Аларих, король вестготов: Падение Рима глазами варвара

То, что провинциальный крестьянский мальчик проложил себе путь в самые высокие коридоры римского государства, многое говорит о его личности: по словам одного из более поздних биографов императора, он отличался упрямым характером, твердым умом и любовью к соперничеству. Основы классического образования, такие как чтение и письмо на греческом и латинском языках, никогда не были для него приоритетом. В остальном юность Максимина была не особенно примечательной. Он пас скот, возделывал отцовские поля и втайне жаждал получить шанс – который в конечном итоге пришел к нему в виде римской военной процессии. Через Фракию шла армия. Было объявлено, что вместе с войсками следует сам император. Ожидались представления с участием возничих, борцов и гладиаторов.

Юный Максимин так загорелся мыслью увидеть настоящих солдат и профессиональных атлетов, что сразу помчался в город. Там он наткнулся на императора Септимия Севера, отца Каракаллы. Юный провинциал, прибывший из тех краев, где латынь была в лучшем случае вторым или третьим языком, изо всех сил пытался завязать разговор с правителем Рима и в конечном итоге был вынужден положиться на «свой родной язык». После нескольких неудачных попыток Максимину все же удалось выразить желание поучаствовать в одном из намеченных на этот день бойцовских состязаний.

Рожденный в богатом африканском городе Лептис-Магна, император был впечатлен поведением этого смелого юноши. За римскими молодыми людьми закрепилась гораздо более скверная репутация. Богатые юные римляне часто были ленивыми и апатичными: они предпочитали дожидаться своего наследства, вместо того чтобы работать. Постоянной проблемой было и сексуальное насилие: многие юноши из обеспеченных семей растрачивали часы своей молодости, отбиваясь от обвинений в суде^{47}. Прямолинейность и честность, серьезность и честолюбие фракийского крестьянского мальчика выделялись на таком фоне и убедили римского императора сделать рискованную ставку на этого «дикого парнишку», как, согласно источникам, назвал его сам Септимий.

Античные биографы всегда обращали внимание на массивное телосложение Максимина; один автор оценил его рост почти в восемь футов^[8], и даже с учетом разницы между античными и современными мерами длины в такое трудно поверить. Больше доверия внушают описания силы и выносливости Максимина – двух качеств, которые для крестьянского сына кажутся более чем уместными. В день состязаний фракиец выиграл шестнадцать борцовских поединков «без малейшего отдыха». Император воздал ему должное, сразу же определив Максимина в армию.

В конце концов Максимин заслужил назначение в личную охрану императора, ему были доверены высокие руководящие должности, и после смерти своего покровителя в 211 г. он продолжил служить Каракалле, старшему сыну покойного правителя. В следующем, 212 г. Каракалла издал свой указ, и Максимин, которому было почти сорок лет, тут же стал римским гражданином – как и все иностранные солдаты Римской империи.

Два десятилетия спустя, в 235 г., в период политической нестабильности, последовавшей за убийством последнего выжившего наследника Каракаллы, армия провозгласила Максимина императором Рима – «высочайшее положение в Римской империи», как сказал более поздний готский автор Иордан в своей краткой биографии Максимина, написанной в VI в. Римские и готские читатели его эпохи могли уловить нотки гордости в словах историка – гордости отца-гота, который никогда и не мечтал, что его сын добьется такого впечатляющего успеха.

Максимин был первым человеком, который родился иностранцем, затем стал гражданином по закону Каракаллы и в итоге был провозглашен императором. За три поколения до него Рим пришел на пограничье. В 235 г. пограничье пришло к Риму в лице Максимина.

Боязливые поборники традиций немедленно ухватились за провинциальное происхождение Максимина, чтобы дискредитировать его правление. Многие сенаторы отказывались заседать при этом новом «иностранном» императоре. «Циклоп!»^{48} – кричали они ему, пугая народ изображениями сказочного чудища из мира гомеровской поэзии. Очевидно, что те, кто уже был частью богатого истеблишмента, и помыслить не могли, что с ними может поравняться провинциал, и многие из политических сторонников элиты разделяли их возмущение. Они роптали, что Максимин получил титул «благодаря удаче», а не таланту^{49}. Римские консерваторы, воспитанные на почтении к mos maiorum, или «традиционным обычаям», дни напролет возмущались по поводу «низкого происхождения» нового императора и, как утверждал современник, то и дело поминали о «чести, что он снискал»^{50}.

