Спой мне о забытом

Глава 7

На следующий вечер я стучу в дверь Сирила, чтобы обсудить представление, на удивление спокойная, учитывая, что меньше чем через два часа я вновь увижу Эмерика и проведу второй урок вокала.

Сирил не кричит мне войти, а лишь приоткрывает дверь.

– Сейчас вернусь! – говорит он обратно в комнату, выходит ко мне в коридор и прикрывает дверь за собой.

– Кто там? – дрожащим голосом спрашиваю я. Неужели Эмерик кому-то рассказал обо мне? Вдруг там меня поджидает член Королевского Совета Шанна, чтобы увезти прочь? Я прижимаю ладони к животу и пытаюсь вдохнуть, но легкие будто стиснул железный кулак.

– Эксперимент. – Глаза Сирила сверкают.

Я грызу щеку изнутри и жду, пока он продолжит. Сирил не улыбался бы так легко, если бы нам грозила какая-нибудь опасность.

– Я привел кое-кого проверить одну теорию, которая появилась у меня насчет твоих сил.

– И что это за теория?

– Ты сказала, что стерла момент, когда у тенора сорвался голос, из памяти слушателей, так?

– Oui.

Он берет меня за плечи и склоняется ближе.

– Моя теория состоит в том, что если ты способна изменять чувства в памяти, а также можешь стирать воспоминания, то логично предположить, что, вероятно, можешь и создавать собственные образы.

Я потрясенно смотрю на него.

– Уничтожить часть памяти – совсем не то же самое, что создавать что-то из ничего.

– Иззи, ты сможешь, – тепло говорит Сирил, выпрямляется и убирает ладони с моих плеч. – Тебе надо только постараться.

– Но…

– Ты гораздо могущественнее, чем думаешь. И от того, получится у тебя или нет, зависит, сможешь ли ты помочь мне в одном маленьком дельце.

– Что за дельце?

Его глаза блестят.

– Дельце в городе.

Я стою и моргаю. Во рту пересохло.

Он кладет мне на плечо руку.

– Я еще не уверен, возможно ли это в принципе, и детали еще нужно проработать, но мне кажется, ты готова для серьезных дел, Иззи. Просто нужно убедиться, чтобы не рисковать зазря.

Я проглатываю комок ужаса и киваю.

В городе. Под величавым, огромным, усыпанным звездами небом. Как нормальная девушка.

– Я попробую, – глухо говорю я.

– Умница, – улыбается он. – Так вот, в кабинете сидит мальчик. Его зовут Амаду. Я хочу, чтобы ты проникла в его воспоминания и нашла момент нашей встречи. Она случилась всего пару часов назад, так что это нетрудно. Когда разыщешь это воспоминание, измени его. Я все думал и думал, как же нам убедиться, что у тебя все получилось, и придумал только один способ: дай мальчику повод меня бояться. Что-нибудь такое, чтобы он отреагировал на меня в настоящем.

Я заставляю себя кивнуть, но все мое тело будто застыло от тревоги. Я раньше никогда такого не пробовала. Вдруг у меня не выйдет? Вдруг Сирил решит, что у меня не хватит сил для того дела, которое он запланировал?

– Прекрасно. – Едва ли не подпрыгивая, Сирил поворачивается к двери и нажимает на ручку. – Амаду, я привел к тебе кое-кого!

Я медлю, опираясь рукой о дверную раму, – пытаюсь медленно вдыхать и выдыхать, как учил Сирил. Он никогда не просил меня о том, чего я не в силах сделать. Я вспоминаю о всех тех долгих днях, когда мне было лет девять-десять, всех часах, проведенных в попытках научиться управлять эмоциями в воспоминаниях его клиентов. Тогда это казалось невыполнимой задачей, а теперь совсем не требует усилий. Будто я всегда это умела.

Может, и теперь будет так же. Это вызов. Сирил считает, что у меня получится, так что обязано получиться.

Представляя радость и гордость, которые наполнят его глаза, когда у меня получится, я вхожу в кабинет вслед за ним и закрываю дверь.

Маленький мальчик не старше пяти лет сидит на моем деревянном стуле, вгрызаясь в багет. Крошки усыпают его руки и пол вокруг. Щеки покрыты таким слоем грязи, что я даже не уверена, какого цвета сама кожа. Волосы болтаются колтунами, а грязная, изорванная в клочья одежда свисает с костлявых плеч.

