Кочевая жизнь в Сибири

Наше продвижение к Анадырску после того, как мы покинули побережье Охотского моря, было очень медленным, как из-за короткого светового дня, так и из-за глубины и малой плотности свежевыпавшего снега. Часто на протяжении десяти-пятнадцати миль нам приходилось снегоступами прокладывать дорогу для наших тяжело нагруженных нарт, и даже тогда усталые собаки с трудом пробивались сквозь рыхлые сугробы. Погода тоже была настолько холодной, что мой ртутный термометр всегда показывал -30°С – ртуть просто не поднималась из своего резервуара, и я мог оценить температуру только по быстроте, с которой мой ужин замерзал после того, как его сняли с огня. Не раз суп превращался из жидкого в твердый прямо в ложке, а консервированная кукуруза замерзала на тарелке прежде, чем я успевал её съесть.

На четырнадцатый день после отъезда из Гижиги мы достигли туземной деревни Пенжина, в двухстах верстах от Анадырска, где мы впервые побывали в мае прошлого года. Всё население деревни – мужчины, женщины, дети и собаки – вышло нам навстречу с самым радостным видом. Прошло шесть месяцев с тех пор, как они в последний раз видели незнакомцев и слышали что-нибудь из внешнего мира, так что салют в нашу честь из полудюжины ржавых мушкетов – это было ещё не самое сильное выражение их восторга!

Выехав из Гижиги, я ожидал встретить где-нибудь по дороге курьера с новостями и депешами от Буша и был очень разочарован и несколько встревожен, когда, добравшись до Пенжины, обнаружил, что из Анадырска туда никто не приехал и что от них ничего не было слышно с прошлой весны. У меня было предчувствие, что что-то случилось, так как Бушу было прямо приказано послать курьера в Гижигу по первой зимней дороге, а сейчас был уже конец ноября.

На следующий день мои худшие ожидания оправдались. Поздно вечером, когда я сидел в доме одного из русских крестьян и пил чай, раздался крик «Анадырские едут!» и, выбежав из дома, встретил длинноволосого анадырского священника – он как раз слезал со своих саней перед дверью. Мой первый вопрос был, конечно: «Где Буш?» И сердце мое упало, когда священник ответил: «Бог его знает!»

– Но где вы видели его в последний раз? Где он провел лето?

– В последний раз я видел его в устье Анадыря в июле, – поведал священник, – и с тех пор ничего о нём не слышно.

Еще несколько вопросов – и вся эта мрачная история выплыла наружу. Буш, Макрей, Хардер и Смит в июне спустились по Анадырю на большом плоту из брёвен для постройки станционных домов по берегам реки. Оставив брёвна в нужных местах, они отправились на лодке в Анадырский залив, чтобы дождаться прибытия судов компании из Сан-Франциско. Здесь священник присоединился к ним и прожил с ними несколько недель, но в конце июля их скудный запас провизии иссяк, ожидаемые корабли всё не прибывали, и священник вернулся в поселение, оставив американцев в полуголодном состоянии в устье реки. С тех пор о них ничего не было слышно, и, как печально сказал священник, «одному Богу известно», где они и что с ними случилось. Это была плохая новость, но не самая худшая. Вследствие исключительно неудачного лососёвого промысла в Анадырске в тот сезон разразился страшный голод, много жителей и почти все собаки умерли, и деревня почти обезлюдела. Все, у кого было достаточно собак, чтобы тащить сани, отправились на поиски кочевых чукчей, с которыми они могли бы прожить до следующего лета, и те немногие, которые остались в поселке, ели свои сапоги и оленью кожу, чтобы выжить. В начале октября группа туземцев отправилась на поиски Буша и его товарищей на собачьих упряжках, но с момента их отъезда прошло уже больше месяца, а они всё ещё не вернулись. По всей вероятности, мои друзья умерли от голода на обширных пустынных равнинах в низовьях Анадыря, так как были вынуждены поехать с десятидневным запасом продовольствия, и было сомнительно, что они встретили кочевых чукчей, которые могли помочь им.