Однако мальчики, подраставшие на берегах Дуная, внезапно получили образец для подражания. Товарищи и сородичи Максимина больше не будут просто неуклюжими воинами в шлемах, которые рубятся друг с другом в дни гладиаторских игр, как это обычно представляли себе римляне (поклонники турниров давно использовали этническое название «фракиец» в качестве синонима слова «гладиатор»). Максимин смягчил этот образ и превратил фракийцев в настоящих людей. Благодаря указу о гражданстве от 212 г. внешний облик властей Рима радикально изменился: теперь в ряды римских политиков потенциально могли войти представители всех народов империи. Правителем этого нового общества мог быть любой свободнорожденный, даже если он появился на свет на берегу Дуная.

В последующие годы готские семьи, обладающие определенным культурным багажом, – возможно, среди них были и родители Алариха – хранили в своих сердцах историю успеха Максимина, потому что она отражала их собственные чаяния и мечты о будущем детей. Готский историк Иордан в VI в. написал одну из вариаций этой истории, но родители Алариха легко могли рассказать сыну какую-то иную версию биографии Максимина. Задолго до Иордана рассказ о первом римском императоре, который был наполовину готом, вошел в сборник жизнеописаний, известный как «Истории Августов», составленный в IV в. Латинские читатели буквально проглатывали его, и популярность биографии Максимина, несомненно, указывает на то, что жизненный путь первого императора, который получил, а не унаследовал гражданство, вызывал у римлян восхищение. Было много причин, которые делали биографию Максимина популярной по обе стороны границы.

Чтение биографий цезарей всегда вызывало интерес у римских болтунов, и ничто не волновало их больше, чем политические интриги и сплетни. Им нравилось узнавать о застольных привычках своих правителей^{51}; даже любовь императора к тем или иным домашним животным могла их развеселить или стать поводом для скандала. Один любитель копаться в грязном белье распространил такой слух: когда в 410 г. император Гонорий узнал, что Рим подвергся нападению, он побежал к загону для кур и вздохнул с облегчением, обнаружив там свою любимую птицу по имени Рим, которая, к счастью, все еще кудахтала^{52}.

Дворцовые интриги приводили римлян в восторг, равно как и взлет, а затем и внезапное падение императора Максимина. Когда пошел третий год его правления – вполне достаточный срок, чтобы появились несколько резных мраморных портретов и серия монет, отчеканенных с изображениями его «грозного подбородка и челюсти»^{53}, – произошло убийство. В 238 г. группа недовольных преторианских стражей, которые не могли примириться с его радикальными реформами, выманила императора и его сына из их походного шатра. Геродиан, единственный современник, рассказывающий об этом убийстве, торопливо описывает произошедшее только для того, чтобы сказать, что окровавленные трупы императора и его сына «оставили в пищу собакам и птицам»^{54}. Голову Максимина отправили в Рим, где сенаторы уже занимались подбором кандидата на освободившееся место. После подозрительно скорых размышлений они объявили о своем выборе: претендентом на императорский титул был назван всеми любимый отпрыск землевладельцев по имени Гордиан, которому в то время было около восьмидесяти лет. Этот выбор ознаменовал собой резкое возвращение к традиционным устоям Рима и, должно быть, показался многим сенаторам вернейшим средством аннулировать реформу Каракаллы, которая перевернула их комфортную жизнь с ног на голову и поставила под вопрос их представления о Romanitas.

В последующие десятилетия решимость римского народа подверглась серьезным испытаниям: определить, что значит быть римлянином, становилось все труднее. Череда политических взлетов и падений сказалась и на обычных гражданах. И пока город Рим отмечал свой тысячный день рождения, в его прошлом и будущем таились десятки политических убийств. Вскоре после этой даты, когда правительство провозгласило общественный религиозный праздник для сплочения граждан, община христиан, которые считали, что Священное Писание прямо запрещает им участвовать в этом действе, отказалась присутствовать на торжестве, а некоторые епископы воспользовались моментом ради собственной выгоды. Они открыто заявляли о «религиозном преследовании» и стали настраивать против правительства самых ярых членов своих общин. Независимо от того, чем было мотивировано стремление Каракаллы к единству – практическими соображениями или идеализмом, – оно привело к обострению глубоких разногласий среди римского народа.