Это явно «забытый ребенок», один из тех беспризорников, которые болтаются по улицам. Родители этих детей так обнищали, что им пришлось продать свой эликсир памяти, и у них забрали так много, что они забыли, что у них вообще были дети. Через двадцать шесть часов после извлечения эликсира потеря памяти становится необратимой. Даже если бы эти родители, вновь разбогатев, купили бы эликсир, они не смогли бы восстановить потерянные воспоминания. Забытых детей забывают навеки.

Первый порыв – стереть грязь с его личика, но когда он видит меня и замечает маску, то застывает.

– Это фандуар! – кричит он и прячет лицо в ладонях. – Пожалуйста, мсье, пусть оно не трогает мой эликсир!

Сирил касается взлохмаченной макушки малыша и наклоняется отвести его руки от лица.

– Она не тронет твой эликсир, – заботливо говорит он. – Она просто посмотрит, сколько у тебя осталось. Обещаю, она ни капельки не заберет.

Мальчик рассматривает меня из-за седой головы Сирила.

– Зачем оно будет смотреть, сколько у меня осталось?

– Потому что я слышал, что какой-то фандуар рыскает по улицам и крадет у людей эликсир без их ведома. – Сирил кивает на меня. – А этого фандуара зовут Колетт, и она помогает мне поймать злого фандуара.

История, конечно, абсурдная. Фандуары не способны извлекать эликсир, пока люди не поют, да и сам процесс сложно скрыть: что насчет золотых светящихся лент жидкости, которые льются из ушей, и все такое? Сама я ни разу не присутствовала при этом, но много раз видела в воспоминаниях. Вытянуть эликсир без ведома человека возможно только в случае, если он закроет глаза, пока поет.

Мальчик будто задумывается. Через какое-то время сглатывает и кивает.

– Молодец! – Сирил вновь ерошит волосы мальчугана и выпрямляется. – Давай, спой нам, а Колетт проверит количество твоего эликсира. Начинай.

Амаду опускает взгляд на половинку багета, крепко сжатую в немытых руках, и начинает петь. Голосок у него тихий. Высокий и нежный, как трель флейты.

Я немедленно ощущаю позыв окунуться в его воспоминания, обращенный к моей силе через место, где на щиколотке когда-то был Символ Управления. Я отдаюсь этому чувству и ныряю в нежную струйку черно-белых образов. Бреду против течения мимо воспоминаний последних минут на несколько часов назад, заглядывая в каждое, и ищу Сирила. Проходит какое-то время, но наконец я нахожу искомое.

Амаду рылся в старом мусорном баке в переулке, когда Сирил подошел к нему, предлагая багеты и несколько кусочков сыра. Мальчик выхватил еду у него из рук и набил рот.

Надежда, хоть и с опаской, зашевелилась внутри, пока он поглядывал на Сирила между порциями. Можно начать здесь, управлять эмоциями я умею отлично. Стиснув зубы, я вдыхаю немножечко страха в эту сцену, пока воспоминание не застывает на грани паники.

Приоткрыв глаз, я бросаю взгляд на Амаду и Сирила. Амаду как сидел, так и сидит, поет, даже не запнулся. Сирил смотрит на меня, и его уверенная ухмылка чуть поблекла.

Очевидно, изменить эмоции недостаточно. Стиснув зубы, я думаю, что еще можно попробовать. Когда я стирала детали из других воспоминаний, мне нужно было только сосредоточиться на конкретных вещах, которые нужно было убрать, и вытянуть их, как через соломинку. Так, может, если я хочу что-нибудь добавить, нужно поступить наоборот?

Но что такого добавить в память Амаду, чтобы его страх перед Сирилом стал очевиден? Я хмурюсь, размышляя о людях, чью память я знаю лучше всего: об оперных исполнителях. Чего они боятся?

Мой взгляд плывет по комнате и останавливается на маленькой красной книжке, приткнувшейся на краю стола Сирила. Я сразу ее узнаю: это книга, по которой он учил меня, как управлять силой, когда я была ребенком. Я много лет ее не видела. Кусая нижнюю губу, я вспоминаю те дни.

Исполнители годами приходили и уходили, но все они начинали бояться одного и того же. Теней в углах. Скрипучих лестниц. Внезапных порывов ветра в пустых комнатах.

