Книги в комнате Михаила Ивановича занимали все то место, что в большинстве квартир занимали ковры, то есть почти все стены. Шкафы и полки теснили друг друга, но все равно едва вмещали все содержимое. Вероника восхищенно открыла рот: «Ух ты! У Вас как в библиотеке! И Вы все-все прочитали?»
«Конечно,» – снисходительно улыбнулся Михаил Иванович. – «Иначе зачем еще нужны книги? Ты тоже любишь читать?»
«Да, очень,» – с жаром заверила его девочка. – «Я все время читаю. В библиотеке по пять книжек сразу беру.»
«Неужели?» – почти непритворно восхитился хозяин. – «Ты сказала, что библиотека сейчас закрыта. Можешь пока брать книги у меня.»
«Правда? Можно?» – обрадовалась гостья.
«Разумеется. Правда детских книг у меня немного. Но ведь ты уже большая девочка, можешь почитать что-нибудь посерьезней. Вот, например, «Приключения Тома Сойера» читала?»
«Нет,» – призналась девочка, благоговейно беря в руки темно-синий томик с золотым теснением букв.
«Чудесная книга для детей твоего возраста. Тебе понравится. А потом я дам тебе ее продолжение – «Приключения Гекльберри Финна. Договорились?» – искушал Веронику дьявол.
Сияющая девочка только согласно кивнула.
«Итак, поищем ка что-нибудь о братьях Монгольфье,» – принял задумчивый вид Михаил Иванович.
«Кто это? На гольфы похоже,» – непосредственно хихикнула Вероника.
«Как кто? Именно они и есть первые воздухоплаватели. Они сконструировали воздушный шар и первыми поднялись в небо двести лет назад. Представляешь, как давно? Но самое интересное, первыми пассажирами шара были вовсе не люди, а баран, петух и утка. Первопроходцы, так сказать. А потом уже полетели братья Монгольфье. Конечно, они были первыми только из европейцев. По разным источникам китайцы и арабы еще раньше использовали воздушные шары для разведки.»
Разглагольствуя, он не переставал перебирать книги в шкафу, делая вид, что сосредоточенно ищет нужную и втайне наслаждаясь производимым на гостью впечатлением. Как всякий порядочный библиофил, он точно знал, где какая книга стоит.
«Да вот же она! Давай посмотрим оглавление. Да, так и есть. Вот здесь о первых воздухоплавателях. Книга, пожалуй, сложновата для тебя. Все-таки, рассчитана она на взрослых. Но ты прочитай и перепиши своими словами, чтобы твоим одноклассникам было интересно. Поняла?»
«Ага,» – радостно кивнула Вероника, бережно беря в руки книгу. – «Спасибо, Михаил Иванович.»
«На здоровье, Вероника. Если понадобится помощь, заходи, не стесняйся,» – напутствовал он девочку уже в дверях. – «А тапочки эти теперь будут твоими. Будут ждать тебя вот здесь, под вешалкой. В следующий раз придешь и сразу наденешь.»
Как все было просто. И чего он боялся? Путь к сердцу Вероники лежал не через игрушки, сладости или котят, но через книги. Михаил Иванович улыбнулся своим мыслям. Они с Вероникой станут большими друзьями. Обязательно. У него в запасе масса книг, которыми можно удивить бесхитростную девочку из маленького таежного городка.
Михаил Иванович прижал тапочки к лицу и втянул носом воздух. Ничем, кроме искусственного меха, они пока не пахли. Девочка слишком мало была обута в них, да еще и в шерстяных носках. Хозяин любовно погладил тапочки и аккуратно разместил их под вешалкой. Пребывая в несколько сумбурном состоянии духа, он вытащил из-под кровати чемодан и щелкнул замками. Тапочки лежали на самом дне, под стопкой старых свитеров. Одни темно-красные, с легкомысленным бантиком по центру, кокетливые и нарядные, как и их хозяйка – Леночка, другие – бежевые в клеточку с открытым носом. Эти были Наточкины.