В эти трудные годы правительство Рима по ряду причин в конце концов отказалось от Дакии. Бушевавшая в регионе золотая лихорадка сошла на нет. Маршруты в горные города и обратно стали слишком ненадежными, а обеспечивать логистику в областях за рекой оказалось чересчур рискованным и сложным делом. Обеспечение безопасности римлян считалось одной из самых важных забот римского императора, и к концу III в. необходимость покинуть Дакию явно перевесила доводы в пользу обратного решения. В городах к северу от реки вспыхнули столкновения между римлянами и местными племенами, жившими на периферии римских владений. Один римский император по имени Деций, который организовал туда экспедицию, был смертельно ранен стрелой^{55} и умер в Дакии в 250-х гг. Правители добывали себе все новые и новые военные титулы – Alammanicus («победитель алеманнов»), Germanicus («победитель германцев»), Gothicus («победитель готов»), – и каждый титул занимал место рядом с их именами, подобно тому как спортивные трофеи занимают места на полках атлетов. Но нестабильное положение на границах убедило политиков, что удерживать Дакию слишком хлопотно.

В 275 г., через сорок лет после того, как Максимин был провозглашен императором, государство отказалось от надежды, «что провинцию можно сохранить»^{56}, и отдало армии приказ вывезти всех римских граждан из Дакии. Больше не будет ни местных советов, ни судей, ни правовой защиты – завещаний, актов и тому подобного – для всех, кто живет на земле к северу от реки. Линии, которые когда-то с осторожностью рисовали картографы, теперь стерлись. Граница Рима будет проведена по реке Дунай.

Император Аврелиан, правивший в 270-х гг., взял на себя трудную задачу – рассказать римскому народу о политических переменах. Римляне бежали. Строители двинулись на юг и воздвигли огороженные поселки в нескольких минутах ходьбы от реки. Многие из них носили очаровательно обезличенные латинские названия – например, город Ad Salices, что означало «У ив»^[9]. В этих поселениях римляне чувствовали себя в большей безопасности.

Северный берег реки по приказу римского правительства покинули рабочие, основные налогоплательщики в лице богатых горожан сбежали. Некогда процветавшие центральные улицы пришли в упадок. Никакое собрание местных жителей, даже хорошо организованное, не могло сравниться с Римом по уровню финансовых вложений в городскую инфраструктуру. Годы забвения превратили дакийские города в руины. К началу IV в. трава, сорняки и цветы заполнили собой заброшенные дома и лавки. К концу века холмистые участки земли – от Карпатских гор до холмов Трансильвании и побережья Черного моря – вновь пережили расцвет, поскольку коренные жители, к которым присоединились новые поселенцы, которых называли готами, обосновались в этих деревнях и сделали их своим домом.

Как бы выглядела жизнь Алариха, если бы римляне поддержали это начинание, приветствуя иностранцев с той стороны Дуная? Распалась бы Римская империя так же стремительно, как это произошло в реальности, когда в 476 г. она раскололась на ряд независимых территорий? Если бы Аларих родился на двести лет раньше на том же самом месте, он, вероятно, стал бы гражданином Рима. Если бы была соблюдена эта небольшая формальность, его жизнь могла бы сложиться совсем иначе. Он мог бы пойти по стопам Максимина, добиться внимания императора и даже заполучить такой же титул. Тогда история готов была бы вплетена в пестрый узор под названием Romanitas. Но этого не произошло.

Глава 3
Украденное детство

Размеренная речь приводит к великой мудрости^{57}.

ЕВРИПИД

Дед и бабка Алариха, вероятно, помнили день, когда римское правительство объявило их реку территорией военного значения. Понять их переживания нам помогает рассказ Иордана о том, как готы заселили землю, которую они назвали Готией^[10]. Единственная книга об истории готов, сохранившаяся с древних времен, – исторический трактат Иордана «О происхождении и деяниях гетов» – читается как удивительная сказка со страшными ведьмами и мудрыми принцами, которые вызывают в воображении образы легендарных волшебных королевств. Книга позволяет читателю посмотреть на мир с точки зрения готов, завораживает и оставляет неизгладимое впечатление. История, которую она рассказывает, очаровывала любознательных читателей на протяжении всего Средневековья.

