Кочевая жизнь в Сибири

Я думаю, что мы раз пятьдесят перепрыгивали через этот горный поток на высоте двух тысяч футов, чтобы избежать камней и оползней, которые встречались нам то с одной, то с другой стороны. Одна из наших вьючных лошадей совсем сдала, а несколько других почти падали от усталости, когда ближе к вечеру мы, наконец, достигли вершины горы, возвышавшейся на 4000 футов над уровнем моря. Перед нами, наполовину скрытая серыми дождевыми тучами и клубящимся туманом, лежала обширная равнина, покрытая на глубину восемнадцати дюймов мягким густым ковром арктического мха, удерживавшим воду, как огромная губка. Не было видно ни деревца, ни какого другого ориентира – ничего, кроме мха и облаков. Холодный пронизывающий ветер с севера гнал холодные тёмные тучи по пустынной вершине и с ослепляющей, жалящей силой швырял нам в лицо крошечные частички полузамёрзшего дождя. Промокшие до нитки за восемь или девять часов, проведённых в непогоде, усталые и ослабевшие от долгого подъёма, в сапогах, полных ледяной воды, с онемевшими от холода руками, мы остановились на минуту, чтобы дать отдых лошадям и решить, куда идти. Майор раздал всем нашим людям бренди в жестяном ведёрке, но его стимулирующее действие было настолько нейтрализовано холодом, что мы едва его заметили. Бедный староста из Еловки, в мокрой одежде, с посиневшими губами, стучащими зубами и чёрными волосами, прилипшими к бледным щекам, казалось, вот-вот упадёт. Он жадно схватил ведёрко с бренди, которое протянул ему майор, но все его члены так дрожали, и он пролил большую часть, не донеся до рта.

Опасаясь, что темнота настигнет нас прежде, чем мы доберемся до укрытия, мы направились к заброшенной полуразрушенной юрте, которая, по словам Николая, находился на западном краю этого возвышенного плато, примерно в восьми верстах. Наши лошади при каждом шаге погружались по колено в мягкую, губчатую подушку влажного мха, так что мы не могли идти быстро, и небольшое расстояние в восемь верст показалось бесконечным. После ещё четырех утомительных часов, проведенных в блужданиях среди серых облаков под пронизывающим северо-западным ветром и при нулевой температуре, мы, наконец, добрались в окоченевшем состоянии до юрты. Это была пустая низкая хижина, почти квадратной формы, построенная из разнокалиберных брёвен и обложенная двумя-тремя футами мха и поросшей травой земли, и походила скорее на сарай. Половина одной стены была разобрана застигнутыми бурей путешественниками на дрова, земляной пол был мокрым от протекающей крыши, ветер и дождь угрюмо завывали в дымоходе, двери не было, и всё это являло картину полного запустения. Но нашего Вьюшина это нисколько не смутило, и он принялся за дело: снёс ещё одну часть разрушенной стены, чтобы развести огонь, повесил чайники и перенёс наши сундуки с провизией под кровлю жалкого убежища. Я так и не смог выяснить, где Вьюшин раздобыл в тот вечер воду для нашего чая, так как в радиусе десяти миль не было ни одного ручья, а с крыши капала какая-то густая грязь. Однако у меня есть подозрение, что он выжал её из пучков мха, которые вырвал из мокрой тундры. Мы с Доддом сняли сапоги, вылили из них по пинте грязной воды, вытерли ноги и, когда от мокрой одежды повалил пар, почувствовали себя вполне комфортно.

Вьюшин был в хорошем расположении духа. Он добровольно взял на себя в этот день всю заботу о наших погонщиках, отличился самыми неутомимыми усилиями, поднимая упавших лошадей, переводя их через опасные места и подбадривая безутешных камчадалов, и теперь рассеянно выжимал мокрые волосы в котелок с супом с таким сияющим спокойствием на лице и с таким сердечным добродушным смехом, что никто не мог чувствовать себя сердитым, усталым, замёрзшим или голодным. С этим светлым лицом, озарявшим дымную атмосферу полуразрушенной юрты, с этим смехом, радостно звеневшим в ушах, и мы подшучивали над нашим несчастьем и убеждали себя, что хорошо проводим время. После скудного ужина, состоявшего из селянки, сушёной рыбы, сухарей и чая, мы растянулись в лужах помельче, какие только могли найти, укрылись одеялами, шинелями, клеёнками и медвежьими шкурами и, несмотря на мокрую одежду и ещё более мокрые постели, заснули.