Таково было первое известие, которое я услышал с севера – голод в Анадырске, отсутствие Буша с его отрядом с июля месяца, и пропавшие с середины октября восемь туземцев с собачьими упряжками. Я не мог представить, может ли быть ещё хуже, и провел бессонную ночь, обдумывая ситуацию и пытаясь составить какой-нибудь план действий. Как бы я ни хотел не ехать ещё один раз в устье Анадыря в середине зимы, я не видел способа избежать этого. Тот факт, что за четыре месяца от Буша ничего не было слышно, означал, что с ним случилось какое-то несчастье, и я должен был отправиться на его поиски. Поэтому на следующее утро я начал закупать корм для собак, и к вечеру собрал 2 000 штук юколы и некоторое количество тюленьего жира, которых, я был уверен, хватит пяти собачьим упряжкам по меньшей мере на сорок дней. Затем я послал за вождем отряда кочевых коряков, который случайно оказался в стойбище близ Пенжины, и убедил его отогнать в Анадырск стадо оленей, достаточное, чтобы голодающие жители дожили до тех пор, пока не получат другой помощи. Я также отправил двух туземцев на собачьих упряжках обратно в Гижигу с одним письмом к исправнику, извещая его о голоде, и другим – к Додду, приказав ему погрузить все собачьи упряжки, которые он сможет достать, провизией, и немедленно отправить их в Пенжину, где я организую их доставку в голодающий Анадырск.

Сам я 20 ноября отправился в Анадырск с пятью лучшими каюрами и лучшими собачьими упряжками в Пенжине. Этих людей и собак я намеревался взять с собой в устье Анадыря, если ничего не услышу от Буша до того, как доберусь до Анадырска.

Глава XXXIV

Ночная встреча – Невзгоды партии Буша – Голод в Сибири – Рыбные магазины – Работа на Севере – Голод среди лесорубов – Путешествие в Ямск.

Воспользовавшись дорогой, которую проложили сани священника, мы быстрее, чем я ожидал, двигались к Анадырску и 22 ноября разбили лагерь у подножия невысокой горной гряды, известной как «Русский хребет», всего в тридцати верстах к югу от поселка. Надеясь добраться до места назначения до следующего утра, мы намеревались идти всю ночь, но перед самым наступлением темноты разразилась пурга, которая помешала нам перебраться через перевал. Около полуночи ветер немного стих, луна время от времени показывалась в просветах облаков, и, опасаясь, что у нас не будет лучшей возможности, мы подняли наших усталых собак и начали восхождение на перевал. Нас окружал дикий, пустынный ландшафт. Снег плотными облаками струился вниз по перевалу, наполовину скрывая из виду снежные вершины по обе стороны и всё, что оставалось позади нас. Время от времени свет луны пробивался сквозь снежную пелену и на мгновение освещал огромный пустынный склон горы над нашими головами, затем он внезапно исчезал, и вместе с ним всё исчезало в облаках и темноте. Ослеплённые снегом, задыхающиеся, мы, наконец, добрались до вершины, и когда остановились на минуту, чтобы дать отдых собакам, внезапно, всего в нескольких ярдах от нас пронеслась вереница каких-то тёмных предметов и нырнула вниз в овраг, по которому мы только что поднялись. Я увидел их только мельком, но они показались нам собачьими упряжками, и с громкими криками мы пустились в погоню. Это действительно оказались собачьи упряжки, и когда мы подъехали ближе, я узнал на одной из них старую тюленью шкуру, покрывавшую повозку, которую я оставил в Анадырске прошлой зимой и в которой, несомненно, должен был быть американец. С сильно бьющимся от волнения сердцем я соскочил с саней, подбежал к повозке и спросил по-английски: «Кто это?» Было слишком темно, чтобы разглядеть лица, но я хорошо знал голос, который ответил мне: «Буш!» – и никогда ещё этот голос не был так желанен! Больше трех недель я не видел ни одного соотечественника и не сказал ни слова по-английски, мне было одиноко и нелегко от постоянно накапливающихся проблем, и вдруг в полночь на пустынной вершине горы, в бурю, я встретил старого друга и товарища, которого считал почти погибшим. Это была радостная встреча! Оказалось, что туземцы, отправившиеся в Анадырский залив на поиски Буша и его отряда, нашли его и благополучно вернулись, и он отправился в Гижигу, чтобы сообщить о голоде и получить провизию и помощь. Он был так же остановлен пургой, как и мы, а когда она немного утихла к полуночи, мы оба отправились в путь с противоположных сторон горы и таким образом встретились на вершине.