По словам Иордана, давным-давно в далекой от Средиземного моря стране готский король Бериг собрал разрозненную группу последователей на загадочном северном острове под названием Скандза, посадил их на три корабля и вместе с ними уплыл в неизвестность. Преодолев много миль, Бериг нашел для них новое пристанище на неведомой земле. Согласно готским легендам, они назвали этот временный дом Готискандза и жили там, пока не сменилось пять королей, прежде чем снова пуститься в дорогу, – по крайней мере, так гласит повествование^{58}.

В конце концов обессиленные готы отправились в Ойум, где нашли утешение и радость в мычании коров и облике нетронутых плодородных полей. И когда мост, ведущий в Ойум, рухнул, едва они перешли по нему, готы расценили это как верный знак, что их странствия подошли к концу. Когда улеглась пыль, они обрели свою новую родину, причем многие поселения стояли у великой реки Дунай. Иордан ни разу не упоминает о том, что случилось со множеством даков, которые избежали плена и остались на своей земле после римских завоеваний в начале II в. Даже ученые не могут точно определить, почему они исчезли из исторических источников, но даки, очевидно, нашли некоторую выгоду в том, чтобы оставаться в тени.

Вероятно, готы пересказывали друг другу эти легенды на протяжении многих поколений и сотен лет, прежде чем они дошли до Иордана. Аларих, возможно, слышал в юности какую-то версию сказки о приключениях короля Берига. Судя по всему, эти сказания очаровывали как детей, так и их родителей, соединяя приземленную рутину жизни готов – охоту, рыбалку, приготовление пищи, торговлю – с их более возвышенным прошлым. Даже в IV в. сила повествования делала короля Берига достаточно близким, чтобы он казался настоящим, но вместе с тем и достаточно далеким, чтобы он оставался загадкой. Ничем не доказанное, но часто повторяемое утверждение о том, что готы пришли из Скандинавии, во многом связано с некритическим восприятием этих сказок. Никто до сих пор не знает, где находилась древняя Скандза.

Легенды о происхождении готов дразнили слушателей таинственными подробностями, но также выполняли важную культурную функцию. Они заполнили пробелы в истории народа готов интригующими, хотя и необоснованными утверждениями – например, идеей о том, что юный Аларих родился в семье, называемой Балты, или «Смелые»^{59}. По словам Иордана, Балты были одной из богатых и знатных семей Готии. Рассказы Иордана о происхождении Алариха невозможно подтвердить или опровергнуть, но есть веские причины сомневаться в его словах. Иордан, несмотря на обширные познания и общение с другими готами, вложил в свои книги множество фантастических преданий и, к примеру, утверждал, что готы были в родстве с мифическими амазонками, или что готы сражались в Троянской войне, или что они были союзниками прославленного македонского завоевателя Александра. Ни одно из этих утверждений даже отдаленно не соответствует действительности.

Однако Иордан был не понаслышке знаком с топями, лесами и реками Готии, которую он описал как страну, окруженную «зыбкими болотами»^[11]{60}. За годы, прошедшие с тех пор, археологи, геологи и ботаники добавили новых красок в описание Иордана. Время и погодные явления изменили дельту Дуная – как и многие другие величественные ландшафтные композиции, например скалы Дувра или Большой каньон. Резко выступающие пласты пород в устье реки – из красного, серого и белого известняка – рассказывают историю, восходящую к триасовому и юрскому периодам^{61}. На правом берегу реки вырастают скалы высотой шестьсот-семьсот футов, а к северу, где они сходят на нет, тянется обширная чересполосица болот и полей, которые когда-то были усеяны полевыми цветами. Давным-давно Аларих был всего лишь мальчиком с зеленых лугов.