Глава XIII

Мрачная ночь – Пересекаем водораздел Камчатки – Ещё одна охота на медведя – Опасная езда – Тигиль – Тундра северной Камчатки.

Я проснулся около полуночи от холода в ногах, дрожа всем телом. Костёр на мокрой илистой земле догорел до нескольких тлеющих угольков, которые отбрасывали красные отблески на чёрные дымные поленья и по тёмным закоулкам юрты. Вокруг хижины жалобно завывал ветер, дождь время от времени барабанил по брёвнам и просачивался через многочисленные щели на мои уже насквозь промокшие одеяла. Я приподнялся на локте и огляделся. Хижина была пуста, я был один! На мгновение моё полусонное сознание не могло сообразить, где я нахожусь и как попал в такое странное, мрачное помещение, но тут ко мне вернулось воспоминание о вчерашней поездке, и я подошел к двери посмотреть, что стало со всем нашим отрядом. Оказалось, что майор и Додд с камчадалами разбили палатки на рыхлом мху и провели там ночь, вместо того чтобы оставаться в юрте и портить одежду и одеяла грязной водой с протекающей крыши. Палатки протекали ненамного меньше, но я всё же предпочел чистую воду грязной, и, собрав постель, забрался в одну из них рядом с Доддом. Ночью ветер сорвал нашу палатку и оставил нас на некоторое время под дождём, пришлось устанавливать её под холодным ветром заново. На этот раз её укрепили брёвнами из стен юрты, и нам удалось немного поспать до утра.

Когда мы вылезли из палатки на рассвете, вид у нас был плачевный. Додд с грустью посмотрел на мокрые одеяла, пощупал промокшую одежду и мрачно продекламировал:

 
Вот снова осень наступает
И ревматизм мой обостряет.
Холодные, сырые ночи,
И боль терпеть уж нету мочи.
И счастлив только я тогда,
Когда нет судороги у меня!^[61]
 

В этом поэтическом крике души мы все ему если не присоединились, то, по крайней мере, искренне посочувствовали.

При дневном свете наши унылые мокрые лошади были осёдланы, и, так как непогода уже начала стихать, мы тотчас же после завтрака двинулись к западному краю высокого плоскогорья, образующего здесь вершину горного хребта. Пейзаж с этой точки в ясную погоду должен быть великолепен, так как с одной стороны открывается вид на Тигильскую долину и Охотское море, а с другой – на Тихий океан, долины Еловки и Камчатки и величественные вершины Шивелуча и Ключевского. Изредка сквозь просветы в тумане мы видели Еловку, текущую в тысячах футов внизу, и дымящуюся вершину далекого вулкана, плывущую в огромном море голубоватых облаков; но вот опять длинные струи тумана, несущиеся через вершину перевала с Охотского моря яростно хлещут нам в лицо, заслоняя всё, кроме мшистой земли, по которой бредут наши усталые лошади.

Кажется невозможным, чтобы люди могли или хотели жить в этой пустынной тундре, на высоте 4000 футов над уровнем моря, половину времени окутанной туманом и обдуваемой штормовыми ветрами с дождём и снегом. Но и здесь кочевые коряки бесстрашно бросают вызов стихии – ставят чумы и пасут своих выносливых оленей. Три или четыре раза в этот день мы проходили мимо груд оленьих рогов и куч пепла, окруженных ветками стланика, которые отмечали места, где стояли жилища коряков, но сами кочевники, оставившие эти следы, давно ушли и теперь, быть может, пасли своих оленей на продуваемых всеми ветрами берегах Северного Ледовитого океана.

