Бельведер

– Не гналась я. А как отправилась на Каменный остров, то приметила, что от самого лазарета за мной скрытно увязался Иосиф, сотоварищ Максима по студенческому кружку. А на обратной дороге и вовсе погнался за мной. Бежит и кричит ругательства, дескать, верни прокламации, дура!.. Я наутёк. Но где там, он прыткий, как чёрт. Считай, что у самого моста и догнал. Так я с испуга пальнула ему под ноги, как ты учил.

– Листовки кидала зачем?

– Не кидала вовсе, – возмутилась Аглая. – Врут жандармы. На бегу сами собой эти листовки из юбки выпали.

– Брала их где?.. Зачем? – Ригель совершенно весь вспотел и уже решительно отказывался что-либо соображать.

Аглая откровенно поведала:

– Вчера в лазарете фельдшеры из полевой хирургии ожидали приезда Лавра Георгиевича.

– И что с того? – насторожился Ригель.

– Лекарь Тихомиров обещался читать нам лекцию по трудам профессора Пирогова о медикаментозном лечении неоперабельной язвенной болезни желудка. Однако Лавр Георгиевич не явился. Ждали, глаза проглядели, не дождались. Я, по обыкновению, занялась помолом порошков. Горская разводила микстуры. Вишневская готовила мази. Как вдруг грохнуло на парадной лестнице этажом выше нашего. Я же смекнула, что это никак не в присутствии. А ещё выше – на четвёртом этаже, в квартире сыроделов Кобозевых. Дверь, понятно, отворили, а пружина тугая… У них всегда так грохочет, когда возвращаются. Пошла я из любопытства поглядеть. А там уже и народники скучились, вовсю чаи гоняют, беседы беседуют, спорят… Бумагу повсюду набросали… Ну, прямо, как в семинарии у ректора. И всё-де листовки, воззвания… Максим по признанию-то меня впустил, книжек мне дал читать, но отвлёкся: с Иосифом они о чём-то шушукались в коридорах. Я книжки оставила, а разной бумаги взяла. И напихала себе.

– Для чего, Глаша?

– Ты бестолковый, Зина?! – возмутилась Сапронова. – Как нам, по-твоему, без бумаги в Юрковичах? Там, коль понадобится, днём с огнём писчей бумаги не отыщешь. Мануфактур поблизости нет. Ехать за ней в уезд, что ли?.. К тому же нынче в цене бумага. Папенька мой стар, хозяйство в упадке. В недавнем писал мне, что корова стельная весной пала и земля в залоге. А он ведь на селе не в последних людях. Так и каково же у других?

Аглая вздохнула и посетовала:

– Всё благодаря твоему императору Александру Второму Николаевичу с его иноземными советниками по крестьянской реформе для землепашцев по смерть кабальной. У своих помещиков из крепостничества откупили, вот же радость какая!.. Так и нет же. Чужеродным банкирам в залог… С потрохами!.. Считай, лучше бы и продали вовсе.

– Не печалься, душа моя, – прильнул к ней Зиновий Петрович. – Проживём мы с тобой и без земли, и без банкиров всяких… И без бумаги… Не скуднее прочих проживём.

– Да уж. – Аглая подбоченилась. – Тебе какой пенсион назначат – нынче неведомо. И назначат ли, Зина?.. Капиталов впрок ты не скопил. Это мне и по твоей гороховой квартире, обставленной, как монашеская трапезная понятно. А в наших нынешних реалиях без накопления, земли, банкиров или государева пенсиона достойно проживать невозможно.

– Раз уже так, ну и что? – возмутился Ригель. – Припомню старое, пойду в сапожники.

– Лихо хватил, – усмехнулась Сапронова. – Какой уже с твоего нынешнего благородия сапожник? Поди и забыл давно, как башмаки-то шить? Да и мастерская к братьям отошла – от доли своей сам отказался. В наём к ним пойдёшь, что ли?.. Такого хуже и нет. В народе верно говорят – захочешь родственника потерять, возьми его в работники, а пуще сам к нему напросись. Вот и понимай так, что без пенсиона, куда ни кинь – везде клин. Так вот выходит, что я теперь для тебя себе в приданое по городу и собираю. Ну и что?.. Женишься ты на мене наконец, как обещал?

