Иерархия Неба и Земли. Часть I. Новая схема человека во Вселенной

Иерархия Неба и Земли
Новая схема человека во Вселенной
Д. Э. Хардинг

Предисловие

Эта книга была начата несколько лет назад. Она возникла в ответ на общественный кризис и личную потребность – потребность переосмыслить, пока еще на то было время, потребность выяснить, как много и как мало я на самом деле знал о самом себе и вселенной, в которой я каким-то образом оказался. Было жалко умирать, не успев ощутить удивление от того факта, что я жив, или проявить деятельный интерес к тому, что же собой представляет человек – если он вообще что-то из себя представляет. И хотя данная книга сильно переросла мои первые потуги справиться с таким положением, все же она остается попыткой ответить на вопрос: «чем я являюсь?» «Чем бы ни была загадка человечества, ей я и являюсь»^[3].

Чем является человек? Это загадка, которую каждый, пусть и пользуясь всей доступной помощью со стороны, должен решить по-своему. Мое решение (если его можно так назвать) не подойдет полностью кому-либо еще, и я его здесь предлагаю больше в качестве воодушевляющего примера, нежели руководства. В любом случае, у меня нет полной, самосогласованной, завершенной системы, а есть лишь замысел определенной философии. Природа человека – тема загадочная и неиссякаемая, о которой я не хочу говорить категорически. Хотя я могу согласиться с Торо, что «Я бы не говорил так много о себе, если бы был кто-то другой, которого я бы знал так же хорошо»^[4], все же должен признаться, что сам себе все больше кажусь незнакомцем. Из двух типов людей – тех, кто отказывается следовать совету «познай себя», и тех, кто воображает, что уже сделали это – второй, видимо, менее мудрый. Знание, неуравновешенное знанием собственного невежества, – лишь мертвый груз.

«Старое описание философа как того, кто пытается «постоянно видеть жизнь и видеть ее в целостности», быть может, сегодня не совсем актуально. Но, что, быть может, важнее, оно больше соответствует этимологии, принятому применению в языке и традиции возрастом в 2500 лет». (Профессор К.А. Кэмпбелл, Философия, апрель, 1950)

Уильям Джеймс заметил, что философия продолжает действовать так, будто настоящие особенности мира не имеют значения. «Но они не могут не иметь значения, и философия будущего должна подражать наукам, все больше и больше принимая их во внимание». (Плюралистическая Вселенная)

А. Дж. Айер, Язь/к, истина и логика: Если можно сказать, что наука слепа без философии, то также верно, что философия практически пуста без науки».

Это философская книга, но, во избежание недоразумений, я должен объяснить, что понятие «философия» так, как я его использую, имеет значение, которое в наши дни не всегда принимается. Во-первых, я по возможности избегаю метафизики, которая, будучи отдаленной от конкретных сведений о природе, теряется в тумане слов. Философию определяли как сумму научных знаний или как попытку объединить науки^[5]. Мое намерение не столь амбициозно, однако я действительно хочу предложить пути, следуя которым основные выводы отдельных наук однажды объединятся в одну Науку. Во-вторых, эта книга – практичное начинание. Многие философы, в том числе и самые великие, считали, что философия – больше, нежели просто размышление о важных вещах: она требует и включает также соответствующие способы поведения. Я еще буду много говорить на эту тему. В-третьих, эта книга гипотетическая – и, надеюсь, смелая в своих предположениях. Хотя в основном я согласен с Сэмюэлом Александером, что «истинная или конкретная мысль привязана к природе»^[6], я не смею заявлять, что все мои воздушные шарики – пленники. Некоторые из них уносит в небо. Но не является ли вид, открывающийся сверху, – самая широкая перспектива – именно тем, что нам нужно, если мы собираемся найти себя во вселенной? В настоящее время мы не знаем где мы, хотя очевидно, что не дома^[7]. Философия не оправдала наших ожиданий. В дневниках Кьеркегора он делает весьма проницательное замечание, что «В отношении к своим системам большинство систематизаторов подобно человеку, который построил огромный замок, а сам живет рядом в лачуге». На самом деле нам нужен не замок и не лачуга, а дом во вселенной – нечто среднее между хибарой и столь же непригодной для жизни гостиной; что-то, что не является ни космической трущобой скептика, ни аккуратными (но иллюзорными и непрочными) построениями метафизика-теоретика. Я считаю, что нам остро не хватает картины мира, в которой наши собственные жизни занимали бы какой-то уголок – картины, в которой было бы достаточно глубины красок и обилия деталей для того, чтобы разжечь воображение; в которой была бы та приверженность науке, которую требует любой здоровый интеллект, и то четкое изображение космического единства и цели, одному которому и под силу удовлетворить сердце. Эта книга – грубый эскиз такой картины.