Из-за густого тумана, который постоянно окутывал нас, мы не могли получить ясного представления ни о горной гряде, через которую мы проходили, ни о протяженности и природе этой огромной тундры, лежащей так высоко среди потухших вулканических пиков. Я знаю только, что незадолго до полудня мы покинули тундру и постепенно спустились в область сплошных камней, где вся растительность исчезла, за исключением редких участков чахлого кедрового стланика. На протяжении, по крайней мере, десяти миль земля была покрыта глыбами магматических пород размером от пяти кубических футов до пятисот, разбросанными в абсолютном беспорядке.

Казалось, небеса в какой-то неведомый геологический период сыпали сюда огромные вулканические камни, пока земля не покрылась ими слоем в пятьдесят футов. Почти все эти камни имели две гладкие плоские стороны и напоминали неровные ломти какого-то окаменевшего чёрного пудинга. Я не был достаточно знаком с вулканическими явлениями, чтобы определить, каким образом земля была завалена этими каменными плитами, но выглядело это так, словно огромные пласты застывшей лавы падали друг за другом с неба и разбивались, ударяясь о землю, на миллионы угловатых осколков. Я вспомнил, как Вальтер Скотт описывал место, где высадились король Брюс и Рональд – единственное, что я знал до сих пор о подобных ландшафтах.

В полдень мы остановились попить чаю на западной стороне этой каменистой пустыни и ещё до наступления ночи достигли места, где снова появились кусты, трава и ягодник. Там, под ветром и проливным дождем, мы разбили лагерь, а на рассвете 21-го продолжили спуск по западному склону горы. Ранним утром нам придала бодрости встреча с отрядом свежих людей и лошадей, посланных нам навстречу из туземной деревни под названием Седанка^[62], и, обменяв наших хромых и обессилевших животных на этих новых рекрутов, мы быстро двинулись дальше. Погода скоро прояснилась, стало тепло и светло, тропа петляла среди холмов, рощ жёлтых берез и алых рябин, и по мере того, как солнце высушивало нашу промокшую одежду и возвращало приятное тепло нашим замёрзшим конечностям, мы забывали о дождях, ветрах и унылом запустении пройденного перевала и возвращали себе обычную бодрость духа.

Мне кажется, я уже рассказывал об одной охоте на медведя, в которой участвовал наш отряд, но так как это была всего лишь стычка, не показавшая всех тех заслуг, которых были достойны её участники, то я расскажу ещё об одном происшествии с медведем, приключившимся с нами у подножия Тигильских гор. Оно определенно должно быть последним.