Призрака Оперы.

Все началось с объяснения, которое Сирил придумал, когда я была еще маленькой, чтобы артисты слишком не любопытничали, когда вещи перемещались с места на место или исчезали за ночь. Тогда я вела себя неосторожно, потому что была совершенно неспособна понять опасность, которой подвергаю себя, рискуя быть замеченной, и Сирилу приходилось что-нибудь придумывать, чтобы меня не нашли. Сначала его сказочка про привидение считалась шуткой, но потом воображение артистов разыгралось на полную.

Теперь я тщательно слежу за тем, чтобы не оставлять следов своего существования. За исключением Эмерика, много лет никто не замечал меня, но легенда о Призраке Оперы живет в странных звуках и внезапных сквозняках ветшающего здания.

Может, добавить в память Амаду что-нибудь вроде такого привидения? Жуткую тварь из теней и ужаса?

Я воображаю Сирила, укутанного во тьму, бледноликого, незрячего и клыкастого. Изо всех сил сосредоточившись на придуманном образе, я выдыхаю его в воспоминание, перекрывая Сирила, каким его помнит Амаду.

Ничего не слушается. Черно-белый Сирил не изменяется. Улыбка его не исчезает.

Я так хочу, чтобы Сирил был доволен, чтобы он гордился мной! За всю жизнь у меня не было никого ближе, чем он, он был моей семьей, практически отцом. У меня разрывается сердце при мысли о том, что я разочарую его теперь, когда он вот-вот позовет меня помочь ему в каком-то серьезном деле.

Я собираю все крохи силы, какие только могу найти, и пропихиваю жуткое чудовище в разум Амаду. Сперва лицо Сирила из воспоминаний лишь слегка мерцает. Я стискиваю зубы до боли в челюстях. В груди разгорается пламя, и я подкармливаю его, пока оно не начинает полыхать во всем теле, в каждой кости.

Сирил из воспоминания обращается тенью. Глаза его превращаются в зияющие бездонные провалы. Кожа бледнеет. Рот распахивается, сверкают зубы.

Края размытые, а седина Сирила виднеется там и тут, но у меня получилось. Это все еще он, его можно узнать, но детали, которые я добавила, превратили его в жуткого демона из ночных кошмаров.

Я проигрываю воспоминание заново. В этот раз, когда Сирил подходит с багетами, страх, который я вдохнула в сцену раньше, оживает. Я наполняю другие воспоминания, ведущие к настоящему, тем же образом. Вскоре то, что когда-то было просто воспоминанием о добром господине, который решил покормить забытого ребенка, превратилось в видение злодея, который заманивает беззащитного малыша в свое логово.

Песня Амаду обрывается криком, который дергает меня так, будто желудок вытягивают через пупок.

Я распахиваю глаза и вижу, что Амаду рвется прочь от Сирила. Он с воплем лезет через стол, слезы обращают корку на его щеках в жидкую грязь, и ныряет вниз, задев по пути ногой несколько бутылочек с эликсиром. Флакончики падают на пол и разбиваются, забрызгивая штанину Сирила золотом.

Я вытираю потные ладони об юбки и поворачиваюсь к Сирилу, пытаясь изгнать из памяти широко распахнутые от ужаса глаза Амаду.

Сирил сияет.

– У тебя получилось, – шепчет он, хлопает разок в ладоши, а потом в два стремительных шага длинных тонких ног подходит ко мне и заключает в крушащее ребра объятие. – Я не сомневался, что получится.

Я обмякаю в его руках, вдруг осознав, как ослабела, потратив столько сил.

– Получилось, – слышу я собственный голос.

– Получилось, chérie^[10]. – Он отстраняется, чтобы всмотреться мне в лицо. – Гениальная девочка! Я знал, что ты готова к большему.

Я не могу удержать улыбку, и она ширится и ширится, а тепло окутывает все тело до кончиков пальцев.

Из-под стола Сирила доносится хныканье. Я оборачиваюсь на звук. Нужно бы сильнее винить себя за такое потрясение, нанесенное ребенку, но я так счастлива, что Сирил гордится мной, так довольна собой, что практически не слышу всхлипов.

– Сходи-ка попроси его снова спеть, чтобы ты могла все поправить. – Сирил выпускает меня. – А пока будешь заниматься этим, сотри заодно воспоминание о себе. Он, может, и ребенок, но нам незачем рисковать, что он кому-нибудь о тебе расскажет.