Аглая наклонилась:

– Гляди-ка, чего я за день наскребла. – Начала расторопно вытряхивать из невесть в каком количестве нашитых под юбками потайных карманов разные бытовые вещи и всякие предметы. На пол полетели трактирные салфетки, чернильница, пузырьки с лекарствами, театральные леденцы в диковинных папирусных обёртках.

– Прибери немедля, Глафира! – зашипел ей Ригель. Оглянулся на запертую дверь. – Срамота! Господь упаси, кто из служивых увидит – в дырку глазом приложится. Молвой же отравят, что гадюки ядом.

– Ой, да ладно тебе, – беспечно отмахнулась Аглая. – Ничего тут зазорного и нет. Да и сами не без греха.

Сапронова домовито оглядела кучу. Однако озабоченно посетовала:

– Эх, такого добра я собрала навалом, но вот бы ещё господин Тихомиров приехал и успел бы меня на фельдшерицу доучить и всяким лекарским травам. Было бы такое дело мне полезно. Тогда и вовсе не тужила, сумела бы медицинской практикой нас с тобой прокормить в Юрковичах. Да и хворь какую твою вылечить со временем и при случае.

– Нет же, Глаша.

– Что значит нет?

– Не приедет Тихомиров в Санкт-Петербург, – сообщил Зиновий Петрович.

– С чего так? – удивилась Сапронова.

– Убит.

– Боже милостивый! – прикрылась руками Сапронова. – Невозможно такому быть. Где? Когда?.. Кто убийца?

– Уездная полиция Старого Петергофа нынче предоставила генералу Хлопову рапорт, – явно недоверчиво прищурившись, поведал ей Ригель. – Рапортом уведомляется, что труп найден неподалёку от Бабигонских высот. Придворный лекарь Лавр Георгиевич Тихомиров застрелен либо вчера, либо в ночь. А возможно, и ранним утром. И пока что более ни о чём и не дознались, потому как расследовать это дело и непременно разыскать убийцу предстоит именно мне. Делу придан особо важный статус. Происшествие касается императорской семьи. Смекаешь, Глаша?.. Самого Александра Николаевича. И если я преуспею в розыске, то его превосходительством генералом Хлоповым мне обещано повышение по службе до седьмого класса согласно Табели о рангах. А это по выходу в отставку достаточный пенсион.

– Преуспеешь ли? – усомнилась Аглая.

– Конечно, преуспею.

– С чего шибко уверенный?

– Потому что знаю. Вот так, Глафира… А это барахло, что натаскала на Гороховую и ко всему – в чердак над квартирой Кобозевых…

– ?.. – Аглая удивлённо округлила глаза.

– Представь себе, я всё знаю, – слукавил…

Зиновий, конечно же, о многом догадывался, но всего не знал.

Наставился на Сапронову прямым, испытывающим взглядом:

– Долой выброси в строительные ямы у Троицкого собора – всяких там накопали. Или при случае раздай нищим.

Капитан приосанился и в раздумье прошёлся по комнате. Испытал на прочность металлическую кованую решётку на окне, оглядел такого же сурового исполнения входную дверь. Въедливо изучил плотно сбитый дощатый пол, арочную кирпичную кладку потолка, грубо оштукатуренные стены. Он как будто уже искал… выход. Но пока не мог сообразить, именно в чём он и где.

– А где?.. – вымолвил Ригель.

– Что ты ещё хочешь знать? – глухим грудным голосом переспросила Аглая, и взгляд её, до того светлый и ясный, неожиданно потемнел: «Прежде чем узнать, подумай, а что ты будешь с этим делать?»

«Да-да, конечно», – в ответ ей так же, лишь глазами, ответил Зиновий Петрович.

– Так что же?

– Куда ты дела мой револьвер?

– Прости меня, Зиновий, – скоро проговорила Аглая. – При выстреле я не смогла удержать его в руках. Он выбился из ладоней и по мостовой соскользнул в реку. Мне очень жаль, Зина. Вещь, всякому понятно, дорогая. Не сердись на меня. Ага?..

Но Зиновий Петрович и не думал сердиться. И уже точно не огорчился. А, мягко и нежно улыбнувшись, кивнул и удовлетворённо произнёс:

– Belvedere.