Вы, доверчиво слушающие рассказы охотников и с энтузиазмом выслеживающие по следам медведей, ожидающие, что опасности рождают храбрость, а чем сложнее обстановка – тем больше храбрости, слушайте историю Расселаса, неопытного охотника на медведей^[63]!.. Около полудня, когда мы шли по краю узкой, поросшей травой долины, окаймленной густым смешанным лесом, один из погонщиков вдруг закричал: «Медведь!», нетерпеливо указывая вниз, на большого чёрного медведя, который беззаботно бродил по высокой траве в поисках черники и подходил всё ближе и ближе к нашей стороне оврага. Он, очевидно, ещё не заметил нас, и вскоре отряд, который собрался напасть на него, состоял из двух камчадалов, майора и меня, вооруженных до зубов ружьями, топорами, револьверами и ножами. Осторожно пробравшись через лес, мы незаметно заняли выгодную позицию на опушке прямо перед его Косолапым Величеством и спокойно ждали, когда он приблизится. Поглощенный поеданием черники и совершенно не подозревая о своей неминуемой судьбе, он медленно и неуклюже ковылял в нашу сторону. Когда до него оставалось не более пятидесяти ярдов, камчадалы опустились на колени, выставили вперёд длинные тяжёлые ружья, крепко упёрлись сошками в землю, трижды благоговейно перекрестились, глубоко вздохнули, тщательно прицелились, закрыли глаза и спустили курки… Послышалось долгое шипенье, во время которого камчадалы добросовестно держали глаза закрытыми, и, наконец, ужасный грохот возвестил о начале битвы, за которым немедленно последовали ещё два резких выстрела из моей с майором винтовок. Когда дым рассеялся, я нетерпеливо приподнялся, чтобы увидеть, как зверь бьётся в предсмертных судорогах; Но каково же было мое изумление, когда я увидел, что вместо того, чтобы брыкаться в последних конвульсиях, как сделал бы зверь, обладающий хоть каким-то чувством приличия, после такого обстрела, это несговорчивое животное галопом мчится прямо на нас! Такого варианта в программе представления не было! Мы не рассчитывали на контратаку, а свирепость, с которой медведь продирался к нам через кусты, не оставляла места для сомнений в серьезности его намерений. Я попытался припомнить какой-нибудь исторический прецедент, который оправдал бы мою попытку взобраться на дерево, но мой ум был в таком возбуждении, что я не мог воспользоваться своими обширными историческими познаниями. «Человек может знать все семь частей Корана наизусть, но когда медведь придет за ним, он не вспомнит и алфавит!» То, что надо делать в самом крайнем случае, никогда не предугадаешь! Но ещё один выстрел из револьвера майора, оказалось, изменил первоначальный план действий медведя, и, внезапно свернув в сторону, он проломился сквозь кусты в десяти футах от дул наших пустых винтовок и исчез в лесу. Тщательный осмотр листьев и травы не выявил никаких следов крови, и мы неохотно пришли к выводу, что зверь остался невредим.

Что ж, охота на медведя с русским ружьём – очень приятное и совершенно безопасное развлечение! Для медведя. У него всегда будет достаточно времени, чтобы после того, как ружьё начнет шипеть, съесть сытный обед из черники, пробежать пятнадцать миль через горный хребет в соседнюю долину и спокойно заснуть там в своей берлоге, прежде чем произойдет смертельный выстрел!

А вот для окружающих всю следующую неделю было весьма небезопасно предлагать майору или мне «котлеты из медвежатины»…

В тот вечер мы остановились на ночлег под огромными раскидистыми ветвями корявой березы, в нескольких верстах от места нашего подвига, и рано утром в пятницу отправились в Седанку. Когда до деревни оставалось вёрст пятнадцать, Додд предложил поскакать галопом, чтобы испытать наших лошадей и согреться. Так как мы оба были на хороших лошадях, то я вызвал его на скачки до самого поселка. Из всех безрассудных головокружительных поездок, которые мы когда-либо совершали на Камчатке, эта была худшей! Лошади, как и их всадники, скоро пришли в такое же возбуждение, что как безумные прыгали через овраги, стволы, валуны и лужи. Один раз меня чуть не стащило с лошади, когда я, продираясь сквозь кусты, зацепился винтовкой за ветку, и несколько раз мы оба едва не расшибли себе головы о деревья. Приближаясь к деревне, мы увидели трёх или четырёх камчадалов, рубивших дрова. Додд издал ужасающий крик, похожий на боевой клич индейцев сиу, пришпорил коня, и мы полетели на них, как молнии. При виде двух смуглых незнакомцев в синих охотничьих рубахах, сапогах и красных шапках, с пистолетами и ножами на поясе, бросившихся на них, как мамелюки, бедные камчадалы побросали топоры и, спаслись бегством в лесу. За исключением тех моментов, когда меня чуть не стащило с лошади, мы ни разу не натянули поводья! И вот теперь наши животные стояли в деревне, тяжело дыша и все в пене. Если вы как-нибудь захотите увидеть искру интереса в глазах Додда, спросите его, помнит ли он скачки с препятствиями у Седанки!

В тот вечер мы доплыли по реке Тигиль до села Тигиль, куда прибыли с наступлением темноты, всего проделав за шестнадцать дней путь в тысячу сто тридцать вёрст.