Кивнув, я огибаю стол и приседаю.

– Амаду?

Он выглядывает между пальцев и еще сильнее съеживается в тени под столом.

– Все хорошо. – Я подбираю с пола упавший багет. – Хочешь еще хлебушка?

– Тот человек еще тут? – Амаду в испуге отползает от меня.

– Нет, – говорю я малышу. – Ушел.

Он моргает круглыми влажными глазами, и я киваю на хлеб.

– Не бойся, я не дам тебя в обиду. Все будет хорошо.

Амаду сглатывает и обдумывает мои слова. Проходит какое-то время, но наконец он берет из моей протянутой руки багет и со всхлипами облегчения залезает мне на колени, чтобы обнять за шею и спрятать лицо у меня на груди.

Я похлопываю его по спине, не очень-то представляя, что еще делать.

Слезы пропитывают мое платье, и в меня вгрызается вина.

Что я сотворила с этим бедным малышом?

В горле встает комок, и я крепче обнимаю маленькое тельце Амаду, прижимаясь щекой к его волосам.

– Все хорошо, – шепчу я. – Никто тебя не обидит.

Всхлипы продолжают сотрясать его, так что я делаю единственное, что приходит в голову.

Запеваю.

Я знаю только одну колыбельную – ту, которой Эмерик научил меня вчера, так что ее я и пою практически шепотом, нежно распутывая пальцами колтуны в его волосах.

Через стол я встречаюсь глазами с Сирилом. Он кивает, чтобы я продолжала.

Когда всхлипы мальчика наконец начинают затихать, я отстраняюсь, чтобы вытереть большим пальцем его щеки.

– Ну вот, уже лучше. Бояться нечего.

– Это был злой фандуар? – спрашивает мальчик, и нижняя губа у него дрожит. – Тот, который крадет эликсир?

Я качаю головой.

– Нет. Вряд ли злой фандуар до тебя добрался. Но давай-ка лучше я проверю еще раз, хорошо? Споешь мне еще разок?

Утирая слезы тыльной стороной ладоней, он кивает и дрожащим голосом запевает песенку.

Я ныряю обратно в его память и высасываю образ монстра, пока на его месте не остается лишь Сирил с добрым взглядом и с багетом в руках. Затем я обращаю чувство страха обратно в настороженную надежду, что была до этого. Наконец я возвращаюсь к самым последним воспоминаниям, чтобы стереть собственное существование.

Когда я заканчиваю, меня трясет от изнеможения, а вычерпанная до донышка сила зверем вгрызается в нутро. Я усаживаю мальчика на пол у стола Сирила и на дрожащих ногах пячусь от него. Он все поет, ужас на лице обратился довольством сытого человека. Я огибаю стол и как раз, когда Амаду допевает свою песенку, стираю последние следы своего присутствия из его памяти.

Сирил опускает ладонь мне на плечо. Я пытаюсь собраться, чтобы он не заметил, как я устала.

– Молодец.

Всплеск радости помогает мне ответить чисто и уверенно:

– Merci.

– Откуда ты знаешь эту колыбельную?

Я замираю, но Сирил думает о чем-то своем.

– Подслушала у оперных певцов на днях, – бормочу я.

Дергается дверная ручка, и улыбка Сирила пропадает. Он жестом велит мне спрятаться за дверью. Меня охватывает паника, но я устремляюсь, куда велено.

Предупреждающе взглянув на меня, он уверенным движением отпирает дверь. Медленно приоткрывает, и я задерживаю дыхание.

– Кто здесь? – Он выглядывает в коридор.

Никто не отвечает.

Сирил знаком велит мне подождать и исчезает за дверью.

Время течет своим ходом. Тишина нарушается лишь хрустом багета из-под стола Сирила.

Проходят, кажется, часы, прежде чем Сирил наконец возвращается.

– Никого, – шепчет он, косясь в сторону чавканья с другого конца кабинета. – Но будь осторожна, пока спускаешься к себе. Не хотелось бы, чтобы ты повстречалась с Призраком Оперы. – Он улыбается, но морщинки вокруг глаз выдают подозрение.

Я киваю, сглатываю и выхожу в коридор. Замираю, оглядываюсь.

– Этого хватит? Мне можно наружу с тобой?