Важно не столько то, что мы говорим о вселенной, сколько то, что мы принимаем как должное. Например, когда сэр Артур Кит проводил (очень необходимое) различие между поведением наций и поведением составляющих их личностей, он говорил, что если последними управляет «этический» кодекс, то первыми управляет «космический» кодекс – кодекс безжалостной силы и «субчеловеческого» эгоизма. (Эссе о человеческой эволюции, XXIV, XXV.) Обратите внимание на предположение о природе космоса (Я должен добавить, что антитезис между «космическим» и «этическим» взяту Т.Х. Хаксли).

Теперь что касается ее подачи. Не знаю причины, по которой серьезные книги на философские темы не могут читаться настолько легко, насколько позволяет заданная тема^[8]. Соответственно, я старался использовать выражения, которые были бы понятны образованному неспециалисту, и снабдил текст многими схемами, используя их, как мне кажется, на новый лад. На самом деле, несомненно, что усвояемость книги будет в первую очередь зависеть от степени расположенности читателя, чем от любого другого фактора. Также будет иметь значение, визуал ли читатель.

Некоторым вся эта графика больше мешает, чем помогает – для таких читателей текст был написан таким образом, что (с некоторыми исключениями) его можно читать, не обращаясь к схемам; другим схемы могут точно так же помочь читать книгу, как помогли мне ее писать; некоторым они, быть может, предложат новую область для исследования. Для них есть приложение.

Причина диалогов, разбросанных по всей книге – между моим бездумным и здравомыслящим «я» (3) и моим философским «я» (Ф), – в том, что мышление естественным образом принимает подобную форму. Мысль, как заметил Платон, – это диалог души с самой собой ^[9]. И хотя в ходе этого внутреннего разговора 3 часто побеждается Ф, оно никогда не побеждается окончательно и восстанавливается вновь и вновь, чтобы сыграть необходимую роль. Я хочу заявить, раз и навсегда, что никто, и, конечно же, не философ, не может позволить себе отказаться от этой безнадежно нефилософской части себя.

Совет о том, как читать эту книгу: я должен предупредить читателя, что не стоит читать урывками. Это может лишь ввести в заблуждение, так как план работы грубо диалектичен. Сведения из более ранних глав позже видоизменяются, а чтобы понять более поздние главы, нужно прочитать предыдущие. Необходимо читать все целиком^[10]. Многое заставит моих читателей прерваться, но, как сказал Спиноза, «Я молю их, чтобы они следовали за мной мягко и не сформировали об этом определенного мнения, пока не прочли все»^[11].

Луис Макнис говорит нам, что «…монолог – смерть языка, и что один лев является менее самим собой и менее живым, чем собака и еще одна собака».

Несмотря на это, существует очень утонченный вид ума, для которого большая часть того, о чем я говорю, останется бессмыслицей. Я знаю ценность ментальности, которой не нужно размышление. Ведь именно интеллектуальному аскету, с его пристальным вниманием к деталям, отказывающемуся делать больше одного шага за раз в сторону от имеющихся данных, я обязан многой информацией, на которой основаны построения, которые он отвергает в лучшем случае как преждевременные. На это я могу ему ответить, что наши позиции дополняют друг друга^[12] и что есть столь же глубокая и практичная потребность в широкомасштабных структурах мышления, как и в их строительном материале. Пусть он позволит мне выполнять свою функцию так же, как я позволяю ему выполнять его. Бессмысленно указывать мне, что я потерпел в ней неудачу. Я и так это знаю. Нужны конструктивные предложения. Как говорил китайский мудрец, «Человек, который критикует других, должен быть в состоянии предложить свое решение. Критиковать, не имея альтернативы – то же самое, что тушить огонь огнем»^[13].