Глава 7

На вечерней зорьке в молодых берёзовых и дубовых рощах Лугового парка запели соловьи. Их поразительные, наполненные мягкой жизненной силой трели порой усиливаясь, а порой стихая, удивительно и вдохновенно звучали в сопровождении этакого оркестрового многоголосья окрестной лесной, озёрной и прочей живности. И лишь смолкал один из этих пернатых херувимов, как сразу где-то в потаённом уголке Императорского паркового хозяйства партию подхватывал другой. А потому казалось, что эти несмышлёные, но наделённые божественными голосами создания не иначе как меж собою соревновались в красоте пения, ненароком зачаровывая всё живое как вокруг Бельведера, так и внутри него и окуная этот несовершенный мир людей в ласковое, убаюкивающее звучание естественной симфонии угасающего дня.

В тенистой аллее, начинающейся сразу от лестницы парадного входа во дворец, плотники соорудили из свежеструганных сосновых досок шалаш и сцену летнего театра. На сцену водрузили традиционно русские качели в виде лодочки. Станину качелей пришили к сцене намертво двухвершковыми коваными гвоздями. Саму конструкцию шалаша драпировали яркими тканями. Сцену закатали гуттаперчевыми половиками. Пиленые торцы новых досок уморили дёгтем, чтоб во время зрительного восприятия в глаза не бросалась желтизна древесины. На театральных фермах навесили тяжёлый, чистого синего цвета вельветовый занавес. Именно этот оттенок более всего глянулся императору, напоминал ему убранство Каменноостровского – придворные не преминули угодить.

Сам спектакль назначили к ужину. Вернее, на час с четвертью ранее. Перед вечерней трапезой и во время действия спектакля был предусмотрен аперитив – лёгкие сухие вина под тарталетки с паштетами и сырами, прочим и всяким набитыми канапе, а также фрукты и садовые ягоды.

В берестяных вёдрах доставили помидоры, предусмотрительно закупленные распорядителем довольствия Максимом Ильичом. Вёдра расставили у кресел, но так, чтоб августейшие особы и разные именитые придворные гости не споткнулись и могли спокойно и беспрепятственно пройти и занять приготовленные для них места. Сами же кресла расположили под массивным портиком парадного фасада у подножия кариатид, у самого выхода из дворца на верхней площадке. Таким образом, Александр Николаевич и члены его семьи могли наслаждаться театральным действием, взирая на сцену хоть издали, но сверху вниз, а панорамная природа Лугового парка и отблески вечернего заката придавали бы сценическому действию наполненный жизненной силой, но сказочный вид. К тому же… и швырять перезрелыми помидорами по актёрам во время спектакля сверху вниз намного ловчее, чем наоборот.

Досадно несколько загораживала сцену скульптурная композиция скифа, барса и собаки, некогда подаренная Николаю Первому (отцу Александра) прусским королём в знак преданности и дружбы. Но загораживала только лишь отчасти, да и то самую малость. Это неудобство император согласился стерпеть и утвердил заранее поданный ему проект расположения летнего театра – на сей замечательный вечер и утвердил. А в следующий день конструкцию намеривались попросту разобрать и подетально припрятать. Подразумевалось, что до следующего премьерного раза.

– Чего-то помост у сцены знакомый, – приглядывали со стороны дворцовые старожилы, меж собой судачили: – Заметная деталь.

– Так оно же, дело плотницкое, понятно —ещё с того времени от папеньки и осталось. Вот нынче и сгодилось, привлеклось до высокого искусства.

– С какого времени?

– Всё с того… Аккурат на этот помост Пестеля и прочих смутьянов под петлю и выводили.

– Кого выводили?

– Декабристов, кого…

А вокруг кипело, но обыденностью.

– Как вообще такое возможно? – сетовала ея величество принцесса Евгения Ольденбургская, наблюдая со стороны, как император, сопровождая Екатерину Долгорукову княгиню Юрьевскую и маленького Гогу – то бишь Георгия Александровича Юрьевского, внебрачного сына Екатерины и Александра, расселись к спектаклю в приготовленных креслах. – Ну, разве же он крымский татарин какой?.. В Зимний дворец привёл одну семью, там же и другую. А нынче и в Бельведере объявились. Екатерина-то опять на сносях и вот-вот разродится. Что скажут на это, к примеру, в Риге протестанты? За Петербург уже и промолчу – отговорились, языки в мозолях.

– А ничего не скажут, – рассудила статс-дама Марфа Богомолова. – Санкт-Петербург такое дело давно уже проглотил. Так и что же Рига?.. И тем паче не подавится.

