Quotes from the book «Наполеонов обоз. Книга 1. Рябиновый клин»
Затем следует первая большая гроза с сильным ливнем: настоящая буря запахов. Тогда в организме переключается какое-то реле, зима дырявится, истаивает, вянет… и уходит на целый год, ибо ты перемещаешься из дома наружу, выплёскиваешься всем естеством на природу, стряхиваешь с себя почти всю одежду, и твои кожа, волосы, глаза и губы пропитываются солнцем, ветерком, зеленовато-мятными тенями и запахами листвы и коры: сухой, тонкой, пергаментно-белой берёзовой коры и любимой розовато-шершавой, нагретой на солнце коры сосновой. Но ещё до лета, конечно, – сирень, куст сирени в палисаднике, мощные кусты сирени в саду, и ночью открыто окно, и на рассвете густой волной вливается влажная душистость, ненасытный вдох, наслаждение чистотой, сладкое забытьё утреннего сна… Это – на всю жизнь. На всю жизнь – запахи любимого луга. Там: мята, лиловый иван-чай, жёлтенький чистотел, горькая полынь, розовые цветки лопуха и чертополох с белыми пятнами молока святой Марии на листьях… Бредёшь-бредёшь по дурманной жаре, сорвёшь цветок гвоздики-травянки, с детства известной как «часики», и быстро вертишь пальцами, а красные лепестки бегут наперегонки по кругу. Шмели гудят, как далёкие паровозы, снуют стрекозы; в ноздри, в гортань, в звенящую голову проникает дружный травяной настой, и этот настойчивый аккорд луговых испарений длится и ширится
Видимо, наступает старость, потому что природа ужасно волнует. А больше не волнует ничего…»
тыщ. – Мы тут пошли на рыбалку с соседом. И он мне: «Продай собаку». Я ему говорю: «У тебя жена есть? Продай мне её».
И всегда издали тянула к себе говорящая душа соснового бора; причём она по-разному с тобой говорит: в дождь – это протяжный запах мокрой хвои. В солнечный день – смолистый терпкий запах коры, а под ногами неизменный песок, и в нём – причудливые плоские корни, мелко и хитро переплетённые: пластаются по поверхности метра на два вокруг ствола. А
вот когда жизнь, значит, повернулась ко мне сверкающим фасадом… тут и стали идти повестки из военкомата. Что сказать: сходил я туда разок, и у меня нашли охеренное плоскостопие: стоять не могу, бежать не могу, могу только сидя спекулировать. Ну и куда меня? В спекулянтскую роту?
мол, слабо, и тому подобное. А Сташеку не то чтобы слабо было, а тошно: поднимешь голову в небо, а там эта щепочка кувыркается. Ну и… да, слабо. А что? Подыхать не хотелось. Но он не признавался. И однажды решился, как потом в жизни всегда решался: раздавить в себе это своё «слабо», наступить каблуком, как на мерзкую змею! Это было на каникулах между первым и вторым классами. Лето на тот год выпало холодным и промозглым, по утрам за окнами колыхалась влажная туша тумана, а на небе громоздились тучи, как по весне – льдины на Клязьме. На фотографии, снятой в тот день возле самолёта, все парни в кепках… Но к полудню
Бля, Изя, это шведэр!» – а у самого рисинки на подбородке и жир каплями стекает – чистый людоед.
Свёклой рисовала на щеках два аккуратных круга: не то лубочная боярышня, не то базарная матрёшка, и материлась через два на третье, как-то оригинально: к общеизвестным словам присобачивая тюркские окончания. Не «сука» произносила, а «сукалар». Когда требовалось усилить эффект, Клава со страстным напором добавляла: «ебанутый сукалар!»
Ну, «Скорую» вызвали. Промыли желудок, ввели глюкозу. Хотели везти меня в наркологическую больницу. Кое-как отбился, отказ подписал. И два дня валялся у гоголевской вдовы… В общем, чуть не ушёл за школьным
лубятня парила над крышами двора, и если резко задрать голову, казалась наклонной и неслась в небе, рассекая облака миниатюрной белой башенкой, увенчанной деревянным голубем – будто из облака выпал сизый турмалин и присел передохнуть.