Есть еще один тип читателя, который слишком охотно примет на веру многое из того, о чем я говорю. Я имею в виду ленивого умом и интеллектуально недисциплинированного читателя, склонного творить себе кумиров и создавать их культ, читателя, который, будучи не готовым к долгому прокладыванию пути к желанной цели через неумолимые факты, пытается достичь ее одним махом. Но, в действительности, быстрое продвижение ни к чему не приводит, и ничего стоящее не дается без труда, терпения и смирения. Размышляйте о человеке и вселенной (без такого размышления человек не был бы самим собой), но пусть это будет осведомленное, а не праздное, размышление. Предупреждение Гераклита о том, что «люди, которые любят мудрость, должны поистине иметь понятие об очень многих вещах»^[14], сегодня актуально как никогда.

Д-р Ф. Шервуд Тейлор не недооценивает ни объем, ни срочность задачи, когда пишет: «единственная надежда мира – на объединение религиозного, философского и научного взгляда в одну всеобъемлющую точку зрения. И я хотел бы подчеркнуть, что это объединение не было осуществлено и что его осуществление – самая срочная из задач для тех, кто желает людям добра»^[15]. Мы должны провести синтез. Научные джунгли нуждаются в укрощающей руке мыслителя и святого. С другой стороны, философия может найти в бурном росте современной науки именно ту пищу, которую она должна иметь для дальнейшего роста, тогда как религия найдет в ней необходимое ей слабительное и тонизирующее средство. Д-р Инге говорит нам, что задача этого века – одухотворить науку^[16]: я бы также добавил, что она и в том, чтобы «интеллектуализировать» религию. В обеих задачах у философии огромные возможности и огромная ответственность. Последующие страницы являются попыткой выполнить лежащую на мне долю ответственности^[17].

И, наконец, я хотел бы подчеркнуть, что у меня нет запаса лекарств собственного изобретения или облегчающих жизнь приспособлений. Я не могу предложить простого пути наружу или вовнутрь, никакого краткого пути к блаженству, никакой философии без слез, никакого нового Евангелия. Я могу обещать лишь некоторые древние учения в современных облачениях – учения, которые сложные просто потому, что они простые, и которые нужно применять в жизни, чтобы их понять – вместе с несколькими старыми рецептами надежды и уверенности в себе. То, что является только новомодным, столь же бесполезно, как и то, что является только традиционным. Мы должны идти вперед к новым идеям и назад к старым, мы должны изучить факты науки и пробудиться тому, чему учит религия. Подлинный прогресс – не одностороннее движение от настоящего в будущее, а симметричное расширение настоящего в сторону прошлого и в сторону будущего, так что мы в каком-то смысле преодолеваем время. Д.Х. Лоуренс, безусловно, прав, когда говорит: «Каждое глубокое новое движение также делает большой мах назад, к какому-нибудь старому, полузабытому способу сознания»^[18].

Примечание об отношении данного исследования к метафизике, науке и логическому позитивизму^[19]

В чем задача современного философа? Логические позитивисты^[20], отвергающие одну из его традиционных функций как придумывание всякой метафизической чепухи, и другую – как незаконное вторжение в сферу науки, оставляют ему лишь крошечную долю его работы. Профессор Айер пишет: «Утверждения философии являются не фактическими, но лингвистическими по характеру – то есть, они не описывают поведение физических или даже ментальных объектов; они содержат определения или же отражают формальные последствия этих определений. Соответственно, можно сказать, что философия – раздел логики»^[21]. И мнение, что философия – своего рода умозрительное знание, существующее параллельно со специальными науками познания, – ошибочно. «Те, кто так считает, лелеют веру, что в этом мире существует то, что является возможным объектом умозрительного знания и вместе с тем находится за пределами эмпирической науки. Но подобная вера – заблуждение. Нет такой сферы опыта, которую, в принципе, нельзя было бы подвести под какой-либо закон науки. И нет такой разновидности умозрительного знания о мире, которое, в принципе, наука не в состоянии дать»^[22].