Мои воспоминания о Тигиле несколько смазаны и туманны. Помню, на меня произвело впечатление непомерное количество шампанского, вишневого ликера, белого рома и водки, которые могли выпить русские жители Тигиля, и я подумал, что Тигиль – деревня не такая неприглядная, как большинство камчатских поселений, но и не более того. Наряду с Петропавловском, однако, это важнейшее поселение на полуострове, торговый центр всего западного побережья. Русский пароход и американское торговое судно каждое лето заходят в устье Тигиля, доставляя большое количество ржаной муки, чая, сахара, сукна, медных котлов, табака и крепкой русской водки для снабжения полуострова. Купцы Брагины, Воробьёвы и ещё две-три торговые фирмы имеют здесь свои представительства, и в Тигиль съезжаются зимой для торговли многие северные племена чукчей и коряков. Так как нам не встретится больше ни одного торгового поста до самой Гижиги, расположенной в северной части Охотского моря, мы решили остаться на несколько дней в Тигиле для отдыха и починки снаряжения.

Теперь нам предстояло приступить к тому, что, как мы опасались, окажется самой трудной частью нашего путешествия – как из-за природы этих мест, так и из-за позднего времени года. От тундры кочевых коряков нас отделяли ещё только семь поселений камчадалов, а мы ещё не придумали, как пересечь эти негостеприимные пустоши, прежде чем зимние снега сделают их пригодными для езды на оленьих упряжках. Тому, кто не имел опыта жизни на севере, трудно составить из словесного описания ясное представление о сибирской тундре и полностью оценить характер и трудность препятствий, которые она представляет для летнего путешествия. Её нелегко пересечь даже зимой, когда она замёрзла и покрыта снегом, а летом она становится практически непроходимой. На протяжении трёхсот или четырёхсот миль вечномерзлая земля покрыта на глубину двух футов пышной порослью мягкого, пористого арктического мха, пропитанного водой, с редкими чахлыми кустиками голубики и багульника. Она никогда не высыхает и никогда не становится достаточно твёрдой, чтобы обеспечить надежную опору. С июня по сентябрь это большая, мягкая, зыбкая подушка из мокрого мха. Нога может погрузиться в неё до колена, но как только давление снимается, она снова поднимается с эластичностью гуттаперчи, и от ступни не остается и следа. Ходить по тундре – всё равно, что ходить по огромной мокрой губке. Причины, вызывающие этот необыкновенный и, по-видимому, ненормальный рост мха, являются теми же, которые оказывают самое сильное влияние на развитие растительности вообще, а именно: тепло, свет и влага – и эти силы в северном климате объединяются и усиливаются в летние месяцы так, что некоторые виды растительности становятся почти тропическими. Весной земля оттаивает до средней глубины около двух футов, а ниже этой точки лежит толстый непроницаемый слой твёрдой мерзлоты. Вода, образовавшаяся в результате таяния зимних снегов, не может проникнуть глубже в землю из-за этого слоя замёрзшей земли, и у неё нет другого выхода, кроме медленного испарения. Поэтому она насыщает собою мох и, благодаря почти круглосуточному июньскому и июльскому солнечному свету, побуждает его к быстрому и удивительно пышному росту.

Очевидно, что путешествие летом по обширной тундре, покрытой мягким упругим мхом и пропитанной водой, является очень трудным, если не абсолютно невыполнимым делом. Лошадь при каждом шаге опускается по колени в мох и вскоре устает от излишнего напряжения, которое требует такая ходьба. У нас был пример такого путешествия на вершине перевала Еловка, и не было ничего странного в том, что мы с тревогой ожидали перехода через тундру коряков в северной части полуострова.

Возможно, было бы разумнее подождать в Тигиле, пока не установится зима для путешествия на собачьих упряжках, но майор опасался, что главный инженер компании уже высадил отряд людей в районе Берингова пролива, и ему не терпелось как можно скорее добраться туда, где он мог бы что-нибудь узнать об этом. Поэтому он решил во что бы то ни стало добраться до границы корякской тундры, а затем, если удастся, пересечь её на лошадях.

