящийся с читателем без церемоний, наплевавший на фабулу, форму, сюжет, пренебрегающий правилами, выставляющий тексты без единой точки, запятой, заглавной буквы, абзаца: как бы узнать нравлюсь ли я ему конечно вид у меня был довольно замученный когда я пудрилась и смотрелась в зеркальце но зеркало всегда даёт не то выражение и вдобавок он столько времени на мне орудовал со своими здоровенными бёдрами тяжёлый и грудь вся волосатая в такую жару и ещё ложись под них засунул бы лучше сзади жена Мастянского рассказывала он заставлял её по-собачьи и чтобы высовывала язык как можно сильней. Вот это назвать высокой литературой? Нет уж, увольте. А такого в «Улиссе» – десятки страниц.

В своих экспериментах Джойс игнорировал, что опытный Художник не подпускает Эпоху слишком близко к себе, держит её на расстоянии. Инстинкт подсказывает Художнику необходимость сознательно отдалиться от главных событий, чтобы справиться с нюансами. Инстинкт определяет отбор, строй и суть этих нюансов. Да и язык строит для изложения их. Скажем, стремление писать о том, что чувствует побеждённый, а не победитель, падший, а не герой. У Толстого князь Андрей вспоминает об измене Наташи: «я говорил, что можно простить, но я не говорил, что я могу простить»… И не так уж важно, что думает Художник о собственной судьбе. Важно, что он видит, когда вкладывает в уста своих героев мысли об Эпохе, в которой им довелось жить.

И критику, и художнику простителен любой абсурд вне Творчества, вот в чём дело. Да, Толстой говорил глупости, а писал умно. Наша графоманка на «Снобе», наоборот, строчит плохие романы, а говорит умно – об экономике, о политике, да почти обо всём. Кроме литературы. В воспоминаниях её об Аннинском нет и следа навигационного мышления. Судите сами: «В 2014-м неожиданно раздался звонок. У меня аж дыхание перехватило: мне звонит сам Анненский. Лев Александрович, без просьб, сам вызвался написать рецензию на мой роман. А через год – ещё на один, и ещё через год – снова. Вот в этот период мы много общались, и у меня сложилось впечатление, что Л.А. уже перерос литературу как таковую…». Рескрипту графоманки вторит и американский профессор: «СЛевой Аннинским мы были знакомы наверняка дольше всех рецензентов. Неоперившимися юнцами мы дружили домами. Точнее дружили наши жены. Лева был моложе меня, но умнее. Он учил, я внимал. Я не поспевал за его мыслью. Но… я чувствовал, что друзьями мы никогда не станем, в разведку я бы с ним не пошел. Когда я писал свою самиздатскую рукопись, приходилось мне каждый вечер решать, к кому из друзей отвезти на сохранение очередной её кусок. Мысль отвезти его Аннинским у меня НИКОГДА не возникала». Ну, и автор поста-некролога про Анненского изящно прикончил тему: «А мне бы такая мысль тоже не пришла, но не потому, что я боялся бы доноса, а потому, что я не стал бы подставлять такого общественно значимого человека, который у всех на виду, – а заодно с ним у всех на виду была бы и моя рукопись.». Грустно, когда в тени усопшего мы, испорченные веком, озабочены своими престижами. С ядовитого разноса коллег по клубу перейду к описанию омута, в который я окунулся, пытаясь усвоить сленг интернетной площадке. Русский язык хорош, если, размышляя, вдруг пробиваешься к смыслу. Но если до смысла не добираешься, нет ничего лучше выражать им же бессмыслицу, пошлость, банальность, расхожесть, сдабривая словоблудие глубокомыслием. Ещё эффективнее русский язык в устной речи, если произносить пустое со значением, не торопясь, с затяжными паузами, заполняя их словами паразитами. Выставлять же такое в интернете нелепо, бездарно и просто скучно. Это как слушать выступления наших невежественных вождей и политиков, как читать графоманские сочинения. По способности к пустому краснобайству русских иногда сравнивают с французами. Да, французы способны говорить ни о чем, создавая при этом впечатление существенности и даже глубокомыслия говоримого. Но сколько мелодики в этом их говорении, сколько грации в их мимике. В русском пустословии ничего подобного не отыскать…

Увидев в постах, заголовках и комментариях «Сноба» изъезженное вдоль и поперёк: воз и ныне там, горбатого могила исправит, меня это не парит…, я принялся высмеивать подобные изыски. За попытки убедить авторов выражать свои эмоции без прикрас (устала – а не упарилась; не волнует вместо – не парит), обходиться без мудрёного (алгоритм мышления, своеобразный маркер), избегать перебора в использовании компьютерного сленга (эсэмэснуть на ушко…), оппоненты обозвали меня ретроградом и литературным снобом.