Я вовсе не отрицаю пользу большей части критики логическими позитивистами метафизических структур мысли или их попытки избавляться от всякого мусора^[23]. И г-ну Айеру нельзя отказать в праве называть философию разделом логики. Тем не менее, подобное определение кажется мне ненужным отступлением от общепринятой формы употребления. Кроме того, это оставляет без внимания небольшую, но не лишнюю категорию людей, которые, не являясь ни учёными, ни метафизиками, тем не менее, хотят усвоить основные выводы специальных наук и, не обращая внимания на межотраслевые барьеры, найти более широкомасштабную картину.

Логические позитивисты ответили бы (как я думаю), что, так как эта интеграция не является вопросом ни метафизики (т. е. особого рода бессмыслицы), ни логического анализа (т. е. соответствующий философии), она является делом науки, в которую философ не имеет права вмешиваться. В идеале, быть может, это и так: Т.Х. Хаксли определил науку как «любое знание, которое базируется на доказательствах и рассуждении», а д-р А. Хилл идет еще дальше и заявляет, что «все разумное знание – наука». Но я думаю, ясно, что, во-первых, наука проявляет мало признаков того, что она взялась за это дело самоинтеграции; во-вторых, что, из-за его неизбежной и необходимой специализации, отдельно взятый ученый вряд ли подходит для этого дела; в-третъих, что метод работы пока не может быть точным или «научным» (и неизвестно, сможет ли таковым быть когда-нибудь) и вынужден быть беспорядочным, умозрительным и условным; в-четвертых, что проект, тем не менее, стоящий и даже важный. Таким образом, я считаю, что до тех пор, пока наука не сможет взять бразды правления (предполагая, что такое время может настать), есть потребность в более или менее неметафизической философии, чьи предложения являются фактологическими, а не лингвистическими. Не имея такой философии, мы буквально засыпаны огромным количеством несогласованной информации о себе и о вселенной. Для многих людей такое положение дел невыносимо – с интеллектуальной и эстетической точек зрения.

Ч.Д. Броуд (Philosophy, Oct. 1949, сс. 292–293) замечает, что «если мы будем судить о том, чем философия является по тому, что великие философы сделали», то нужен синопсис – «нужно намеренно рассматривать вместе те аспекты человеческого опыта, которые, по той или иной причине, и простой человек, и профессиональный ученый обычно отделяют друг от друга».

Конечно, можно ответить, что на самом деле для той философии, которую я предлагаю, нет никакой работы, или что эта работа, хотя и нужная, слишком трудная, чтобы быть успешной. Настоящая книга и есть мой ответ на эти возражения. Хотя я и не надеюсь, что какой-нибудь читатель согласится со всем, что я говорю, во всех подробностях, я могу утверждать, что покажу: 1) что грядут новые важные утверждения о природе вселенной (утверждения, которые с одной стороны, не являются бессмыслицей, с другой – не являются тавтологией; которые не принадлежат ни к какой конкретной отрасли науки, и, тем не менее, имеют эмпирическую основу); 2) что некоторые из этих утверждений могут предлагать новые и результативные пути исследования в специальных науках; 3) что подобное перекрестное оплодотворение существующих наук может привести к рождению новой науки или наук. Позвольте мне привести один пример. На следующих страницах я показываю, что, кроме физических, химических и биологических единиц, которые являются нашим научным арсеналом, также существуют несколько видов объектов, которые являются конкретными материальными вещами^[24], предлагая огромное количество эмпирических доказательств относительно своей природы. Ученый их игнорирует, т. к. из-за своих временных параметров они находятся за пределами его поля зрения: «видимое настоящее», которое он к ним применяет, слишком коротко, чтобы их вместить^[25]. Иными словами, они для него не существуют, т. к. он не дает им времени существовать: он разрушает их основополагающий характер, разделяя их время. Вот это и есть работа для философа – рассмотреть и изучить многочисленные подклассы физических (или скорее психофизических) единиц, чей единственный недостаток – в том, что их «минимальное время» (время, которое им нужно, чтобы быть самими собой) немного больше, нежели то, что наука пока готова принять. По крайней мере, в этом случае ограниченность науки и здравого смысла требуют, чтобы философия сделала как раз то, что профессор Айер заявляет, что она сделать не сможет, – она должна предоставить «знание реальности, которое превосходит мир науки и здравого смысла»^[26]. Будем надеяться, что наука со временем переймет исследование, которое начала философия. Тем временем, философ должен делать, что может. И, в конце концов, эта функция – порождать и выращивать наук-младенцев – есть именно то, что позитивисты обычно предоставляют философии. Единственная ошибка Конта и его последователей в этом отношении – предполагать, что философия уже стара и не может рожать и что семейству взрослых наук уже больше не нужна их мать. Я стараюсь показать, что, наоборот, она все еще глава семьи (без которой дети или вырастают чужими друг другу людьми или все время ссорятся) и все еще способна увеличивать ее численность.