В Тигиле мы купили вельбот и с туземным экипажем послали его в деревню Лесная^[64], чтобы в случае, если нам не удастся перебраться через корякскую тундру, можно было до наступления зимы переправиться через Охотское море в Гижигу по воде. Провизия, товары для торговли и меховая одежда всех видов были куплены и упакованы в шкуры и сделаны все приготовления, которые наш предыдущий опыт мог подсказать нам для суровой жизни и плохой погоды.

Глава XIV

Берег Охотского моря – Лесная – «Чёртов перевал» – В пургу – Спасение из латунной коробочки – Ландшафты девственной природы.

В среду, 27 сентября, мы снова вышли в путь с двумя казаками, коряком-переводчиком, восемью или десятью людьми и четырнадцатью лошадьми. Накануне нашего отъезда выпало немного снега, но он не сильно повлиял на дорогу, а только предупредил нас, что приближается зима, и мы не должны ожидать более приятной погоды. Мы двигались вперёд как можно быстрее вдоль побережья Охотского моря, частью по берегу под скалами, частью по невысоким лесистым холмам и долинам, спускавшимся к побережью от центрального хребта. Так мы проследовали селения Аманино, Воямполка, Кахтана и Палана^[65], меняя лошадей и людей в каждом из них, и, наконец, 3 октября достигли Лесной – последнего камчадальского поселения на полуострове.

Насколько мы могли судить, Лесная находится в 59°20 широты и 160°25 долготы, примерно в ста пятидесяти вёрстах к югу от корякской тундры и почти в двухстах милях по прямой от селения Гижига, которое в настоящее время было нашей целью.

До сих пор мы не испытывали особых затруднений в продвижении по полуострову, так как погода благоприятствовала нам, и естественных препятствий, чтобы остановить или задержать наше продвижение, было немного. Теперь, однако, нам предстояло двигаться по тундре, совершенно необитаемой и малознакомой даже нашим камчадальским проводникам. К северу от Лесной центральная гряда камчатских гор резко обрывалась в Охотское море длинной цепью высоких утёсов и отделяла нас от тундры кочевых коряков огромной неровной стеной. Этот горный хребет было очень трудно пересечь на лошадях даже в разгар лета, и, конечно, ещё хуже теперь, когда горные ручьи вздулись от осенних дождей, превратившись в пенистые потоки, а бури, предвещающие приближение зимы, могли начаться в любой момент.

Камчадалы в Лесной решительно заявили, что нет смысла пытаться пересечь этот хребет до тех пор, пока реки не замёрзнут и не выпадет достаточно снега, чтобы можно было использовать собачьи упряжки, и что они не желают рисковать пятнадцатью или двадцатью лошадьми, не говоря уже о собственной жизни, в подобной авантюре. Майор сказал им скорее выразительным, чем вежливым тоном, что не верит ни единому слову из этих рассказов, что горы надо пересечь, и что они должны и обязаны идти. Им, очевидно, никогда прежде не приходилось иметь дело с таким решительным и упрямым человеком, каким оказался майор, и, посовещавшись между собой, они согласились попробовать с восемью разгруженными лошадьми, оставив весь наш багаж и тяжёлое снаряжение в Лесной. Сначала майор не хотел этого слушать, но, подумав, решил разделить наш небольшой отряд на две группы: одну – обойти горы по воде на вельботе с тяжёлым багажом, а другую – с двадцатью разгруженными лошадьми. Предполагалось, что дорога через горы будет проходить вблизи морского побережья, так что сухопутная партия большую часть времени будет находиться в прямой видимости с вельботом, и в случае, если одна из сторон столкнется с какими-либо серьёзными поломками или непредвиденными препятствиями, другая сможет прийти ей на помощь. Примерно в середине горного маршрута, к западу от главного хребта, протекает небольшая речка Шаманка, и устье этой реки было условлено как место встречи двух групп на случай, если они потеряют друг друга из виду во время штормов или туманной погоды.