На сцене и вокруг дворца приготовления к спектаклю срочно завершились. Оркестранты вскинули трубы, наладились прочие духовые и щипковые инструменты. Пауза… Мягко взялась виолончель… тут же тупо стукнул барабан…

Зазвучала лёгкая вечерняя музыка, нечто среднее между вальсом Иоганна Штрауса (сына) и парадным маршем лейб-гвардии Измайловского полка.

– Ну, вот и как жить на белом свете?.. Посоветуйте. Куда ни плюнь, везде Вова, – продолжила свои эмоциональные сокрушения Евгения Максимилиановна. – Все гадости в столице от этой Вовы!

– ?..

– Ух же!.. Вова… Вот никогда себе выгодного дельца не упустит – в почтовом дилижансе за ломаную деньгу через Киев до Парижа проскачет.

– Какая Вова?

– Всё та же Вова.

– Вова?!

– Ну да… А вы, голубушка, о ком подумали?

– Варвара Шебеко?.. Подруга Долгоруковой?! – ошеломлённая собственной догадкой, смутилась Богомолова. – Особа, тайным смыслом названная Вовой в любовных письмах княгини к Александру?

– Конечно же, она, – посетовала Ольденбургская и нервно передёрнула плечами: – Чёртовая сводня!

– Хи-хи-хи!..

– Не надо было ко двору-то её пускать, – досадовала Ольденбургская. – Ох, проглядели мы всей свитой этот нелепый и коварный драматический курьёз. Ещё тогда, много лет тому назад, проглядели. Растяпы!

– Когда?

– Когда наш Александр от скуки зачастил на bingerles^[19] к Берёзовому домику… И что теперь?

– А что?

– Законный цесаревич Александр на Дворцовой в Зимнем… А маленький внебрачный Гога тут – у нас в Бельведере. Прелестное получилось, сударыня моя! Кому прикажете нам присягать, когда настанет время?.. Кому, кого спрашиваю?

– ?..

– Как бы не случилось нам общественного бунта.

– Какого бунта?

– Как это, какого?.. Ну, предположим, смуты, как при папе (речь дальше зашла о декабристах).

– Господь рассудит, – взмахнув ладошкой, аполитично уклонилась от рассуждений Марфа Богомолова. – Россию не покинет – явит нам помазанника.

– А что же ваш Сысоев? – напомнила статс-даме принцесса Ольденбургская. – Ведь он когда-то увлекался Долгоруковой. Да и лет пять тому назад ещё коптил страстями, божился умереть и в петлю лез – насилу выдернули к жизни полковые командиры. Эх, надобно нам было ещё тогда предусмотреть – помочь ему в любовных хлопотах… Интригами.

– Штабс-капитан, барон Сысоев? – недоумённо выкатила бельма Богомолова: – Так этот господин, как однодневный мотылёк. Вспорхнул – и нет его. – Вздохнула: – Глядишь, сегодня к одному цветку, а завтра уже к другому. Он постоянно увлечён по сторонам.

– Да что вы говорите… Ну же… Марфа. Поделитесь и со мной таким секретом. Ох, как же любопытно! Не сплетни ли?..

– Ой нет. Всё сказанное – несомненно и правда. А вот пожалуйста: нынче-то хотя бы и одной.

– И кто она?

– Нет в том никаких секретов. Любимица столичной публики, звезда высокого искусства. Эта вздорная певичка и кокетка. Этуаль из Петербурга, София Усиевич. И к слову, именно из-за неё вчерашним после dancing^[20] Сысоев грубо поругался с господином Тихомировым. Кричали друг на друга всякой непристойностью, грозились тростями. А Лавр Георгиевич, на удивленье всем, впервые при дворе повёл себя несвойственно – вообще глядел как бык. Испил фужер бордо, а после силой усадил Софи на дрожки… Ну, чтобы ехать на проминку в свежем воздухе по петергофским улицам. А думается мне, что на Самсоновскую в гостевые номера. Так этот же Сысоев гнался следом, ругался матом – как портовый грузчик. Замахивался кулаком. Кричал во всю гортань: «Пробирка медицинская… Отдай мне femmelette^[21]! Я первым подкатил… ландо».

– О боже! – вспыхнула очами Ольденбургская. – О боже!.. Каково – sharman^[22]. И что же?.. Что?