Первые уже давно ничем не пахли. Их владелица ныне сама была матерью семейства, обремененная складочками на боках, химической завивкой и облупившимся лаком на ногтях. Михаил Иванович поморщился. Из чудесной бабочки вылупилась отвратительная гусеница. Вторые источали едва уловимый запах нежности, невинности и страха, все еще кружа голову счастьем обладания и горечью потери. Сама Наточка давно уже ничем не пахла, кроме вони разложения. Как жаль, что для Вероники у него не нашлось ничего более подходящего, кроме этих уныло серых мужских лаптей. Ну ничего, внешний вид – не главное. Михаил Иванович потерся щекой о бежевые тапочки, сунул их под стопку свитеров, закрыл чемодан на ключ и задвинул тот под кровать.
***
Инженер – это не образование. Это призвание. Доморощенные Кулибины мастерят самопальные шелушилки для кедровых шишек, усовершенствуют самогонные аппараты, с помощью самодельных систем блоков и рычагов соображают, как своротить с места трехсоткилограммовую бетонную крышку люка канализационного колодца или поднять на второй этаж кирпичи при строительстве дома. И нет задачи, которую, хорошенько покумекав, такой изобретатель не решил бы.
Петрович как раз и принадлежал к числу таких инженеров без образования, но по призванию. Ухватив за хвост какую-нибудь перспективную мысль, как-то сооружение домашней коптильни для мяса и рыбы, например, он уже не выпускал ее из вида, обмозговывая и так, и эдак. Мысль, брыкавшаяся поначалу норовистым жеребцом, со временем объезжалась, обсасывалась со хорошенько, точно мозговая косточка из борща, и превращалась в ясную идею, полностью покорную своему создателю.
Вот такая-то коварная мысль и была виновна в том, что, увлекшись ею, пришедший домой и глубоко задумавшийся Петрович своротил с подоконника 3-х литровую банку со склизкой пакостью – чайным грибом – любимым домашним питомцем Аполлинарии Семеновны. Бытовавшее в народе наблюдение о том, что домашние питомцы всегда похожи на своих хозяев, в этом случае было абсолютно верно. Банка ухнула вниз и грохнула об пол, рассыпав сотни осколков темно-зеленого стекла, мутная жижа содержимого растеклась по деревянным полам кухни, чайный гриб смачно плюхнулся на пол неаппетитной кучкой дерьма. (Каковым Петрович его всегда и считал.)
Заслуженная кара настигла неповоротливого медведя немедля. Теща, от нечего делать целыми днями пялившаяся в окно и обустроившаяся около него со всеми удобствами – горячий чайник на подставке, чашка, сахарница, пуховый платок и очки – соскочила с насиженного места и фурией принеслась на кухню. В кои-то веки бывший действительно виноватым Петрович попытался было предупредить скандал, сообщив нарочито спокойным голосом: «Да, Аполлинария Семеновна, я случайно разбил банку. Сейчас все уберу, а завтра раздобуду Вам новый гриб. Мерзопакостнее прежнего.» Последняя фраза явно была лишней. Это Петрович понял сразу, но удержаться и прикусить язык все равно не смог. Теща треснула, точно перебродивший фрукт, и из нее полилась желчь и гниль. Приняв любимую позу всех обвинителей (руки в боки на манер буквы «Ф») и расставив на ширину плеч толстые ноги (для устойчивости), Аполлинария Семеновна, ненадолго позабыв даже про недавно проснувшуюся страсть к подглядыванию и подслушиванию, оседлала любимого конька.
«Черт косорукий! Ничего по-человечески сделать не можешь! Давай, круши все, ломай, тащи на помойку. Да что там гриб! И Светочку, и меня туда же. Все равно вся жизнь псу под хвост. Не стесняйся. Люмпен!»
Последнее слово Аполлинария Семеновна произносила через «э» с каким-то французским, коему совершенно неоткуда было взяться, прононсом. Оттого получалось почему-то особенно обидно и оскорбительно.
Чтобы не стоять с виноватым, словно у горе-ученика на картине «Опять двойка», видом перед обличающей его пороки тещей, Петрович налил воды в кастрюлю, сел на табурет, придвинул к себе ведро с картошкой и быстро начал ее чистить, роняя спиральные завитки картофельных очисток в другое ведро – мусорное. Убирать павший на поле боя чайный гриб прямо сейчас, на глазах у Аполлинарии Семеновны, показалось ему унизительным.
Чем больше распалялась теща, тем мрачнее делался Петрович, тем медленнее ходил ножик у него в руке и никудышней выходила обрезанная кое-как картошка.