«Сообщества» растений^{62} (если использовать эту милую метафору из биологии) можно было найти на обочине каждой дороги и на вершине каждого холма. Росшие вдоль рек ивы отбрасывали тени на густые заросли тростника и рогоза. На глади пресноводных прудов качались водяные лилии. На соленых болотах росла полынь, а вокруг раскинулись леса белых дубов и сосен. В древнем мире сосна была универсальным товаром: в дополнение к множеству привычных нужд, для которых ее мог применять умелый мастер, древесину можно было использовать как поверхность для письма. Известно, что древние обменивались письмами, записанными на сосновых табличках, и на них также были составлены многие контракты с трансильванских золотых приисков.

Иордан не был ботаником, но его записи до сих пор помогают оживить пейзаж. Он писал, что Готия была землей «удобнейших областей и подходящих мест»^[12]{63}, среди которых был один укромный уголок с сентиментальным названием «Сосновый остров»^{64}, где якобы стоял дом Балтов. За все эти годы неутомимые лесники, торговцы и солдаты вырубили деревья на древней родине Алариха, превратив некогда густые леса в топливо, строительный материал для новых зданий, доски для плотов и лодок. В результате первоначальное местоположение Соснового острова практически невозможно установить. Естественное изменение ландшафта Дуная, результат сотен лет разливов дельты и других перемен в окружающей среде, – то, что ученые называют изменяющейся геоморфологией реки, – также не позволяет обнаружить точное местоположение острова. Но в начале 2010-х гг. инициативной группе ученых из Румынии пришла в голову хорошая идея пробурить скважины в этой болотистой местности и поискать концентрированные следы пыльцы сосны, чтобы определить, где находилось старое поселение. Они обнаружили большие залежи пыльцы в неожиданном месте – на узком полуострове, который тянется к югу от устья реки и образует за ней широкий залив. Поскольку эта полоска покрытой лесом земли почти полностью окружена водой со всех сторон, ученые предполагают, что греческие мореплаватели, впервые побывавшие в этих краях, приняли ее за остров и что их ошибочное обозначение закрепилось во всех последующих местных наименованиях.

Каждый день в портах и гаванях Соснового острова можно было увидеть новые обветренные и загрубелые лица. Проникнуть в те скромные рыбацкие деревушки нам помогает археология. В Готии мужчины рыли землянки, чтобы укрыться со своими семьями от непогоды, а более предприимчивые готы добывали у моря известняк или рубили сосны, чтобы построить прочные хижины. Археологи нашли следы стен таких домов, заметили эти отверстия в земле и тщательно их исследовали. Дом родителей Алариха, должно быть, представлял собой неприхотливое жилище, где семья могла отдыхать по ночам или укрываться от дождя и ветра. Ничего похожего на роскошный особняк, даже если, как утверждает предание, Балты были богаты.

Повседневная жизнь в основном протекала на открытом воздухе, на глазах у остальных членов племени. Многие женщины в течение дня трудились у очага^{65}, чтобы приготовить традиционные блюда, но также по деревням Готии расхаживали и свободолюбивые, покрытые татуировками авантюристки^{66}. К временам юности Алариха поколения воинственных мужчин и женщин, живших бок о бок и деливших землю, подобно местному племени агафирсов, давно содержали лошадей и охотились в открытых степях, достигая даже Средней Азии. Они наносили на свою кожу иссиня-черные рисунки, а жало железной иглы было предметом гордости местных жителей и заставляло легковерных греков и римлян, подобных Плинию, недоумевать, зачем кому-то «делать надписи на собственном теле».

Жители Готии охотились, ловили рыбу, исследовали реки, валили деревья и занимались собирательством в «болотах и лесах»^{67}, которые, как напоминал своим читателям Иордан, были важными центрами общественной жизни, заменявшими готам города. Именно пребывание на природе, вероятно, учило готских детей – как мальчиков, так и девочек – любознательности по отношению к себе и другим.

Готы времен Алариха переняли наследие многих из этих первопроходцев, чьи имена давно забылись^{68}. Некоторые готы занимались астрологией. Другие были травниками, экспериментировали с природными свойствами растений, трав и деревьев Готии, таких как ивы, которые росли вблизи дома Алариха. Римляне называли иву латинским словом salix. Слово, которым ее называл Аларих, никогда не было записано, как и бóльшая часть устной литературы его народа. Полторы тысячи лет спустя немецкий ученый разработал синтетическое соединение, усилившее эффект, которым славились листья и кора ивы, – облегчение головных болей, снятие воспалений и ломоты. Он получил за это Нобелевскую премию^[13]; салициловая кислота, которая содержится в коре ивы, является ключевым ингредиентом аспирина.