– А?.. Нет, ничего. Не догнал, – разочарованно скривила губы Марфа Богомолова и обставила событие: – На бегу слетели туфли.

– О, Боже сохрани! – запричитала Ольденбургская. Вздохнула хлопотно: – Ох, надобно просить мне императора, чтоб он распорядился не пускать в балы и ко двору своих любимцев, этих лейб-гвардейцев.

– Каких же именно?

– Всех без исключения. И не взирая, кто из них каков по чину, будь тот граф или барон. Сплошь грубияны, хамы, дураки. От них того и жди, что ругань, пошлости, несносности, драки и всякие дуэли. Нас скоро в Риге не поймут совсем, попомните меня, голубушка.

– Не знаю, чем вам и ответить, ваше высочество, – смешалась Марфа Богомолова. – Из всех измайловских гвардейцев Сысоев вспыльчив, это есть. Мужлан по сущности. Но, откроюсь вам по части личных наблюдений, он бывает весьма и обходителен.

– А прочие?..

– Прочие к нам попросту не ходят. Воюют с турком на Балканах и в Кавказе. Казармы-то по ротам нынче пустынные. Смутьяны политические углядели этакое дело и вовсе распоясались: листовки всякие швыряют, конституций всяких и лучшей доли для народа требуют. Случись потоп, манифестации или какое прочее общественное лихо, так вся надёжа – уповать на жандармерию да на святого Александра Невского, небесного заступника августейшего двора и всея столицы.

Глава 8

Придворные расселись в креслах, и режиссёру уже стало быть возможным начинать спектакль. Подёрнулся тяжёлый занавес, скрипуче потянулся к фермам, вверх… Сцена открылась.

Из-за кулис на сцену с достоинством бывалого карибского пирата явился внешностью от природы великолепно образованный, статный актёр.

И хотя довольно уже и немолодой, но крепкий и жилистый вполне себе мужчина в свободной, заправленной в широкий пояс белой рубахе со вздёрнутым воротом. И в испанской бородке.

– Остап Ильченко, – прошептала императору Екатерина Долгорукова.

– Хохол? – удивлённо приподнял бровь император.

– Судя по всему, да, – сомнительно пожала плечами Екатерина.

– А где этот жид, который нам сыграл ростовщика в «Венецианском купце»? – Император попытался вспомнить: – Калягин… Если мне не изменяет память.

– Ростовщика, а нутром – собаку? Шейлока? – переспросила Екатерина.

– ???

– «Ты называл меня собакой? Собака – я»! – припомнила из роли обидный приговор ростовщику Екатерина.

Император утвердительно кивнул: – Да, именно его.

– Нет, не знаю, – равнодушно отозвалась Долгорукова. – Возможно, он занят в Каменноостровском театре. В новой пьесе. Там нынче ставят «Могилёвскую уху».

– Ну, что же, – азартно ухмыльнулся Александр Николаевич. – Послушаем хохла. – Царь по-деловому примерился к ближайшему ведру с помидорами.

Остап Ильченко великолепно раскланялся на все стороны, невзирая на немальчишеский возраст легко впрыгнул в качели и начал набирать амплитуду. Музыка pianissimo^[23] чуть стихла, но продолжалась.

– Гой-да… Гой-да… – сам себе отсчитывал, разгонялся в качелях Ильченко.

– Просим! Просим!.. – нестройно воскликнула публика. Послышались аплодисменты. И более дружное: – Просим! Просим!

– Гой-да… – Придворный актёр в ритм музыкальному сопровождению продолжал с усилием раскачиваться. Лодочка подлетала, ныряла, возвращалась обратно. Подавалась к зрителям и подлетала ещё выше… Ещё бросок!.. И ещё выше!

Публике уже казалось, что вот-вот… и сработает предусмотренный конструкцией механический тормоз. Качели в нужном режиссёру направлении застопорятся. Ильченко, словно безрассудная, вольная птица, вылетит из них – и на самый верх парадной лестницы Бельведера! Навстречу своему императору! И прямиком в его распростёртые объятия. И опрокинутся кресла, опрокинутся вёдра, помидоры рассыплются… В суматохе бегства придворные растопчут мясистые плоды. И всё вокруг под стать багряному закату окрасится в томат.

– Ой, да и леший вам в телегу, покушались уже, – отмахнулся, как от наваждения, казачий сотник Андрей Лозовой.