Занятной оказалась и дискуссия с графоманами. Война разгорелась вокруг опуса автора с криминальным прошлым. Скрываясь от преследований на Западе, где прежде работала, она сбежала в… Москву. А когда отбилась от обвинений, принялась писать и издавать свои романы, став членом клуба «Сноб». Если бы она написала хороший роман, я бы наплевал на всё её прошлое и настоящее. И без оглядок восхищался, потому что в данном случае аморален и беспринципен. А тут промолчать мне было трудно.

Впрочем, вступать в перепалку с графоманом – это как убеждать хозяина, что нелепо обзывать наследником мокрого гостя, наследившего на ковре. Один пишет лучше, другой хуже, и всякого графомана в конце поджидает расплата. «Сноб» же обязан быть сдержанным не только публикуя сочинённое. Сдержанность нужна и в комментариях, и в диалогах, и при знакомстве со звёздами. Вспоминаю со стыдом мою встречу с Майей Плисецкой на музыкально-поэтическом концерте «Памяти Анны Ахматовой» в Ройял Фестивал Холл. Оказавшись в перерыве за кулисами, я, прежде всего, норовил отметиться фотографией с ней и Владимиром Ашкенази. У меня было 10–15 минут. Мне бы продумать вопросы. Я же суетился и выпалил: мол, помню, Майя, вас за сценой Большого, когда после финала «Спартака» вы за занавесом сказали кому-то: видел мой прыжок?! На что Майя резко оборвала меня: «Такого быть не могло, я никогда не хвасталась»…

Научил ли меня тот случай сдержанности? Нет. Я продолжал на «Снобе» в том же духе. Написал комментарий о пошлости в эссе ведущего Севы Новгородцева, с которым был немного знаком, когда сотрудничал на Русской службе Би-би-си. Затем ввязался в разговор и стал рассуждать о блатном флёре гениальной актрисы Людмилы Гурченко. Приведу мои аргументы в отношении актрисы: «Вчера из Лондона посмотрел похороны Гурченко по телевидению. Теперь мой компьютер позволяет это сделать. Эти её зрители – прямо страшно на них смотреть. Это ж моё поколение со стороны. Их провинциальность нестерпима. Дочь актрисы, в огромных чёрных очках, которая не виделась с мамой десяток лет и пришла на похороны… А ещё я понял драму Гурченко и с мужчинами, и в искусстве. При её гениальности, как актрисы, остался и даже культивировался ею самой блатной флёр. И не её лично, а страны, где она прожила, страны провинциальной и нищей. Нищей духом, свободолюбием, возможностью нормально жить и развиваться. А ведь умела гениально показывать. Огромная воля, энергия, честолюбие, маниакальное желание быть всегда на сцене, под камерой, при отсутствии потребности читать, писать и мыслить, при отсутствии глубокой интеллигентности, настоящей духовности… Вот и вылилось всё в трагическую старость. Она же не умеет сказать, у неё нормальных слов не хватает. А показывает всё гениально: жестом, взмахом, пластикой, мимикой, песней, танцем. Гениальная актриса, всё понимает, а сказать ей трудно. Показать же, это совсем не сказать продуманное. Вот и осталась Люсей! Очень провинциально».

Этот мой выпад парировал автор поста: «Мне кажется, вы чересчур пристрастны и к Людмиле Марковне Гурченко, и к её публике. Это все уже очень пожилые люди, душой оставшиеся в том советском времени, где она блистала, пела и играла. ”Я голос Ваш, жар Вашего дыханья“… Гурченко могла это сказать и про себя. Не согласен, что она не менялась. Менялась, мучилась, хотела услышать новое время, хотела найти в нём для себя достойную роль. Роли этой не было. Приходилось всё придумывать и даже режиссировать самой. Не всегда удачно. Но рассказывала она всегда зажигательно, интересно. Словом, вполне владела… Что касается моего с ней общения, то тон у нее, надо сказать, был самый корректный и вежливый. И даже доверительный. Вообще она до кончиков мизинцев была профессионалом: она знала, как надо общаться с журналистами, как их расположить, как обаять, как быть неотразимой. Поставьте цветы там, сядьте здесь, я хочу видеть ваше лицо»…

В этом диалоге вылез мой старый грех – категоричность. Да, блатной флёр актрисы мешал мне смотреть телепрограмму «Люся» Леонида Парфёнова. Но, как заметил однажды о моралистах своего времени Честертон, «пока нравственность была чёрно-белой, как шахматная доска, тот, кто стремился увеличить число белых клеток, знал хотя бы, что уменьшится число чёрных. Теперь он ничего не знает. Он не знает, что надо запрещать, что – разрешать… Если мы совмещаем бесконечные и безответственные домыслы со скоропалительными реформами, растёт не анархия, а тирания. Запретных вещей становится всё больше и процесс этот идёт уже сам собой. Воображение учёных и действия реформаторов вполне логично и почти законно делают нас рабами». Согласитесь, наблюдения Честертона нынче выглядят ещё более злободневными. Что без всякого шарлатанства я, кажется, доказываю моими эссе.