Пусть на себя он давно махнул рукой и ничего хорошего от жизни (семейной, по крайней мере) уже не ждал. Но жену свою Светочку когда-то любил безмерно, так, что и гарпия Аполлинария Семеновна по молодости не очень-то и пугала, а сейчас жалел еще сильнее. Жалел за так и не сложившуюся, стараниями тещи, семью, за несбывшееся материнство, которое, может быть, дало бы её жизни какой-то смысл, за забитость и овечью покорность маменьке-тирану. Они пытались. Дважды пытались бороться за свое счастье. После второй неудачи Светочка просто погасла, точно свеча на ветру. Смотреть на нее было горько и больно, будто на тяжелобольного, чьи дни сочтены, а конец неизбежен. Он, по сути, уже мертвец, но по какому-то нелепому недоразумению еще двигается, ходит, говорит, смущая своим отрешенным видом всех прочих. Уж лучше бы она и правда умерла, не мучилась.
Аполлинария Семеновна, тем временем, нависла над склонившимся над ведром зятем. Ввиду его показной невозмутимости ей казалось, что все сказанные слова были недостаточно весомы, не убивали наповал, вроде обвалившейся кирпичной стены, а так, слегка царапали осколками. Она грузно оперлась рукой на стол и тяжело выдохнула. Дышать последнее время было отчего-то тяжело, будто воздуха не хватало. А ведь жила в тайге – сплошной кислород.
«Господи, хоть бы ты сдохла!» – в сердцах произнес Петрович, отвечая скорее не теще, а своим тягостным мыслям. Аполлинария Семеновна задохнулась от гнева: «Ах, ты …». Больше ничего сказать не успела. Ножик, тот самый, которым зять чистил картошку, небольшой, с потрескавшейся черной рукояткой, вонзился в её расплывшуюся, покрытую старческой «гречкой» кисть, пришпилив к столу, и закачался на манер часового маятника. Не в силах осознать произошедшее в первый момент, Аполлинария следила глазами за его движениями: туда-сюда, туда-сюда. Под ладонью стало мокро и горячо, потом из-под нее вытекла темно-красная струйка, сформировала лужицу на краю стола и тягуче закапала на пол. Пострадавшая открыла рот и заорала: «Помогите! Убива …».
Только это и успела. Сокрушительный удар в челюсть, такой желанный и долгожданный для Петровича, высвобождающий, наконец, все переполнявшие его по отношению к любимой теще чувства, – бросил ее спиной на стол, а затылком в кухонный шкафчик, отчего дверца последнего треснула, а голова, оказавшаяся прочнее, – нет. Ноги у Аполлинарии Семеновны ослабели, и она грузно осела на пол, прямо в собравшуюся уже там кровавую лужицу. Её вставную челюсть от удара скособочило так, что и дышала она с трудом, и рот закрыть не могла. Вместо слов и вовсе получалась какая-то каша. Чувствовавшей ранее свое безусловное моральное превосходство над зятем, ей и в голову никогда не приходило его опасаться. Поэтому сейчас она пребывала в ужасе. Все-таки эффективность грубой силы была неоспорима.
Петрович же был изумлен результативностью нового способа взаимоотношений с тещей. Почему он раньше этого не сделал? Что его сдерживало? Ошалело улыбаясь, он присел на корточки рядом с ней и заботливо поправил задравшийся халат. Аполлинария Семеновна смотрела на него вытаращенными глазами размером с блюдце и молчала. Вот такой: испуганной, молчащей, вжимающейся спиной в кухонный стол при его приближении, она нравилась зятю гораздо больше. Озорно подмигнув, спросил: «Что, поджала хвост, старая калоша? Вот так с тобой всегда надо было, с самого начала. Ты бы у меня во где сидела.» И сжал у нее перед носом кулак.
Тещу Петрович недооценил. Да, испугалась. Да, оробела поначалу. Даже голосить начала. Но опомнилась. Волосатый зятев кулак, сунутый под нос, как ни странно, её и отрезвил. Не сводя глаз с его дурашливой физиономии, Аполлинария Семеновна поправила зубной протез во рту свободной рукой, сглотнула и неожиданно спокойным голосом сказала: «Накося, выкуси, хамло деревенское.» С этими словами она выдернула со стола руку вместе с воткнутым ножом, резким движением вытащила его из кисти и, коротко замахнувшись, воткнула зятю в щеку. Тот взвыл и опрокинулся назад. Аполлинария встала сначала на четвереньки, потом поднялась на ноги и со всей возможной резвостью бросилась к дверям.