Майор решил плыть с Доддом на вельботе, а мне поручил командование сухопутным отрядом, состоявшим из нашего лучшего казака Вьюшина, шести камчадалов и двадцати ненагруженных коней. Были изготовлены флаги, установлены условные сигналы, тяжёлый багаж погружен на вельбот и большую лодку из тюленьей кожи, и рано утром 4 октября я попрощался с майором и Доддом на берегу, и они отчалили. Когда лодки скрылись за выступающим утёсом, мы пустили лошадей вскачь, быстрым галопом пересекли долину и через ущелье в горах вступили в необитаемую местность.

Дорога первые десять-пятнадцать верст была очень хорошая, но я с удивлением обнаружил, что вместо того, чтобы вести нас вдоль берега моря, она уходила прямо в горы, в сторону от моря, и я стал опасаться, что наши договоренности о взаимодействии окажутся бесполезными. Полагая, что в первый день под веслами и без ветра вельбот далеко не уйдет, мы рано разбили лагерь в узкой долине между двумя параллельными горными хребтами. Я попытался, взобравшись на невысокую гору позади нашей палатки, увидеть море, но мы были по крайней мере в пятнадцати верстах от берега, и моря не было видно из-за скалистых вершин, многие из которых достигали высоты вечных снегов. Было довольно уныло ночевать в лагере без весёлого Додда, я обнаружил, что скучаю по его добродушным шуткам и смешным историям, которые до сих пор озаряли долгие часы нашей лагерной жизни. Если бы Додд мог прочесть мои мысли в тот вечер, когда я сидел в одиночестве у костра, он был бы доволен, что его общество оценили по достоинству, а его отсутствие было ощутимым.

Вьюшин постарался угодить мне с ужином и пытался, бедняга, оживить мою одинокую трапезу рассказами и забавными воспоминаниями о путешествиях по Камчатке, но оленина как-то потеряла свой обычный вкус, а русские шутки и рассказы я не понимал. После ужина я улёгся в палатке на медвежьи шкуры и заснул, глядя, как круглая луна поднимается над зубчатой вулканической вершиной к востоку от нашей долины.

В течение следующего дня мы ехали в узкой извилистой долине среди гор, по мшистым болотам и через глубокие ручьи, пока не достигли разрушенной землянки почти на полпути от Лесной до реки Шаманки. Здесь мы пообедали сушёной рыбой и сухарями и снова двинулись вверх по долине под проливным дождём, окруженные со всех сторон скалами, заснеженными вершинами и пиками потухших вулканов. Дорога стала хуже. Долина постепенно сузилась до размеров скалистого ущелья глубиной в сто пятьдесят футов, по дну которого бежал бурный поток, пенившийся вокруг острых чёрных скал и каскадами падавший по лавовым уступам.

По чёрным отвесным склонам этого «Чёртова перевала», казалось, не ступала и нога серны, но наш проводник сказал, что он уже много раз проходил через него, и, сойдя с лошади, осторожно повел меня по узкому скалистому выступу, которого я до этого не заметил. Так мы и шли по нему, то спускаясь почти к самой воде, то снова поднимаясь, пока ревущий поток не оказывался в пятидесяти футах внизу, и мы могли ронять камни из наших вытянутых рук прямо в пенящуюся воду. Слишком полагаясь на сообразительность лошади и её крепкие ноги, я попытался проехать через ущелье верхом, не спешиваясь, и тотчас же едва не поплатился жизнью за свою опрометчивость.

Где-то на полпути, где тропа была всего в восьми или десяти футах над ручьём, уступ оборвался под ногами моего коня, и мы вместе упали на камни в русле ручья. Я предусмотрительно высвободил ноги из коварных железных стремян и, когда мы падали, бросился к склону, чтобы не быть раздавленным лошадью. Падение было быстрым, я упал сверху, но когда лошадь пыталась подняться на ноги, я едва не угодил под её копыта. Она получила небольшую рану и несколько синяков, и, подтянув подпругу, я повёл её по воде, пока мы не вернулись на тропу. Я вскоре снова забрался в седло, и в промокшей одежде и несколько взбудораженный, поехал дальше.