Мы вместе вернулись в наш предыдущий лагерь на южном склоне горы, раздули угли всё ещё тлеющего костра, расстелили наши медвежьи шкуры и сидели, разговаривая, пока нас не засыпало снегом, и мы не стали похожи на двух белых медведей, а на востоке не забрезжил новый день.

Буш принес ещё и плохие новости. Они спустились к устью Анадыря, как уже сообщил мне священник, в начале июня и ждали там суда компании почти четыре месяца. Провизия в конце концов закончилась, и они были вынуждены изо дня в день питаться рыбой, которую им удавалось поймать, и голодать, когда им случалось не поймать ни одной. Соль они соскребали с бочки от солонины, оставленной в лагере Макрея прошлой зимой, а в качестве кофе пили воду с поджаренным рисом. В конце концов, однако, соль и рис закончились, и дневной рацион, часто скудный, был сведён к одной варёной рыбе. Положение их было, конечно, незавидным. Живя посреди обширной влажной тундры в пятидесяти милях от ближайшего леса, одеваясь в шкуры за неимением чего-либо другого, часто страдая от голода, постоянно страдая от комаров, от которых не было никакой защиты, и день за днём и неделю за неделей высматривая суда, которые никак не приходили. Наконец, в октябре прибыл барк «Золотые ворота», он привёз с собой двадцать пять человек и паровой катер, но уже наступила зима, и через пять дней, прежде чем они успели выгрузить груз, судно раздавило льдами. Экипаж и почти все припасы были спасены, но из-за этого численность отряда возросла с двадцати пяти до сорока семи человек без соответствующего увеличения провизии для их пропитания. К счастью, однако, в пределах досягаемости оказались кочующие чукчи, и Бушу удалось купить у них значительное количество оленей, которых он приказал заморозить для дальнейшего использования. После того, как замерзла река, Буш, как и Макрей прошлой зимой, остался без всякой возможности добраться до поселения на расстояние в 250 миль; но он предвидел эту трудность и оставил в Анадырске приказ, чтобы, если он не вернется на лодках до ледостава, ему на помощь послали собачьи упряжки. Несмотря на голод, собачьи упряжки были посланы, и Буш с двумя людьми вернулся на них в Анадырск. Найдя в поселение голод и запустение, он без промедления отправился в Гижигу, пока его измученные и голодные собаки ещё не все умерли.

Положение дел, когда я встретился с Бушем на вершине Русского Хребта, было вкратце следующим:

Сорок четыре человека жили в устье реки Анадырь, в 250 милях от ближайшего населенного пункта, с запасом провизии, которой им не хватит на всю зиму, и без всяких средств передвижения. Деревня Анадырск была безлюдна, и за исключением нескольких упряжек в Пенжине, во всем округе от Охотского моря до Берингова пролива не было свободных собак. Что можно было сделать в таких условиях? Мы с Бушем всю ночь обсуждали этот вопрос у костра под Русским Хребтом, но так и не смогли прийти к какому-либо окончательному решению, и, проспав три-четыре часа, отправились в Анадырск. Ближе к вечеру мы въехали в деревню – но её уже нельзя было назвать поселением. Две деревни выше по реке – Осолкин и Покоруков, имевшие в прошлую зиму такой благополучный вид, остались без единого жителя, а в Марково осталось лишь несколько голодных семей, у которых все собаки умерли и поэтому они не могли уйти. Ни одна собака не возвестила о нашем прибытии, ни один человек не вышел нам навстречу, окна домов были закрыты ставнями и наполовину заметены сугробами, в снегу не было тропинок, вся деревня была безмолвна и пустынна. Это выглядело так, как будто половина жителей умерла, а другая половина отправилась на их похороны! Мы остановились у небольшого бревенчатого домика, где Буш устроил свою штаб-квартиру, и провели остаток дня, обсуждая наше положение.