Сирил улыбается и медленным нежным жестом убирает мне за ухо выбившиеся локоны.

– Мы попробуем еще раз или два. И еще нужно будет проработать детали, прежде чем говорить наверняка, но… – он ласково тянет меня за кудряшку, – мне кажется, все получится.

Воздух рвется из груди, грудь будто вот-вот взорвется стаей бабочек.

– Спасибо, – шепчу я.

Он склоняется, чтобы запечатлеть на моей макушке поцелуй.

– Доброй ночи, Иззи.

Дверь клацает, закрываясь за спиной. Я опираюсь на нее и долго стою, глубоко дыша и дожидаясь, пока колени перестанут трястись от истощения, а сердце замедлит суматошный стук, а потом отправляюсь во тьму.

Шагая в склеп, я напоминаю себе, что следует вглядываться в каждую статую, в каждую тень и подсвечник, ища любой намек на движение. Но перспектива выйти наружу из театра – она так будоражит, что я чуть не забываю предупреждение Сирила быть осторожной.

Но я в любом случае ничего не замечаю. Может, лишь задребезжал дверной ручкой вольный сквозняк.

Волнение утихает, когда я пролезаю через зеркало в катакомбы. Шаг замедляется, пульс возвращается в норму, и что-то начинает шевелиться в прахе, который остался в груди после ревущего огня моего дара.

Я внедрила в разум Амаду новый образ, которого там раньше не было. Такой живой и настоящий образ, что мальчик с воплями побежал прятаться под столом. И пусть я все еще чувствую вину за слезы ребенка, эта рябь в пепле наполняет меня тихим удовлетворением.

В голове звучат слова Сирила: «Ты гораздо могущественнее, чем думаешь».

Я чувствую свое могущество. Я цельная. Настоящая. Сегодня я не пряталась за статуей, пялясь вниз на ненавидящие меня людские толпы. Сегодня я была могущественна, как и сказал Сирил.

Пока я неспешно бреду в склеп, чтобы подготовиться к уроку с Эмериком, пепел в груди вновь возгорается небольшим искрящим огоньком, который растет и растет, пока с губ не срывается тихий смешок.

Хотя бы раз я не позволила обществу запереть меня. Хотя бы раз была больше, чем призрак из-за кулис. Даже больше, чем исполнители.

Я была режиссером, маэстро, творцом.

Так вот как это – влиять на других. Управлять, а не жаться в тени.

Мне весьма нравится.

Глава 8

Всю дорогу от вестибюля до склепа Эмерик безостановочно болтает. Рассуждает о статуях, мимо которых мы идем, – победит он их в борьбе или нет? Тыкает пальцем в самые нелепые костюмы в подвале и спрашивает, примеряла ли их я, даже ухитряется натянуть на себя кудрявый парик. Наконец, пока мы идем по катакомбам, он пялится в глазницы черепам – пытается переглядеть их и заставить моргнуть первыми.

Когда мы добираемся до склепа, я уже почти забываю дрожь, что осталась от применения дара на забытом ребенке. Я слишком занята тем, чтобы удержаться от смешков при виде сосредоточенного лица Эмерика, который пытается переглядеть череп слева от моей двери.

– Эх, Альберт! – он грозит кулаком сероватой кости и широкой зубастой улыбке. – Вот ты жулик! Не знаю как, но я точно уверен, что ты жульничаешь!

– Альберт? Серьезно? – поддеваю я, прислонившись к камню.

– Хочешь сказать, что все это время жила по соседству и даже не потрудилась познакомиться? – он цокает языком. – Какая ужасающая грубость.

– Да уж, что-то я оплошала. Передай Альберту мои извинения.

Он оборачивается к черепу:

– Ты уж прости бедняжку. Манерам она не обучена.

Приближает ухо к черепу, кивает:

– Знаю, знаю, но она не так уж и дурна. Может, дашь ей еще один шанс?

Замолкает, затем бормочет:

– Понимаю…

Оборачивается ко мне:

– Исда, Альберт говорит, что простит тебя только при одном условии.

– Каком?

– Поцелуй.

Я упираю кулаки в бока.

– Какой, однако, дьявол-искуситель этот месье Альберт!

Эмерик кивает:

– Такой бонвиван!