Злополучный чайный гриб, до сего момента спокойно валявшийся на полу, склизкой ловушкой попал ей под ноги и был раздавлен всмятку этой носорожьей тушей, упавшей вследствие происшествия навзничь на спину. У оглушительно грохнувшейся Аполлинарии Семеновны потемнело в глазах. На мгновение на кухне воцарилась тишина. Только поэтому оба гладиатора и услышали тонкое, приглушенное хихиканье, которое бывает, когда зажимаешь руками рот, стараясь не расхохотаться в голос. В дверях стояла Светочка и действительно зажимала рукой в серой вязаной перчатке рот. Что смешного находила она в побоище – потеки крови на столе и на полу, барахтающуюся в луже маму или мужа, вытаскивающего нож из щеки? Было непонятно. Однако глаза у Светочки последний раз горели так ярко, когда они с мужем тайком от мамы расписались.
Дыра в щеке у Владимира была болезненной, кровь сочилась и стекала по шее за воротник, но в азарте он не обращал на все это внимания. Со звериным рыком навалился он на тещу и принялся душить. Толстая шея хорошо раскормленной Аполлинарии Семеновны обхвату не поддавалась. Теща, в свою очередь, не растерялась и, повыпучивав немного глаза, сообразила воткнуть указательный палец аккурат в дыру в зятевой щеке. Словно шар в лузу загнала. Петрович снова взвыл и отпрянул. Не теряя ни секунды, Аполлинария поднялась на четвереньки и шустро поползла в коридор. От дочери помощи ждать не приходилось. Похоже, Светочка окончательно сбрендила. По-прежнему хихикающая, она посторонилась, но матери помочь и не подумала.
Зять нагнал Аполлинарию, когда голова ее уже ткнулась в бочку с водой, а колени еще не преодолели порог. Схватил за лодыжки и бесцеремонно потащил обратно. Кричать женщина больше и не думала. На глупые крики не было времени, нужно было действовать наверняка. Она позволила втянуть себя обратно в комнату не сопротивляясь, экономя силы и пряча под грудью топор, которым кололи лед в бочках. Его она успела ухватить в коридоре. Уморившийся зять сопел, точно злобный бык.
Оказавшись снова на кухне, Аполлинария крутанулась на спину, приподнялась и, держа тяжелый топор двумя руками, молча, точно японский ниндзя, нанесла удар. Зять отпрянул. Топор вонзился в его бедро, но неглубоко, а слегка, вскользь, и тут же упал на пол.
«Ах ты, стерва!» – возмутился Петрович, подхватил упавший топор и рубанул тещу. Выставившая перед собой руки Аполлинария взвыла пожарной сиреной, когда кисть ее руки, та самая, многострадальная, уже продырявленная ножом, отделилась и плюхнулась ей на грудь.
Светочка залилась радостным смехом, хлопая в ладоши. Владимир тепло улыбнулся жене и поклонился на манер услужливого официанта. Мол, любой каприз за Ваши деньги. Точнее, улыбку. Потом вновь поднял топор и опустил обухом на лицо ненавистной тещи. После этого слышен был только Светочкин смех, да плюханье крови по стенам, когда он разделывал тещину тушу на куски.
***
Бальзаковский возраст каждый понимает по-своему. И неважно, что там имел в виду вышеозначенный Оноре де Бальзак.
Клавдия Петровна Пухова пребывала в цветущем возрасте 45 – ягодка опять. Годы добавили к ее бокам и бедрам пару десятков килограммов, которые она вовсе не считала лишними, а в улыбку – несколько сияющих золотом коронок, демонстрирующих благосостояние буфетчицы. Насмерть завитая и начесанная «хала» на голове добавляла ей недостающего роста и самомнения. Чувство собственного достоинства у Клавдии Петровны было размером с Эверест.
Томясь в одиночестве, на мужчин Клавдия Петровна смотрела свысока, коля им глаза торчащим на манер взведенной боеголовки внушительным бюстом. Мало кому из мужиков удавалось пройти ее внутренний кастинг. Один плюгав, даже смешно представить рядом с собой такого. Второй робок, точно тургеневская барышня, того и гляди самой его придется защищать от бродячих собак. Третий чересчур горбонос. Не нос, а горный перевал. Может еще и ножик за пазухой имеется. Что за мужики нынче пошли? Измельчали вконец, как блохи на худой собаке. Так и жила Клавдия Петровна Пухова не в силах совместить ожидания с реальностью.