1. Есть два великих народа-засранца

«После распада СССР на его бывшей территории остались три типа государств: тирания (Туркменистан, Узбекистан), автократия (Белоруссия, Азербайджан, Россия) и клептократия (Украина, Грузия)… Замена Януковича на любого иного украинского политика неспособна изменить характер местной власти. Украине нравится сам процесс замены одного лидера на другого с радикальными разворотами, стремительными перекрасками…..»

Вот, прочитал такое и подумал: есть два великих народа-засранца. Русский – с 1000-летней историей, самой большой в мире территорией, богатейшими природными ресурсами и Украинский – с самым большим клином Черноземья, своим углём, теплым климатом, блестящим географическим положением. И ни тот 140-миллионный, ни другой – 40-миллионный, никогда не могли быть счастливыми, сытыми, обустроенными. Не могут самоорганизоваться, работать, производить, продавать. Ничего не могут. Ни одного хорошего продукта, ни одного приличного автомобиля, ни одного прекрасного костюма, обуви… ничего конкурентоспособного не произведено этими народами в минувшем и нынешнем веке. Уникально. Да им не помощи надо просить и не защиты ждать, а работать, наконец, засучив рукава. Просто работать, пахать, сеять, производить товары. Тогда появится шанс выжить.

Кризис отношений между Россией и Украиной – сигнал взаимного идиотизма. Всё, что я читал раньше и читаю на этот счёт, вызывает недоверие. Братские народы. Потому, мол, воевать им нельзя. Ну почему же. Есть у них такой опыт. Революция 1917-го, Гражданская война. Брат шёл на брата. Один политолог-оракул несёт чушь, что вот теперь пришёл конец режиму Путина: на присоединении Крыма, мол, он сломает шею. Не сломает. Русский народ с ним. Даже я в подсознании думаю, что Крым должен быть русским. И если б не методы аннексии, я бы вывел это подсознание в осознание и активное сознание. И Путин учитывал это подсознание. Можно не сомневаться. А политологу-оракулу самому в пору обратиться в институт им. Сербского, когда он пишет о состоянии Путина. Мозги Путина в порядке. С логикой, воспитанием, образованием у него проблемы. А со всем остальным он в порядке. Бицепсы, трицепсы, квадрицепсы, сексуальность, брутальность – всё на месте.

Профессор МГИМО всю жизнь пестовал студентов-дипломатов в требуемых патриотических параметрах. И вдруг из-за Крыма взбрыкнул и сравнил нынешнего правителя России с Гитлером. Мол, и тот хотел округлить владения Рейха, и этот жаждет аннексий через референдум. Решимость профессора сказать правду даже не завершилась анонсируемой им отставкой. Его простили. И он рад. И я за него. Это ж не убеждения. Это ж импульсы. А за них страдать-голодать ему ни к чему. Что же до Путина, он, конечно, просчитывал, во что ему обойдётся демарш с Крымом. Тут вопрос его приоритетов. Он хорошо знает, что его народ за интересы родины должен и будет платить. А потому его мало что смущает. И правильно. Потому что даже верный олигарх А. Усманов в этот день потерял больше полумиллиарда долларов за несколько часов. И никакого протеста. Молчит. У него ж их 18 с половиной. А вот М. Ходорковский, недавний узник, ныне эмигрант, позабыв, что прежде выступал, как государственник, готовый воевать за Северный Кавказ, вдруг объявил о готовности отправиться на Украину в качестве посредника. Как независимого эксперта – в такой роли его никто не принял бы. Оказалось, что поехал в Киев читать лекции студентам о свободе. Жалко это выглядело. Похоже, не отошёл МХА ещё от 10-летнего пребывания в заключении.

Комментарии

– Что до сексуальности и брутальности Путина – ну, какая там брутальность? С имиджмейкерами ему повезло – не зачесывает на лысинку волосенки, и то хорошо. Батьке вон отсоветовали, и он сразу стал выглядеть гоооораааздо брутальнее… А настоящие брутальные мужики такой, извините, херней не занимаются – у Путина с Лукашенко другие способы есть для поднятия самооценки. Вы были бы правы в оценке действий Путина и значения поддержки его широкими народными массами для благополучного исхода крымской авантюры, если бы весь мир состоял из одной России. Но, так как население мира населением России отнюдь не ограничивается, то и поддержка Путина ста миллионами россиян не играет особой роли.