В произведении «Логическая структура мира» Карнап утверждал, что разговор на любую тему можно свести к разговору о нашем чувственном опыте. Но позже он понял, что нет смысла рассматривать разговор с точки зрения чувственного восприятия как первостепенного и что не всегда необходимо переводить заявления о физических объектах в заявления о только их чувственном содержании. В своем более позднем учении Витгенштейн также отходит от той бескомпромиссной позиции, которую он занимает в «Трактате». Тем не менее, это остается фундаментальным позитивистским критерием – что, в конце концов, значительное по фактам заявление должно повлиять на содержание реального опыта.

Я предлагаю рассмотреть мнение, что существует не одно средство для широко разрекламированного бесплодия философии, а два; и что хотя они кажутся абсолютно противоположными друг другу, они на самом деле друг друга дополняют. Первое – это средство позитивиста, который требует, чтобы философ сузил область своих интересов до нескольких очень ограниченных (но решаемых) проблем, лежащих на границе науки. Второе средство – это то, которое предлагается в этой книге – что философ должен расширить область своих интересов, пока она не будет включать всю территорию науки, искусства и религии^[27]. Оба средства уменьшают притязания философии – первое средство путем абстракции и исключения, второе – путем конкретики и включения. Первое – это отказ философа от всякой догмы, второе – его жест щедрого принятия и выхода за рамки, и они нужны друг другу. В настоящее время задача философии – выяснить, что она может надеяться сделать в своей очень ограниченной области и что она может надеяться сделать в роли общего офицера связи между всеми областями человеческого стремления.

Вторая из этих задач сталкивается с двумя огромными трудностями – языка и человеческих возможностей. 1) Я всегда стремлюсь идти напрямик, подражая в этом процессам мироздания, которое без всякого уважения относится к бюрократическим перегородкам; свести вместе области человеческого опыта, которые становятся все более изолированными^[28]. Но именно из-за своей изоляции и своих внутренних потребностей каждая область создала собственный язык и привычки мышления: его, так сказать, интеллектуальную фауну можно назвать «австралазиатской». В результате в наше время на симпозиуме, состоящем, скажем, из физика, художника, философа, психолога и теолога, они могли бы понять друг друга, только если бы все условились говорить на обычном повседневном языке, и таким образом оставить многочисленные профессиональные нюансы. Мы настолько разложили все по ячейкам, что даже два человека одной профессии – два психолога или два философа – скорее всего едва могли бы другу друга понять, если бы принадлежали к разным школам. 2) И не только эта страшная неразбериха с языком делает дело интеграции столь же трудным, сколь и желанным. Еще одно препятствие – огромное несоответствие между работой и рабочим: очевидно, объем современных знаний так велик, что их объединение – долгосрочный общий проект, вклад в который отдельного индивида может быть не более чем скромным.