Тяжелая ситуация, в которую мы попали, была почти целиком вызвана голодом в Анадырске. Опоздание и последовавшее за этим крушение «Золотых Ворот» было, конечно, большим несчастьем, но оно не было бы непоправимым, если бы голод не лишил нас всех средств передвижения. Жители Анадырска, как и всех других русских поселений в Сибири, зависят в своем существовании от рыбы, которая каждое лето заходит в реки для нереста, и её ловят тысячами и тысячами, когда она поднимается вверх по течению к мелководным притокам, чтобы выметать икру. До тех пор, пока эта миграция рыб является регулярной, люди не испытывают трудностей в обеспечении себя пищей; но раз в три-четыре года по какой-то необъяснимой причине рыба не приходит, и следующая зима приносит именно такой голод, какой я описал в Анадырске, и часто гораздо худший. В 1860 году более ста пятидесяти туземцев умерли от голода в четырёх поселениях на побережье Пенжинского залива, а полуостров Камчатка периодически страдает от голода с самых времен русского пришествия, его туземное население сократилось уже более чем наполовину. Если бы не кочевые коряки, которые приходят на помощь голодающим со своими огромными стадами северных оленей, я убеждён, что оседлое население Сибири, включая русских, чуванцев, юкагиров и камчадалов, вымерло бы менее чем за пятьдесят лет. Большие расстояние между поселениями и отсутствие какой-либо связи в летнее время делают каждую деревню полностью зависимой от своих собственных ресурсов и препятствуют любой взаимной поддержке и помощи. Первыми жертвами такого голода всегда становятся собаки, а люди, лишенные таким образом единственного средства передвижения, не могут выбраться из охваченного голодом селения и, съев всё, включая сапоги, тюленьи ремни и недубленую кожу, в конце концов умирают. За это, однако, в первую очередь ответственна их собственная непредусмотрительность. Они могли бы ловить и сушить рыбу в течение одного года, чтобы хватило на три, но вместо этого они заготавливают пищи едва ли достаточно, чтобы продержаться одну зиму, и рискуют умереть от голода на следующую. Ни один опыт, каким бы тяжёлым он ни был, ни одно несчастье, каким бы великим оно ни было, не учит их благоразумию. Человек, который едва избежал голодной смерти в одну зиму, будет подвергаться точно такому же риску на следующую, вместо того, чтобы взять на себя немного дополнительных хлопот и поймать ещё несколько рыб. Даже когда они видят, что голод неизбежен, они не принимают никаких мер, чтобы смягчить его тяжесть, пока не оказываются абсолютно без кусочка пищи.

Один уроженец Анадырска как-то сказал мне в разговоре, что у него осталось всего на пять дней собачьего корма.

– Но что вы собираетесь делать после этих пяти дней?

– Бог его знает – был характерный ответ, и туземец небрежно отвернулся, как будто это не имело никакого значения.

Если Бог знает, то он, наверное, думает, что не имеет большого значения, знает ли кто-нибудь ещё или нет. После того как туземец скормит собакам последнюю юколу в своей кладовой, у него будет время, чтобы поискать ещё, но до тех пор он не собирается брать на себя лишних хлопот. Это хорошо известное безрассудство и расточительность туземцев в конце концов привели к тому, что российское правительство учредило в нескольких северо-восточных сибирских поселениях своеобразное учреждение, которое можно назвать «рыбным сберегательным банком» или «комитетом страхования от голода». Он была организован сначала путем постепенной покупки у туземцев около ста тысяч штук юколы, которые составили основной капитал банка. Каждый житель поселка мужского пола по закону обязан был ежегодно вносить в этот банк одну десятую от всей выловленной им рыбы, и никакие оправдания в неудаче не принимались. Созданный таким образом дополнительный фонд ежегодно добавлялся к основному капиталу, так что до тех пор, пока рыба продолжала поступать регулярно, ресурсы банка постоянно накапливались. Однако, когда по какой-либо причине случался неулов и возникала угроза голода, каждому вкладчику – или, точнее говоря, плательщику налогов – разрешалось брать из банке достаточно рыбы, чтобы удовлетворить свои насущные потребности, при условии возврата её следующим летом вместе с регулярной ежегодной выплатой десяти процентов. Очевидно, что учреждение, однажды созданное на такой основе и управляемое на таких принципах, никогда не могло потерпеть неудачу, а постоянно увеличивало бы свой капитал сушёной рыбы до тех пор, пока поселение не было бы избавлено от всякой вероятности голода. На Колыме, этом форпосте России на Северном Ледовитом океане, где эксперимент был впервые опробован, он увенчался полным успехом. Банк поддерживал жителей деревни в течение двух крайне голодных зим подряд, а его капитал в 1867 году составлял 300 000 сушёных рыб и накапливался со скоростью 20 000 в год. Анадырск, не будучи форпостом, такого банка не имел, но если бы наша работа продолжалась ещё год, мы намеревались ходатайствовать перед правительством об организации таких учреждений во всех населённых пунктах, русских и туземных, по всему маршруту нашей линии.