– Никогда не думала, что качества «сексуальности и брутальности» имеют какое-то отношение к оценке глав государства… а потуги сделать секс-символа из Путина, думаю, крайне нерациональная трата бюджетных средств.

– Имеют, имеют отношение эти качества, и в оценке государственных деятелей, и особенно при избрании их. Вспомните Клинтона, Берлускони… Ну, и президента Франции, резко поднявшего свой рейтинг после его любовных драм, и даже победившего в президентской гонке. Так что вкладываться в образ государственного деятеля – очень даже рационально. Не уверен, стоит ли тратить бюджетные средства на это. Но большинству российских женщин этот образ лидера России нравится.

– Вы что-то путаете. Клинтону из-за его драм собирались объявить импичмент и ему пришлось публично извиняться. Читаю в википедии определение слова брутальность: жестокость, бесчеловечность, грубость.

– Клинтон в истории остаётся лучшим президентом Америки, несмотря… и благодаря. Когда он выступает, обаянию его трудно противостоять. Он – как целое правительство, когда отправляется на сбор средств для жертв, и на благотворительные акции. Повторюсь, в русском языке понятие брутальность имеет свои оттенки и связывается с мужественностью, что определённо должно нравиться российским избирательницам.

– Сомневаюсь, что американцы согласятся с вашей оценкой. Не перестаю удивляться, с какой уверенностью русские мужчины рассказывают мне, русской женщине, какие мужчины мне нравятся, а какие – нет.

– О, если вы в числе меньшинства русских женщин, которые не видят в образе Путина свой идеал, у нас с вами нет эстетических разногласий.

– Сексуальность, брутальность нашего героя… Известные снимки с удочками и на лошади вполне подчёркивают и развитую мускулатуру, и мужественность. К тому же, в русском языке брутальность имеет и позитивные оттенки. Русские женщины в своей массе высоко оценили этот образ. Тут и опросы приводить излишне. Что же до поддержки россиян – я об этом только и пекусь. О последствиях этой поддержки – это вы верно подметили. Остальной же «весь мир», думаю, съест.

2. О морализаторстве

Главная слабость комментаторов в их попытках понять и осмыслить, что происходит на Украине, как мне кажется, морализаторство. «Нужна Моральная Революция» – провозглашает один из них в серии выступлений под заголовком «Мир после Крыма». Ростки такой новой морали он видит в отношениях СМИ и нового главы Государственной таможенной службы (прежний разоблачён публикациями в прессе и изгнан). Вообще говоря, «разгребательство», как вид журналистики – это компенсация отсутствия социального контроля. В такой ситуации пресса пробует стать институтом социального контроля или подменить его. Такой метод восстановления «морального режима» можно было бы принять. Но дело в том, что попытки ввести деловые и человеческие отношения в желаемое моральное русло с помощью разоблачений в прессе остались без особых прямых последствий в регулировании бизнеса. Потому что в какой-то момент разоблачительная (разгребательная) журналистика неизбежно вырождается в сенсацию и развлечение для читающей публики.

Кстати, если заглянуть в историю, от «разгребателей» и «разоблачителей» дистанцировались реформаторы в том же американском обществе времён Теодора Рузвельта. Серьёзные социологи полагают, что массовая пресса не может стать функциональной, потому что она по своей сути паразитирует на общественной грязи, фактически мешает и отвлекает. Потому ждать серьёзной помощи в оздоровлении общества со стороны СМИ наивно. Пробудить общество такая журналистика способна, но не более.

Реформирование общества происходит не под прямым давлением морализаторов, обличений в прессе, а в ходе конкуренции партий и политики макроэкономического регулирования. Тут требуется политический класс, который будет осмысливать проблемы общества и выражать его интересы. Потому в принципе бессмысленны из-за их очевидности утверждения, что «только нравственная, моральная оценка действий политика или бизнесмена, является правильной. Только оценка действий с позиций морали дает понимание реальных целей и возможных последствий проводимой политики».

Морализаторская интонация подобных пассажей мало помогает осмыслению практических задач, которые предстоит решить украинскому обществу после Майдана. И дело не «в глупых и недальновидных современных политиках (западных, российских, Э.Г.), которые не хотят признавать и выполнять роль морали». Дело в скорости формирования политического класса, заинтересованного в честном бизнесе. Дело в политической партии, которая способна выразить интересы этого класса. Вот и всё! «Новая» же мораль, которую комментатор благоразумно заключил в кавычки, на самом деле, не нова: ею пробавлялись все, кому не лень, включая прежних лидеров. О «новой» морали непременно будут говорить и те, кто выставил свои кандидатуры на выборы Президента. Но в том-то и дело, что сами по себе моральные ценности не смогут обеспечить преображение Украины. Тут для триумфа их в обществе много чего нужно. Да и для серьёзного, глубокого анализа «морализаторство», как таковое, мало пригодно.