Сидел сотник своим широким задом на сене у конюшни и, сладко позёвывая, присматривал, как конюх Егорий Кротов обхаживает старого Буяра.

– И бомбу приносили во дворец. – Досказал: – Из револьвера палили… Александру Николаевичу, храни его Господь, всё нипочём. Крымскую кампанию от Бахчисарая до Массандры с войсками прошагал – и ни одной царапины. В севастопольских траншеях ружейным залпом мушкетёрской роты лично командовал. А это тебе, браток, не на ливадийском паркете с импозантными содержанками кренделя отплясывать.

– Слыхали мы, – отмахнулся конюх. – Ну да. Есть такое праведное дело в нашем Отечестве. Милостив на бранном поле к самодержцу Господь. Ни пули, ни запальные гранаты его не берут. Видать, заговорённый он от батальной смерти. Но всё же мучает одна печаль – нутром шибко болеет Александр Николаевич.

– Да что ты?! Брешешь.

– А вот ей-ей… Я давеча про хворь его, какая словом и не упомню, но что-то вроде язвы, от нашего лейб-медика слыхал. Тот разговаривал с каким-то не важного приличия дворцовым прихлебателем. И кто бы мог его впустить – не понимаю?.. А я тем часом левее ихней дислокации в алле не спеша гулял. Так и подслушал.

Егорий Кротов обернулся и по соседству заприметил садового работника:

– Василь!.. По что ты тут?.. Уши-те свои раскинул. А ну-ка, брат, поди сюда. Поди, поди…

– Чего уже? – ответил тот, насупился – сверкнул глазами исподлобья. И не пошёл.

– А ты сгоняй к дворецкому Бычкову. Расспроси его… Нам харч давать сегодня будут – или подыхай, когда сам по себе захочешь? Расселись господа в театрах, паштеты ложками, что дармовую похлёбку, черпают. А мы с утра в заботах и не жравши. Да и конвой уже кормили. Дворцовую прислугу также не обидели. Нам-то когда чего на кухнях подадут?

– Сам до него беги, – ответил Васька, отвернулся и продолжил лениво шкрябать листья меж колёс придворных и хозяйских карет и бричек.

– Эха ты сермяга! – прищурился Егорий. – Да ты, браток, невесел – нос повесил. А ну, гутарь^[24], чего стряслось? – Смекнул: – Небось встречал уже барона Штиглица?

– А то, – ответил Васька.

– Вернул ему его пропажу?

– Угу, вернул.

– А деньгу получил с него?

– Ага – дождался, как же… Кукиш с маслом! – расстроенно отбросил, на сколь хватило темперамента, садовый инструмент Василий. – Ещё и под загривок от барона получил. И в бок… И пояснение французское. А я там понимаю тот французский, что ли?

– Да ладно тебе, Васька. Не печалься, – подбодрил конюх Кротов садового работника. – С баронами, графьями и ихними придворными особами такое лихо-дело происходит завсегда. Вначале радуют и полной мерой обещают, мол, брат-товарищ, всё проси – отдам! А после уже и под зад коленом. И дулю в нос.

– А то, – обиженно заладил Васька.

– Я вот тебе чего скажу, – хитро прищурился Егорий Кротов. – Ты это знай, браток, что поутру Александр Николаевич с княгиней наверняка припрутся на конюшню приглядеть Буяра. Гриву накрутить скотине, в хвост ленту заплести или на бант. Ну, всякое такое… Неравнодушна княгиня Долгорукова до этого гнедого лошака. Хотя и ведает, что Ольденбургская до своего хозяйства никого не допускает и ревнует страшной страстью всякого. Так вот и понимай, что я за этим разом изловчусь – с оказией такой пожалуюсь на Штиглица. Пускай же государи пристыдят барона. Коль слово дал барон платить вознагражденье – должен и сдержать. На то он и барон.

– Храни тебя Господь, Егорий, – вернулся к жизни Васька. И уверился: – Тебя они послушают.

– Да ну, пустое, – отмахнулся Кротов. – Ты же теперь беги к дворецкому Бычкову, расспроси его за харч.

– Просим! Просим! – тем временем кричала именитая публика. – Brave!

Актёр вскинулся статью. В оркестровой яме сольно зазвучал ксилофон. Публика притихла.