Незадолго до наступления темноты мы достигли места, где дальнейшее продвижение в этом направлении, казалось, было полностью преграждено горной цепью, которая тянулась прямо через долину. Это был центральный хребет Шаманских гор. Я с удивлением смотрел на проводника, который указал прямо на хребет и сказал, что там и лежит наш путь.

Берёзовый лес тянулся примерно на полпути вверх по склону, и затем сменялся кедровым стлаником и, наконец, голыми чёрными скалами, где даже выносливому оленьему мху не хватало почвы, чтобы закрепиться корнями. Я больше не удивлялся уверениям камчадалов, что с нагруженными лошадьми переправиться было невозможно, и даже начал сомневаться, что это возможно с ненагруженными. Я заподозрил, что опять предстоит трудный подъём и плохая дорога, и потому решил тут же разбить лагерь и отдохнуть как можно больше, чтобы мы и наши лошади были свежи для предстоящего тяжёлого дня.

Ночь наступила рано и была ненастной, дождь всё ещё лил как из ведра, так что у нас не было возможности высушить мокрую одежду. Мне хотелось выпить бренди, чтобы согреться, но в спешке нашего отъезда из Лесной я забыл о карманной фляжке и вынужден был довольствоваться более мягким средством – горячим чаем. Моя постель, завернутая в клеёнку, была, к счастью, сухой, и, хотя я был мокрый, я заполз ногами вперед в мешок из медвежьей шкуры и, укрывшись тёплыми тяжёлыми одеялами, спал в относительном комфорте.

Вьюшин разбудил меня рано утром и сказал, что идёт снег. Я поспешно поднялся и, откинув полог палатки, выглянул наружу. Случилось то, чего я больше всего боялся. В долине бушевала снежная буря, и природа внезапно приняла суровый вид в своём холодном белом зимнем одеянии. Снег уже выпал в долине на глубину трёх дюймов, а в горах он будет, конечно, ещё глубже. На мгновение я заколебался, стоит ли пытаться пересечь хребет в такую погоду, но мне было приказано идти, по крайней мере, до реки Шаманки, и если я не сделаю этого, то цель всей экспедиции не будет достигнута.

Предыдущий опыт убедил меня, что майор не позволит никакой непогоде помешать осуществлению его планов, и если ему удастся достичь реки Шаманки, а мне – нет, то я никогда не смогу оправиться от унижения неудачей и не смогу убедить его, что англосаксонская кровь ничуть не хуже славянской. Поэтому я всё же отдал приказ собирать лагерь, и как только лошади были навьючены и осёдланы, мы отправились к подножию горного хребта. Не успели мы подняться и на двести футов над долиной, как с северо-востока на нас налетел штормовой ветер, который через несколько минут перемешал небо и землю в одном огромном белом клубящемся вихре.

Подъём стал таким крутым и каменистым, что мы больше не могли ехать верхом. Мы спешились и медленно потащили наших лошадей вверх, с трудом пробираясь через глубокие сугробы и карабкаясь по острым зазубренным камням, раздирая о них наши сапоги из тюленьей кожи. Мы кое-как поднялись, наверное, на тысячу футов, когда я так устал, что вынужден был лечь. Во многих местах снег доходил мне до пояса, и мой конь отказывался сделать хоть шаг, пока я буквально не подтаскивал его к себе.

Немного отдохнув, мы двинулись дальше, и после ещё одного часа напряженной работы нам удалось достичь того, что казалось гребнем горы, примерно в 2000 футах над морем. Здесь ветер дул с почти непреодолимой яростью. Вихри несущегося снега скрывали всё на расстоянии нескольких шагов, и казалось, что мы стоим на обломке исчезнувшего мира, окутанного круговоротом колючих снежинок. Время от времени в белом тумане над нашими головами вырисовывалась как бы подвешенная в воздухе чёрная вулканическая скала, недоступная, как пик Маттерхорна. Затем она снова исчезала в клубящемся снегу, и мы видели только белую пустоту. Длинная бахрома сосулек свисала с козырька моей фуражки, а одежда, пропитанная вчерашним проливным дождём, замёрзла и превратилась в хрустящий ледяной панцирь.