Тем временем, однако, голод был непоправим, и 1 декабря 1867 года несчастный Буш оказался в покинутом селении в 600 верстах от Гижиги без денег, провизии и средств передвижения – и с беспомощным отрядом из сорока четырех человек в устье Анадыря, зависящим полностью от его поддержки. О строительстве телеграфной линии в таких условиях не могло быть и речи. Всё, на что он мог надеяться, это обеспечивать свои отряды провизией до тех пор, пока прибытие лошадей и людей из Якутска не позволит ему возобновить работу.

29 ноября, обнаружив, что в Анадырске я больше ничем не могу помочь, а только помогаю Бушу быстрее съедать скудный запас провизии, я отправился с двумя пенжинскими санями в Гижигу. Так как я больше не бывал в северном округе и не буду больше иметь повода ссылаться на него, я кратко изложу здесь то немногое, что я впоследствии узнал из письма относительно несчастий служащих компании в этом регионе. Упряжки, которые я заказал в Гижиге, прибыли в Пенжину в конце декабря, имея около 3 000 фунтов бобов, риса, сухарей и различных припасов. Сразу после их прибытия Буш отправил полдюжины саней и немного провизии отряду в устье Анадыря, и в феврале оттуда вернулись шесть человек. Решив сделать хоть что-нибудь, Буш отправил этих шестерых на реку Майн, примерно в семидесяти пяти верстах от Анадырска, рубить деревья на столбы вдоль линии. Позже зимой в Анадырский залив была отправлена ещё одна экспедиция, и 4 марта она также вернулась, приведя лейтенанта Макрея и ещё семь человек. Эта партия пережила ужасную непогоду на своем пути от устья реки до Анадырска, и один из её членов – человек по имени Робинзон – погиб во время пурги примерно в 150 верстах к востоку от посёлка. Его товарищи оставили тело непогребённым в одном из домов, которые Буш возвёл прошлым летом, и двинулись дальше. Как только они добрались до Анадырска, их отправили на Майн, и к середине марта обе партии вместе нарубили и распределили по берегам этой реки около 3 000 столбов. Однако в апреле их провизия снова стала истощаться, они постепенно дошли до грани голодной смерти, и Буш во второй раз отправился в Гижигу с несколькими жалкими полуголодными и измученными собачьими упряжками, чтобы добыть ещё провизии. Во время его отсутствия несчастным партиям на Майне пришлось самим о себе заботиться, и, съев последний кусок пищи и трёх лошадей, присланных ранее из Анадырска, они в отчаянии пошли в поселок на снегоступах. Это было ужасным испытанием для полуголодных людей, и хотя они добрались до места назначения в целости и сохранности, они были совершенно измучены, и в конце пути едва ли могли пройти сто ярдов, не упав. В Анадырске им удалось добыть немного оленьего мяса, на котором они жили до возвращения Буша из Гижиги с провизией, где-то в мае. Так закончилась вторая зимняя работа в Северном округе. Что касается практических результатов, то это был почти полное поражение, но он развил в наших офицерах и солдатах мужество, настойчивость, терпеливость и выдержку, которых они заслуживали и которые при более благоприятных условиях достигли бы самого блестящего успеха. В феврале месяце, в то время как Нортон и его люди работали на реке Майн, термометр показывал более сорока градусов ниже нуля в течение шестнадцати дней из двадцати одного и опустился пять раз до -50 градусов и однажды до -55. Рубка деревьев на снегоступах, при температуре от -40 до -50 градусов сама по себе не является лёгким испытанием для мужчин, но когда к этому добавляются страдания от голода и опасность голодной смерти в безлюдной пустыне, это превосходит всякую человеческую выносливость, и остаётся только удивляться, что Нортон и Макрей смогли сделать столько, сколько они сделали.