– Что ж, Альберт… – Я подхожу к Эмерику и встречаюсь лицом к лицу с черепом. – Я польщена вашими ухаживаниями, но боюсь, я предпочитаю живых мужчин.

Эмерик сочувственно вздыхает и похлопывает череп по скуле:

– Крепись, друг. Даже лучшие из нас порой падают жертвами сердечных битв.

Я не могу сдержать фырканья:

– Ты потешный.

– А ты, – он указывает на меня пальцем, – ловко раздаешь определения.

– Определения?

– Oui. Смотри. Сначала был, насколько я помню, «неисправимый». Дальше – «невыносимый». О, а дальше мое любимое, «невозможный».

Я скрещиваю руки и задумчиво оглядываю его.

– Скажешь, я где-то ошиблась?

– Нет-нет! Вообще-то я весьма впечатлен твоим вниманием к деталям. Другие только через несколько недель начинают догадываться о том, что ты поняла за день. Браво!

– Я не такая, как все, верно?

Он усмехается, стягивает кепку и карикатурно кланяется до самого пола:

– Несомненно.

– Знаешь, сколь бы наблюдательна я ни была, я начинаю сомневаться, не ошиблась ли в первоначальной оценке.

– Ты о чем это?

– Сдается мне, что тебе место не в опере, а в цирке.

– Самый лихой укротитель львов?

– Хмм… – Я постукиваю по подбородку. – Скорее уж что-нибудь вроде: «Человек-обезьяна! На вид человек, в душе примат!» Прославишься на весь Ворель.

Он корчит мне рожу.

– Знаешь, обезьяны вообще-то очень умные.

– Ну что ты, я не имела в виду твой ум.

– Только внешний вид? Знаю, прическа у меня немножко лохматая, но вообще-то я полагал, что все не так плохо. – Его голос смягчается, и я ловлю его взгляд над пляшущим пламенем зажигалки в руке.

Мои глаза скользят до темных прядей над бровями, и меня вдруг переполняет желание протянуть руку и коснуться их.

– Нормальная у тебя прическа, – отвечаю я, и вся дразнящая игривость вдруг растворяется. На ее место приходит застенчивость, вязко липнущая к нёбу. – И ничего не похоже на обезьяну. Тебе… идет.

Он долго не отводит взгляд, и кажется, что он похитил весь кислород из тоннеля: ладони потеют, сердце колотится, а легкие сдавило.

– Тогда что ты имела в виду?

– Я… – Я сглатываю. – Я имела в виду, что… Просто, ну… Я долго наблюдала за людьми, и ты… другой.

Он склоняет голову набок и облизывает губы.

– Люди, за которыми ты наблюдала все это время, – театралы, здешние завсегдатаи. Я вырос в другом мире.

– В другом?

– Те, кто может позволить себе тратить деньги на музыку, танцы и модные наряды, обычно рождаются во влиятельных семьях. А я – наверное, как и ты – рос в одиночестве.

Я неотрывно гляжу, как слова падают с его восхитительно идеальных губ, как ямочки проступают на его совершенных щеках с каждым слогом. Каково это – быть таким прекрасным и неизуродованным?

Он пристраивает кепку обратно на затылок и, скрестив руки, опирается на дверь моего склепа.

– Нас было всего трое: я, сестра и мама. Папа погиб в шахте, когда я был совсем маленьким. После рождения сестры мы переехали в крошечный домик в глуши. Вокруг ни одного соседа, а ближайший город в нескольких милях пути. Мне не с кем было особо общаться.

– Зачем вы уехали так далеко?

По его лицу пробегает тень, но он пожимает плечами.

– Скажем так, мама слегка сторонилась людей.

– Что с ней теперь?

Его глаза застилает печаль, и я вновь поражаюсь, как они темны и глубоки – он будто украл кусочек ночного неба. Меня всегда влекло к тьме и тому, что она укрывает, и я представляю, как тону в этих глазах и падаю, бесконечно падаю.

– Ее не стало, когда мне было пятнадцать. – Кадык дергается, Эмерик отводит глаза. – Почти три года назад.

– О… – Я вдруг начинаю путаться, куда деть руки, и нервно хватаюсь за цепочку на шее. Что вообще принято говорить в такие моменты? – Я… Я соболезную.

– Спасибо. По крайней мере, страх больше не отравляет ее существование.