Наблюдение Уайтхеда о том, что точность при обсуждении конкретных объектов поддельна, не казалось менее истинным из-за того, что было мерой самообороны. Как говорит еще один блестящий докладчик, принимавший участие в Гиффордских лекциях: «Несомненно, вы найдете ошибки, даже противоречия, в моих рассуждениях. Я утешаю себя тем, что вспоминаю, что ни один из знакомых мне мыслителей, каким бы он ни был выдающимся, не свободен от них. Ни математически мыслящий Платон или Спиноза, ни Декарт, ни Кант, ни Лейбниц. Все их работы искрятся противоречиями – самыми вопиющими, восхитительными и воодушевляющими» (У. Макнил Диксон, Человеческая ситуация, с. 16). И это, конечно, как раз и есть то, о чем постоянно говорят логические позитивисты и их друзья, критикуя широкомасштабные системы прошлого. Логическая неразбериха во всем ее шокирующем разнообразии – несомненно, профессиональная болезнь создателя системы; хотя я сомневаюсь, что взломщик системы также ей не заражается. Но (оставив этот вопрос) неужели позитивист всерьез считает, что все усилия философов прошлого, которые не соответствуют его логическим стандартам, имеют лишь предупреждающую ценность и что впредь не будет попыток создания никаких широкомасштабных систем, а если такие попытки все же будут, они не стоят рассмотрения; что великая традиция, современные представители которой – Уорд и Александер, и Уайтхед – мертва, похоронена и никогда не воскреснет; и что будущее человечества из-за этого станет богаче, а не обеднеет? Не так ли, что единственный трезвый, единственный разумный, единственный щедрый путь для обоих типов философского стремления – аналитического и синтетического – это развиваться бок о бок и посмотреть, что из этого выйдет?

Неужели тогда эта попытка безнадежна? Мы не можем знать ответ наперед, «априори», не пытаясь найти его сами. По меньшей мере, эксперимент космологии должен продолжаться. Но его ограничивающие условия – особенно лингвистические – никогда не должны быть забыты. Общепринятый язык, который я использую в этом исследовании, грешит той неточностью, которая неизбежна при таком способе подачи. Но ясно, что объединяющая цель этой книги требует определенной вербальной нейтральности: она не может быть написана на языке какой-либо одной отрасли или уровня, и уж, конечно, не на очень специализированном языке логических позитивистов. Так как тема определяет и форму ее обсуждения, и только к очень абстрактным или очень ограниченным темам можно относиться с логической строгостью^[29]. Не удивительно, что реальная и многоуровневая вселенная – как часто кажется, божественно безумная – сопротивляется заманиванию в любую из наших стандартных смирительных рубашек. Однако это вряд ли веская причина притворяться, что она не существует, и что если и существует, то не является подобающей темой для обсуждения или что ее изучение – или космология (слово, которым сегодня в философских кругах злоупотребляют) – является нарушением приличий (как в случае с астрологией) или что она похожа на наиболее сомнительные и неопрятные разновидности оккультизма. Тема этой книги – иерархия – не нечто вымышленное, она поддается эмпирическому исследованию – на ее собственных условиях. Отказ принимать эти условия говорит не о самой этой теме или ее исследовании, а о человеческой неспособности это сделать; и это не более научно, чем отрицание того, что человек существует как таковой – и только потому, что он не застрял в ячейках той сети, через которую пропускают его физические науки.

Соответственно, моя цель – свести воедино, когда это возможно, самые разные свидетельства – не только философов и ученых, но также поэтов, мистиков и даже первобытного человека. Однако важно помнить, что эти сопоставления не предполагают, что и плод воображения, и плод набожности, и плод науки имеют один и тот же статус или что методы и результаты любого из этих трех представляют собой непреходящую важность для остальных^[30]. Каждый, в каком-то смысле, самодостаточен. И именно поэтому – потому, что честный ученый не позволяет его эстетическим и религиозным предпочтениям влиять на его профессиональное мнение; потому, что истинный художник не хочет учить нас или менять нас к лучшему; потому, что истинный мистик и святой не заинтересованы в продвижении нашей науки и искусства – именно поэтому отдача каждого из них, в конечном счете, так важна для всех остальных. Здесь такая же ситуация, как и с отраслями науки: временное разлучение делает конечное воссоединение в десять раз более плодотворным^[31]. В той степени, в которой наука, искусство и религия не разбавляют друг друга, их свидетельства, когда они, наконец, сходятся (а я покажу, что это происходит очень часто), втройне влиятельны. И это при минимуме единства мнений.