– Яркий свет! – соблюдая театральные приёмы декламации, начал свой монолог Ильченко. – Слишком яркий свет. Невозможно яркий свет. – Остап ослабил усилия, и качели стали замедляться: Бух – бух, бух – бух…

И петли такелажные, хоть изредка, не всякий раз, но поскрипывали: У-и-и… у-у… у-и-и… у-у…

– В утренние часы из этого окна бьёт отвратительной яркости свет, – читал Ильченко. – Он измучил меня. Он надоел мне. И не осталось моих сил его терпеть. Устал.

У-и-и… у-у… бух… бух…

– Хиляк! – выкрикнул штабс-капитан Сысоев, рассевшийся на стульях бок о бок с Марфой Богомоловой. – Утомился, что ли?.. Так это и понятно. Такую капитальную механику качать-толкать… Ха-ха-ха… Тут тебе и запаришься в подмышках. Ха-ха-ха…

Звучно отпил бордо из фужера.

– Савватий Арнольдович! – вполоборота приструнила гвардейца ея высочество Евгения Максимилиановна Ольденбургская, занимавшая кресло в первом императорском ряду. – Соблюдайте себя пристойно, капитан! Вы же в придворном театре, а не в полковом собрании.

– Покорнейше прошу… pardon, – извинительно выставился перед собой фужером Сысоев. – Более ни слова, ни звука… Ни-ни-ни… Ха-ха…

От подогрева вином всей своей мордой капитан раскраснелся, но деликатность не уронил – притих и тёрся скрытно, как бы невзначай, о Богомолову. А та искрила очами да, отворотившись, сыпала теми искрами по прочим рядам, дескать, вся обеспокоенная и в хозяйских… заботах. («Хм… кой чёрт ей-то до того дела?» – меж мыслями приметил Штиглиц.) Удобно ли гостям?.. Уютно ли?.. А к себе-то знаков внимания… Ой!.. Как бы и не замечала.

– А по вечерам… И всю ночь напролёт – torcher^[25], – декламировал Ильченко. – В одно и то же время зажигается и светит. Ярко?.. Нет, не ярко.

Актёр ущипнул свою выразительную бородку, призадумался и изрёк:

– Уныло и даже нудно светит этот чёртов торшер. В углу за портьерой и рядом с отопительной паровой батареей. Зажигается и светит. С вечера и до утра… Всю ночь. Слепит меня. Тревожит меня. Мучает меня.

Ильченко выкрикнул:

– Нет!.. Он даже не светит!.. Он попросту горит. А для кого и зачем – не известно. Он досаждает мне – слепит тусклым, желтоватым свечением от своей единственной электрической лампы. Противно и невыносимо. Этот торшер словно следит за мной из-под прикрытых век. Пялится на меня нагло, надменно… Кажется, хочет заглянуть мне прямо в душу и высветить для всех… И выставить (я убеждён, что он так и думает) моё постыдное нутро напоказ. На всеобщее посмешище. Дескать, гляди честной народ, так вот же он, этот усталый старый и трухлявый хрыч. Этот в недавнем времени надменный мягкотел, заботливо припудренный, в прелестном фраке. С фигурой, что и в самом деле, как ткацкое веретено – напыщенный pigeon! А нынче что?..

– Нынче что?! Ах ты, наглец! – внезапно вскинулся всем корпусом император. – Хохол богопротивный! Ты на кого тут раззявил?.. На кого тут намекаешь? Шут ты балаганный! Это ты в меня трухлявым хрычом тычешь? На мои болячки намекаешь?

Александр Николаевич ловко выхватил из ведра помидор и с силой запустил им в актёра.

Метательный снаряд не достал до цели. Расстояние от царских кресел до самой сцены, несомненно же, годилось для броска, но предусмотрительно, со знанием математического дела было вымерено на максимальную дистанцию. К тому же придворный режиссёр умышленно внёс в декорацию спектакля русские качели и наказал актёру в них раскачаться, что усложняло меткость попадания и предоставляло актёру сущую возможность не только продолжать спектакль и от всех быть неуязвимым, но и суметь неуязвимым и небитым тот спектакль окончить.

– Ну, ничего, ничего, – раззадорился император и выхватил из ведра ещё помидор. – В морских баталиях тоже бывали. Нам качка не помеха. Вот я с упреждением возьму – залеплю тебе.