– Выходит, последние три года ты жил в Шанне? – спрашиваю я, стремясь увести разговор от матерей и смерти, потому что мне не нравится, как эта тема вызывает в разуме скудные воспоминания о моей собственной матери перед тем, как она велела утопить меня.

Он качает головой:

– Нет. Некоторое время и жил у дядюшки в деревушке Люскан на севере Вореля. Кстати, об этом… – Он лезет в карман и достает горсть маленьких кругляшек, похожих на камешки, в белой обертке. – Хочешь?

– Что это такое?

– Ириски. – Он протягивает руку, но я не беру угощение.

– Конфеты очень вредны для голоса.

– Да, но, Исда, для души они просто чудотворны.

Я рассматриваю конфетки. Раньше Сирил уже приносил мне мятные леденцы, а по праздникам – шоколадки, но ириски я ни разу не ела. У меня слюнки текут при мысли о том, чтобы попробовать их.

Театрально вздохнув, Эмерик разворачивает мою руку ладонью вверх. Пальцы у него теплые, и я чуть не охаю, когда он касается меня. Он кладет один из кусочков на ладонь и загибает поверх него пальцы.

У меня вся рука дрожит, каждый нерв звенит от его прикосновения к моим костяшкам.

Он ловит мой взгляд и мягко улыбается:

– Давай. Попробуй.

Выпускает мою руку, разворачивает себе одну ириску, закидывает в рот и закрывает глаза.

– Мммм… На душе сразу полегчало.

Он проглатывает и разворачивает следующую, и я сжимаю пальцы.

– Ну же! – Он указывает на мой стиснутый кулак. – Я сам их сделал. Обещаю, они не отравлены, там нет крови козла, ничего подобного.

– Ты сам их сделал? Я думала, ты уборщик.

– Не хочу тебя пугать, но порой уборщики и другие вещи делают. – Он театрально охает. – Невероятно. Понимаю.

– Ну ладно! – я разворачиваю ириску и кладу в рот. – Доволен?

– Ага, – ухмыляется он.

Ириска моментально тает, оставляя тепло и сладость на языке, еще более потрясающая, чем я представляла.

– И это ты сам сделал?

– Не спрашивай только про секретный ингредиент. Не расскажу.

– Я и не собиралась…

– Это сахар. – Он подмигивает. – Никому не говори.

Я помимо воли фыркаю и осеняю себя знаком Бога Памяти: провожу двумя пальцами правой руки от виска до виска.

– Я не выдам твою тайну.

Он убирает оставшиеся ириски в карман.

– Ладно, готов? – Я толкаю дверь склепа. – Наверное, пора уже приступать.

Сегодня я намереваюсь нырнуть в его память в поисках девочки-гравуара. Предвкушая, как он будет петь снова, как я наконец получу возможность окунуться в мир, столь отличный от моего, я ощущаю покалывание дара, готового и нетерпеливо зовущего меня. Но я все еще истощена из-за того, что потратила много энергии на забытого ребенка наверху, мне даже не хватает сил открыть склеп. Я налегаю на дверь. Та не двигается.

Улыбка пропадает с лица Эмерика.

– Ты в порядке? Мне кажется, ты сегодня… слегка уставшая. Все хорошо?

– Долгий день был. – Я пихаю камень плечом.

– Может, лучше поспишь? Могу прийти завт…

– Нет! – Я чуть не срываюсь на крик. Подавив истеричную нотку в голосе, бормочу: – Я имею в виду, все нормально. Музыка поможет прийти в себя.

– Дай-ка, – не отводя взгляда, он подходит так близко, что я практически чувствую на языке его аромат ванили и жженого сахара. Он упирается в дверь сильной рукой и сдвигает ее.

– Merci, – выдавливаю я и подныриваю под его рукой в комнату, чтобы зажечь свечи.

Он входит вслед за мной и укладывает книги на скамью органа.

– Я попробовал несколько упражнений, которые ты мне посоветовала. Парочка оказалась весьма непроста.

– Прекрасно. Буду рада услышать, что ты растешь.

Я заканчиваю зажигать свечи и бросаю зажигалку к коллекции на полке, затем сдвигаю книги и занимаю место за органом.

– Для начала разогреемся.

Мы исполняем несколько гамм и простых мелодий, чтобы разогреть его голосовые связки, а затем посвящаем полчаса упражнениям из книг, которые я ему дала.