Воспитание детей у готов не было ограничено строгими формальностями: взрослые учили их во время прогулок по лесу и показывали, какой ручей «до середины пресен и годен для питья»^{69}, по словам Иордана, а каких водоемов следует избегать. Во время рыбалки ребенок мог научиться обращаться с сетями и узнать, какие виды рыб обладают «отменным вкусом и лишены костей». Несомненно, это были хрящевые рыбы, водившиеся в этом регионе, такие как миноги, угри и акулы. Для взрослых время делилось на отрезки по дням пути от одной реки к другой. Можно с уверенностью сказать, что обучение детей проходило на открытом воздухе, а в роли учителей выступали родители и другие местные жители. В течение года взрослые могли учить своих сыновей и дочерей, как отличить изящную косулю от благородного оленя или как подкрасться к затаившейся лисе. Во время походов в далекие горы эти маленькие готы, возможно, столбенели от страха при виде стервятника с ужасающе широким размахом крыльев и узнавали, как отличить эту птицу от орла с его белым хвостом (благодаря работе зооархеологов кости этих хищников были обнаружены при раскопках на дунайском городище Дичин, недалеко от древних границ Готии)^{70}.

Дома, где пейзаж мог показаться обманчиво будничным и невыразительным, встретиться с природой можно было даже во время обычной прогулки. По улицам свободно прохаживались куры и гуси. В прудах Готии обитали утки, а у реки водились водяные полевки, бобры и ласки, чей визг, возможно, заставлял детей визжать в ответ. Кости всех этих животных были обнаружены в районе дельты Дуная. Многие из них сохранились только в виде фрагментов – челюстной кости или когтя, – но эти находки подтверждают и дополняют рассказы Иордана о повседневной жизни готов.

Примерно в то же время, когда родился Аларих, в 370-х гг., в одном из районов далеко вверх по течению реки произошла серия ужасных убийств. Эта земля находилась довольно далеко от Готии, у истоков Дуная, где река, по словам Иордана, «извергалась с сильным шумом»^{71}. Народ, на который обрушилась напасть, назывался алеманнами, но слухи об этом происшествии, вероятно, дошли и до Готии.

В течение нескольких ночей некоторые из лучших алеманнских юношей были убиты во сне и обезглавлены, а их трупы оставили гнить возле их хижин и палаток. Каждое утро члены племени узнавали неутешительные новости: было найдено еще одно тело. Ситуация лишь ухудшалась: однажды без вести пропал сын вождя, и подозрения пали на римлян, живших в окрестностях. Вскоре тайна была раскрыта: ко всеобщему удивлению выяснилось, что преступником оказался недовольный член племени по имени Хариеттон^{72}. Утверждалось, что он «возвышался над всеми» и его гнев «соответствовал его размерам». По словам римских авторов, задокументировавших убийства, Хариеттон убил своих соплеменников, чтобы наказать их за нежелание идти на компромисс с римским правительством. В отчаянии он даже похитил сына вождя, чтобы использовать его в качестве пешки во время переговоров^[14].

Зная об этой череде убийств, легко представить, какой страх за своих детей должны были испытывать готские родители – страх перед чужаками, незнакомцами и безумцами. За пределами римской границы все деревни были сплоченными. Все знали привычки и лица друг друга. А когда ближе к ночи стихал скрип готских повозок, жители деревни снова встречались у костра, чтобы поужинать. Звук кифары вдыхал в лес новую жизнь, барды пели о короле Бериге, а люди делили друг с другом вечернюю трапезу^{73}.

Спустя столетия рассказ Иордана об этих трапезах у огня сыграл весьма важную роль. Точно такие же чашки и тарелки – тускло-серые кубки и матово-медные блюдца – были обнаружены в раскопанных гробницах в центральной и восточной Румынии^{74}, Молдове, а также в южных и центральных областях Украины^[15]. Эти сосуды отличаются от римских своей уникальной и легко узнаваемой формой. И хотя некоторые из них своим внешним видом повторяют образцы римской керамики, химический состав глины, из которой они были изготовлены, позволяет без труда отличить их от изделий, которые производились в римских мастерских. По мере приближения к югу России и востоку Польши эти сосуды встречаются в археологической летописи все реже, и в целом они выглядят иначе, чем посуда, которую римские поселенцы принесли с собой в Дакию. Бóльшая часть этой керамики датируется IV или, в случае самых ранних образцов, III в.