– Ваше величество!.. Не делайте таких резкостей, – взмолилась княгиня Долгорукова. – Лавр Георгиевич настоятельно рекомендовали вам полное успокоение. А от таких ретивых швыряний при вашей хвори возможно кровотечение в желудке.

– Чхал я на его рекомендации, – беспечно отмахнулся император. Но огляделся: – А кстати, где лейб-медик? Отчего не вижу? Почему в срок не лечит?..

– А нынче он уже изношенный тюфяк. Измятый. Ни к чему не годный… Тьфу! – самоотверженно держал в зрительском внимании свой монолог Остап. – И не понятно всем, с чего себе надумал он, что в память о своей былой необходимости ему возможно нагло занимать собой… Жилищное пространство! Вдовью долю?.. Ха-ха… Так нет той доли! Нет!.. Вы только поглядите на него. Глядите все! Давно уже отжил свой срок. И отслужил своё… А утром?..

– Нет, брат, не льсти себе. До утра ты у меня не дотянешь, – пригрозил Александр Второй Николаевич, визуально пытаясь угадать следующее положение цели.

– Ещё это чёртово изваяние, – сетовал император на скульптурную композицию, подаренную его отцу прусским королём в знак вечной дружбы. – Той дружбы давно уж нет. Да и прицеливать мешает, – распорядился беспощадно и коротко: – Свернуть сейчас же ненавистный статуй!

Казаки разом двинули кувалдами (как будто предусмотрели и запаслись инструментом), и половина композиции полетела прочь! (С тех пор, а может, и в другое какое время – безвозвратно утрачена.)

А тем же часом придворные не преминули последовать царскому примеру; так же с вёдер похватали овощную мякоть и прицелились, чтоб залепить актёру. Но броски их были неказисты, неумелы и вялы.

Усердием, сноровкой, широтой замаха отличился лишь Савватий Арнольдович Сысоев. Чуть было и не попал. Но, как и всякие тут, так же промазал.

Досадуя, вскипел:

– Что за дребедень?! Кривые помидоры, что ли?.. Дворецкий!..

В театре возникла суета:

– Вас не затруднит?..

– Что?..

– Прошу вас передать томат. Такая жалость, мне не дотянуться до корзины.

– Извольте. Только это не корзина.

– А что?

– Берестяное крестьянское ведро.

– Ага… Мерси… Просветили, – слышалось повсюду в зрительских рядах.

– Папá, – сквозь общий шум окликнул императора его маленький сынишка, при этом делая ударенье на последнем слоге в манер французскому произношению: – Папá… Папá… А можно мне не так?

– А как?

– Я не хочу швырять в месьё^[26]. А просто скушать.

– Да, уже и ради бога! Несомненно, сынок, – простодушно разрешил император и озорно расхохотался: – Ха-ха-ха… Желаешь скушать – бери его себе и кушай. Необходимо только присолить томат, чтоб слаще было.

– Как же так, папá? – смутился Гога. – Кислятину солить, чтоб стала слаще?

– А ты отведай, – улыбнулся Александр и, вытянувшись в кресле, начал шарить в карманах галифе. Извлёк на божий свет солонку и крупно присолил: – Теперь же кушай.

Маленький Гога широко ухватил помидор и прокусил:

– Сладко, папá! Сладко!

– Ну вот, – самодовольно отметил император и, приговаривая: – Пока лейб-медик тут не объявился и не видит, – впихнул солонку обратно в свой карман. – А то ведь даже соль в обеденный приём мне запретил в своих историях.

– Чудовищно! – воскликнула Екатерина Долгорукова. – Ведь помидоры совершенно не обмытые. Что же это, Саша?

– И что?

– Что вы позволяете своему сыну, ваше величество? Хотите, чтобы Георгия с ужасным острым животом определили в лазарет к Тихомирову? Я умоляю вас.

Долгорукова осеклась и поморщилась, как от зубного нытья:

– Ради бога, повсюду во дворцах и в своих карманах не таскайте вы столовую солонку. Все эти ваши войсковые нравы и привычки, солдатские уставы… Мало ли вам того, что в Зимнем отдельно спите под шинелью?.. Так и походное хозяйство всегда при вас. Такое впечатленье, что вам в столицах совершенно скучно и вы от инфантерии вот-вот отправитесь на марш пылить ботфортами до Пятигорска. Ну, право, стыдно при дворе такое представлять.