Я прибыл в Гижигу из Анадырска 15 декабря, после тяжёлого шестнадцатидневного путешествия. Туда только что прибыл специальный курьер из Якутска с письмами и приказами от майора Абазы.

Ему удалось, с разрешения и при содействии губернатора этой провинции, нанять на три года восемьсот якутских рабочих по фиксированной ставке в шестьдесят рублей, или около сорока долларов в год на каждого. Он также приобрел триста якутских лошадей и вьючные сёдла, а также огромное количество различных материалов и провизии для снаряжения и пропитания лошадей и рабочих. Часть этих людей уже направилась в Охотск, и весь отряд должен был быть послан туда несколькими партиями как можно скорее, а оттуда распределён по всему маршруту линии. Конечно, надо было поставить этот большой отряд туземных рабочих под умелое американское руководство.; а так как у нас не хватало старших, чтобы руководить всеми отрядами, то майор решил послать в Петропавловск курьера за офицерами, которые отплыли из Сан-Франциско на барке и которые, как он полагал, были высажены на Камчатке. Поэтому он поручил мне организовать перевозку этих людей из Петропавловска в Гижигу и немедленно подготовиться к приёму пятидесяти или шестидесяти якутских рабочих, послать шестьсот армейских пайков в Ямск для пропитания там нашей американской партии и три тысячи фунтов ржаной муки для партии якутов, которые должны были прибыть туда в феврале. Для выполнения всех этих распоряжений я имел в своем распоряжении около пятнадцати собачьих упряжек, но и они были отправлены с провизией в Пенжину для помощи лейтенанту Бушу. С помощью исправника мне удалось уговорить двух казаков отправиться в Петропавловск за американцами, которые, как предполагалось, были оставлены там «Онвардом», и шесть коряков – отвезти провизию в Ямск, откуда лейтенант Арнольд сам послал упряжки за шестьюстами пайками. Таким образом, я сохранил свои пятнадцать нарт для снабжения лейтенанта Сэндфорда и его отряда, которые теперь готовили столбы на реке Тылхой^[116] к северу от Пенжинского залива. Однажды в конце декабря, когда мы с Доддом были на реке выше поселка, тренируя упряжку собак, нам сообщили, что с Камчатки прибыл некий американец, который привез известия о давно пропавшем барке и отряде людей, которых он высадил в Петропавловске. Поспешив обратно в деревню, мы нашли там мистера Льюиса, удобно сидящим в нашем доме и пьющим чай. Этот предприимчивый молодой человек – кстати, телеграфист, совершенно непривычный к суровым условиям – не зная ни слова по-русски, в середине зимы в одиночку пересек всю Камчатку от Петропавловска до Гижиги. Он провел в дороге сорок два дня и проехал на собачьих упряжках почти тысячу двести миль без спутников, кроме нескольких туземцев и казака из Тигиля. Он, казалось, не рассматривал это, как особое достижение, но в некоторых отношениях это было одно из самых замечательных путешествий, когда-либо сделанных сотрудником нашей компании.

«Онвард», как мы и предполагали, не сумев добраться до Гижиги из-за позднего времени года, выгрузил свой груз и высадил большую часть пассажиров в Петропавловске, а мистер Льюис был послан начальником отряда доложить об их положении майору Абазе и выяснить, что им следует делать.