На основании характера распространения керамических изделий и даты их изготовления археологи смогли приблизительно определить территориальные границы Готии при жизни Алариха. Конечно, ни одна граница не является непроницаемой, даже если она обнесена стенами и забором. И культурные произведения того или иного народа – например, керамика – редко остаются только по одну сторону границы, как бы аккуратно мы ее ни проводили. Некоторые из этих неказистых готских чашек, как известно археологам, действительно встречаются по ту сторону Дуная: иногда их можно обнаружить при раскопках римских поселений к югу от реки, что вызывает интерес у археологов, предполагающих, что сфера влияния готов простиралась за пределы их собственных политических владений. Присутствие готской керамики на римской земле фактически можно трактовать как признак активной торговли между готами и римлянами, как свидетельство общности их вкусов в оформлении кухонной посуды или же заключить, что это чашки и тарелки из обихода готов-одиночек и целых групп, которые переправились через реку. Не все эти готы были рабами или беженцами. На протяжении IV в. многие отправлялись на юг по собственному желанию.

В конце концов, что по-настоящему удивительно в довольно таинственном детстве Алариха, так это не то, что почти вся информация о нем была утеряна, а то, что юный Аларих вообще выжил. Множество охотников за головами, подобных Хариеттону, бродили по лесам возле его дома. И так же, как в старой Дакии, работорговцы таились у реки, в которой он плескался. В годы его юности междоусобные распри едва не уничтожили племя тервингов, к которому принадлежала семья Алариха, а гунны, внушавшие ужас кочевники из среднеазиатских степей, вторглись в северные границы Готии, потревожив даже города и общины далеко на востоке, вблизи Китая. В особенно тяжелый период конфликта отчаявшийся готский вождь племени грейтунгов, который не смог защитить свой народ от мародерствующих гуннов, покончил с собой от пережитого позора^{75}.

Многие готские семьи как на севере, так и на юге в конце концов приняли решение покинуть свои дома. К 376 г. тысячи таких семей бежали из Готии в Рим. Как это было и с предыдущими поколениями иммигрантов, каждому из этих готов предстояло стать беженцем, profugus^{76}. Это простое латинское слово, обычно обозначавшее странника, глубоко сидело в головах римлян, которые помнили его со школьных времен. Поэт Вергилий, этот непревзойденный рассказчик, живший в I в. до н. э., сделал это слово неотъемлемой частью римской идентичности, когда использовал его для описания героя Энея в своей эпической поэме «Энеида». Поколения школьников заучивали первые строки произведения Вергилия и запоминали, что основатели Рима были иммигрантами.

Тем не менее широко распространенная любовь к Вергилию вовсе не гарантировала, что римский народ ответит на беду, постигшую готов, с понимаем и сочувствием. Как в IV в. заметил один современник событий, Вергилий сказал, что Эней иммигрировал «по воле судьбы», fato. Без этой важной оговорки, объяснял Сервий, читатели могли бы дать главному герою поэмы неверную оценку и увидеть в нем опасного преступника или кровожадного захватчика – тем самым подразумевалось, что в Риме IV в. иммигрантов часто причисляли к обеим этим категориям.

Эта всеобщая враждебность может объяснить, почему, когда готы в 376 г. пересекли границу, не имея при себе достаточно денег для покупки еды или воды, что римляне считали «предметами первой необходимости»^{77}, многие из них стали жертвами жителей пограничья, воспользовавшихся уязвимостью иммигрантов. В лагерях готам в качестве пищи продавали собачье мясо^{78} и обещали дать еду получше, если они отдадут римлянам своих сыновей. В течение двадцати четырех месяцев эти оскорбления оставались без внимания правительства. По словам римлян, новые иммигранты вели себя как дикие животные, сбежавшие из клеток^{79}. Готы были хорошими поварами и слугами, но почему они со своими повозками поселились на римской земле?