В любом случае, явно или неявно, но этот синтез должен произойти ^[32]. Если человек является только ученым или художником, или святым, он – монстр; если ученый, художник и святой в нем самом держатся подальше друг от друга, он является не одним человеком, а тремя – нечестивой и нездоровой троицей; если они безнадежно перемешаны, он не может ничего создать; а если они отличны друг от друга, но при этом объединены, он близок к состоянию творческой завершенности. Я считаю, что вопрос не в том, возможен ли тот синтез, который я ищу в этой книге, а скорее в том, до какой степени наши ежедневные и ежечасные версии его останутся несовершенно сознательными и случайными.

Мы не можем знать заранее, мы можем лишь узнать путем проб и ошибок, сколько правды в словах Лактанция: «Когда между философией и поклонением богам такое большое расстояние, что наставники мудрости не могут приблизить нас к богам, а служители религии не могут дать нам мудрости, тогда ясно, что это не истинная мудрость и не истинная религия. Таким образом, и философия не способна предоставить Истину, и религия не может оправдать себя». Божественные установления, IV.3.

По крайней мере, стоит задуматься, не достигло ли наше разделение интеллектуальной, эстетической и религиозной сторон жизни той стадии, когда каждая этим серьезно искажается; и не становится ли, в частности, наше мышление все более нереалистичным и мелочным – по мере того, как оно задействует все меньше и меньше от тотальной личности мыслящего. Позвольте усомниться в том, что правильно мыслит лишь тот, кто только мыслит; в том, что философ может превзойти человека; в том, что не будет полезным еще раз попросить наших учителей быть людьми целостными и сбалансированными; в том, что, возможно, важные аспекты вселенной были превратно поняты в той степени, в которой они понятны только узкому специалисту.

В среде тех, кто использует метод логического позитивизма, пишет д-р Джоуд, «философия стала закрытым заказником, то есть закрытым для всех, кроме избранных. В таком виде, в котором она практикуется в этом заказнике, философская мысль уже больше не инструмент, посредством которого человек может освободиться от своей подвластности природе, от рабской зависимости, от абстракций, от тирании обстоятельств или человеческой несправедливости. Это даже не факел, который бы освещал темные места вселенной и, таким образом, показывал бы человеку его место и роль в ней. Она уменьшилась до техники, гарантирующей, что когда философы попытаются применить ее в ее традиционных целях, они завязнут в сетях вербальных противоречий и, таким образом, будут доведены до философской беспомощности». Decadence, с. 20.

В любом случае, если мы хотим прекратить наше интеллектуальное путешествие из-за того, что путь разума, по которому мы пришли, дальше никуда не ведет и что к нему присоединяются другие пути, то стоит хотя бы стерпеть тех немногих, которые хотят продолжать путь – если вдруг окажется, что там есть нечто, достойное обнаружения. Все же, возможно, есть что-то в убеждении августинцев XIII века, что «не существует области, которая принадлежала бы только одному разуму», и что единство, которое ищет разум, выходит за пределы единства^[33]. К тому же есть и практичная сторона вопроса. Д.Х. Лоуренс^[34] писал: «Если мы не откроем быстро все двери сознания и не проветрим то небольшое прогнившее пространство, в котором мы заперты, то небесно-голубые стены наших непроветренных небес станут ярко-красными от крови». Правда это или нет, было бы неумно откладывать рассмотрение подобных вопросов до тех пор, пока не прояснится каждая логическая тонкость – то есть до второго пришествия. Если философы отказываются размышлять о вселенной, она может заставить их обратить на себя внимание весьма неприятными способами. Если, прежде чем сдвинуться с места, капитан пожарной бригады будет требовать подробный отчет о характере и степени воспламенения, то вскоре он может обнаружить, что загорелась сама пожарная станция.