После приезда мистера Льюиса до марта ничего особенного не происходило. Арнольд в Ямске, Сандфорд на Тылхое и Буш в Анадырске старались с теми немногими людьми, которые у них были, выполнить хоть какую-нибудь работу, но из-за сильных метелей, очень холодной погоды и общей нехватки провизии и собак их усилия были в основном безуспешны. В январе я совершил поездку с пятнадцатью нартами в лагерь Сандфорда на Тылхое и попытался переместить его отряд в другую точку на тридцать или сорок верст ближе к Гижиге, но в жестокой пурге в куильской степи мы были рассеяны и потерялись все поодиночке, и после четырёх-пяти дней блужданий в вихрях летящего снега, за которыми не было видно даже наших собак, Сэндфорд с частью своего отряда вернулся на Тылхой, а я с остальными – в Гижигу.

В конце февраля казак Колмогоров прибыл из Петропавловска-Камчатского, привезя с собой трёх человек, высаженных там «Онвардом».

В марте я получил специальным курьером из Якутска ещё одно письмо и ещё несколько приказов от майора Абазы. Восемьсот нанятых им рабочих направлялись в Охотск, и более ста пятидесяти уже работали там и в Ямске. Снаряжение и транспортировка остальных все ещё требовали его личного присутствия, и он писал, что не сможет вернуться этой зимой в Гижигу. Однако он мог приехать в Ямск, в трехстах верстах к западу от Гижиги, и просил меня встретиться с ним там в течение двенадцати дней после получения его письма. Я сразу же отправился в путь с одним американцем по имени Лит, захватив с собой собачьей еды и провизии на двенадцать дней.

Местность между Гижигой и Ямском сильно отличалась по своему характеру от всего, что я видел раньше в Сибири. Не было таких больших пустынных равнин, как между Гижигой и Анадырском и в северной части Камчатки. Напротив, всё побережье Охотского моря, на протяжении почти шестисот миль к западу от Гижиги, представляло собой сплошные дебри из изрезанных, изломанных и почти непроходимых гор, пересеченных глубокими долинами и ущельями, густо заросшими сосновыми и лиственничными лесами. Горный хребет Становой, который отделяет Охотское море от китайской границы, проходит вблизи береговой линии и сотни небольших рек и ручьёв стекают с него в море по глубоким лесистым долинам между боковыми отрогами хребта. Путь из Гижиги до Ямска пересекает все эти речки и отроги под прямым углом, проходя примерно по середине расстояния между главным хребтом и морем. Большинство боковых хребтов между этими реками – не что иное, как высокие безлесые водоразделы, которые не сложно пересечь, но в одном месте, примерно в ста пятидесяти верстах к западу от Гижиги, к морскому побережью от центрального хребта отходит большой отрог высотой от 2 500 до 3 000 футов, который полностью перекрывает дорогу. Вдоль подножий этого отрога проходит глубокая, мрачная долина реки Вилига, которая пронизывает центральный Становой хребет и в которой дуют постоянные ветры. Зимой, когда открытая вода Охотского моря теплее, чем замерзшие долины в глубине материка, воздух над морем поднимается, и более холодные атмосферные массы устремляется вниз через долину Вилиги к морю. Летом, когда морская вода ещё холодная от массы нерастаявшего льда, а огромные равнины за горами покрыты растительностью и согреты солнцем, направление ветра в долине меняется на противоположное. Поэтому эту долину Вилиги можно рассматривать как большое естественное дыхательное отверстие, через которое дышат внутренние долины. Ни в одной другой точке Станового хребта нет такого пространства, через которое воздух мог бы проходить взад и вперед между долинами и морем, и как следствие этого в долине Вилиги почти непрерывно бушует шторм. В то время как погода везде спокойная и тихая, ветер дует там со страшной силой, унося облака снега с горных склонов далеко в море. По этой причине это место боятся все туземцы, вынужденные проходить здесь, и оно известно по всей Северо-Восточной Сибири как «штормовое ущелье Вилиги».

На пятый день после отъезда из Гижиги наш небольшой отряд, усиленный русским почтальоном с тремя санями, перевозившими ежегодную камчатскую почту, приблизился к подножию страшных Вилигских гор. Из-за глубокого снега мы продвигались не так быстро, как ожидали, и только на пятую ночь добрались до маленькой юрты, построенной для путников у устья реки Тополовка^[117], в тридцати верстах от Вилиги. Здесь мы разбили лагерь, выпили чаю и растянулись на грубом дощатом полу, чтобы поспать, зная, что завтра нас ждёт день тяжёлой работы.