– Нет, нет, нет! – прерываю я его посреди арпеджио. – Ты все равно дышишь грудью. Ты меня в гроб загонишь!

– Прости, – он виновато улыбается. – Не будем подвергать загробный мир испытанию твоим характером.

– Очень смешно, – фыркаю я и вскакиваю с сиденья. – Положи ладони на живот и вдыхай так, будто у тебя внутри шарик, который ты пытаешься надуть. Ты должен ощущать, как надувается с каждым вдохом живот.

Он слушается, медленно набирает воздух, не отводя взгляда.

– Нет! Снова дурацкие плечи! Я их просто отрежу! – Я кладу ладони ему на плечи и придавливаю их. – Теперь вдыхай так, чтобы мои руки не шевелились.

Он втягивает воздух, и я с усилием давлю ему на плечи, чтобы удержать их на месте.

– Еще.

Он вдыхает. Выдыхает. Вдыхает. Выдыхает.

Комнату наполняют медленные размеренные звуки его дыхания. Он моргает, и на миг ресницы касаются его щеки. Я не могу отвести взгляд. Я камнем лечу вниз, кувыркаюсь в какую-то бездну, но удивительным образом это ощущение не переполняет меня ужасом. Я не падаю с большой высоты в неизвестность… Это падение такого рода, какое переживаешь, закрывая глаза и отдаваясь во власть дремоты в теплом гнездышке, уверенная, что проснешься в залитом золотым светом мире.

Я не замечаю, как близко мы оказались, пока мои колени не врезаются в его. Мы так близко, что от дыхания воздух между нами обратился в карамельное тепло.

Я опускаю руки и отворачиваюсь, пытаясь не обращать внимания на то, что пальцы все еще ощущают ямочки между его ключицами и изгиб лопаток.

– Попробуй спеть вступительную арию из «Le Berger», – выговариваю я; рот будто набит ватой. Я тянусь на полку за новыми нотами, подаренными Сирилом, и вручаю их Эмерику, не встречаясь с ним глазами.

Мне нужно сосредоточиться. Если я собираюсь найти что-нибудь об этом гравуаре в его памяти, необходимо больше времени уделять поискам в его прошлом и меньше отвлекаться на ямочки и лопатки.

Устроившись за органом, я кладу руки на клавиши. Я с давних пор люблю вступительную арию из «Le Berger», и ее я могу без запинки сыграть даже во сне, если понадобится. Она идеально подойдет, чтобы нырнуть в память Эмерика, потому что мне совсем не нужно фокусироваться на музыке.

Я наигрываю знакомую прелюдию, и затем, когда Эмерик начинает петь, не сопротивляюсь потоку, как вчера, а широко распахиваю душу и позволяю течению унести меня. Прибой тащит меня на дно, эмоции так глубоко и полно затапливают меня, что я едва не рыдаю от счастья. Закусив язык, я плыву вглубь. Дальше и дальше, пока образы деревушки не сменяются проблесками золотого солнечного света, пологих холмов и маленького домика, который приткнулся на краю яблоневого сада. У меня подскакивает сердце, когда мелькает лицо гравуара, но я заставляю себя погрузиться еще дальше в прошлое.

Мне нужно добраться до самого начала, посмотреть, как родилась эта девочка, где началась ее история.

Я еще долго плыву против течения, но наконец попадаю в одно воспоминание, которое сверкает, будто молния, хотя его образы говорят, что дело происходит в ночной тьме.

Эмерик еще ребенок лет пяти-шести. Стоит темная ночь, свет дает лишь бледная желтая луна в окошке да чадящий фонарь на тумбочке. Мама Эмерика полусидит на кровати, она раскраснелась от потуг, а волосы слиплись от пота. Он вцепился в мамину руку.

– Все хорошо, Maman, – тоненьким голоском уверяет он. – Уже почти все.

Его тельце трясется от ужаса, ему хочется убежать, спрятаться, но он стойко держится около кровати, стискивая ее пальцы, и старается лишь не смотреть на вспухший живот и на кровавую простыню между ног.

У изножья хлопочет акушерка, пристраивая чайник с горячей водой и стопку пеленок, бормочет матери что-то утешительное насчет дыхания и родовых потуг.

Со следующей схваткой Эмерик плотно зажмуривается, жалея, что нельзя закрыть уши руками, чтобы не слышать воя матери.