Мужской интерес к себе Клавдия чуяла, будто охотничья собака волчье лежбище. К сожалению, с годами нюху ее доводилось работать все реже и реже, так что чутье почти притупилось. Поэтому крутящегося вокруг буфета мужичка она заприметила не сразу. А как поняла, что неспроста попадается он ей то и дело на глаза, да так и шныряет масляными глазками по буфету, приосанилась.
Мужичонка, прямо скажем, был так себе. Но на безрыбье, как говорится, и рак рыба. Будучи после сделанного открытия каждый день во всеоружии (греха то – его не ждешь): голубые тени до бровей, томный взгляд барракуды в засаде и золотой запас небольшого государства на шее, пальцах и в ушах, Клавдия Петровна лениво наблюдала за все уменьшающим радиус кругов вокруг буфета потенциальным кавалером.
Ее внешние преображения не остались незамеченными. Гардеробщица Люська, оценив серьезность намерений Клавдии Петровны, разнюхала всю подноготную будущей жертвы. Но дни шли за днями, а тяжелая артиллерия почему-то не срабатывала. То ли порох из пороховниц выветрился, то ли кавалер оказался не по возрасту несмел.
Когда в Доме Культуры не крутили по вечерам кино, Клавдия уходила домой пораньше. Наведя порядок в своем хозяйстве, она занесла в подсобку ведро, швабру и кое-что ценное по мелочи и вдруг ощутила резкий толчок в спину, услышала стук двери за собой и оказалась в полной темноте подсобки.
«Какого черта?» – рявкнула Клавдия Петровна и ринулась к двери. Та оказалась безнадежно заперта. Снаружи раздался какой-то грохот, судя по звуку, посыпались на пол и переколотились стаканы, в которые она разливала чай, громыхнул металлом поднос под самовар. В гневе буфетчица навалилась на дверь. Последняя устояла, чем разозлила ее до крайности. Закатав рукава, Клавдия мощно заколотила в дверь подсобки.
***
Толпа, собравшаяся в мгновение ока (и как только люди узнают обо всем так быстро?), охала, ахала и восторженно закатывала глаза вслед невесть откуда всплывающими подробностями. Ужас то какой! Когда такой еще случится? Надо насладиться моментом, не упустив ни одной детали.
– Порубил тещу на куски!
– Ах!
– Ровненькие такие, точно на отбивные!
– Ох!
– Прокрутил в мясорубке с лучком и чесночком!
– Ай!
– На котлетки!
– Ой!
– А пальцы отрезал и обжарил до хрустящей корочки, словно сосиски!
– С салом? Или на чистом сливочном?
– Да почем я знаю? Такие подробности следователь выяснит.
Собравшаяся толпа волновалась, будто морской прибой, окатывая вновь прибывших все новыми кровавыми подробностями. Милиция, пытавшаяся оттеснить толпу, уже матюкалась, не стесняясь. Но сзади напирали. А счастливчики, оказавшиеся в первых рядах, не желали терять завоеванных позиций.
Олег, отошедший в сторонку, никак не мог прикурить. Сначала спички катались в коробке, никак не желая попадаться в дрожащие пальцы, пока не высыпались на землю все скопом. Олег чертыхнулся. Похлопал себя по карманам и обнаружил зажигалку. Дело пошло на лад. Сигарета, наконец, пыхнула. Он затянулся и прикрыл глаза. Красно-синие огни мигалок прыгали по окнам домов новогодними гирляндами – празднично, нарядно, тревожно. Неудивительно, что на такую иллюминацию сбежались все в округе. За бочками шумно выворачивало наизнанку молоденького милиционера. Что же он там такого увидел? Уже четверть часа в себя прийти не может, бедолага.
Произошедшее казалось столь диким и невозможным, что поверить в реальность его Олег никак не мог. Судя по толчее машин скорой помощи и милиции, что-то определенно произошло. Несчастный случай, может быть? Или мордобой? Неужто Петрович не выдержал и показал-таки теще, где раки зимуют? Но тогда к чему такое скопление машин с мигалками? Одного наряда вполне хватило бы. А главное – они разговаривали всего пару часов назад. Все было в порядке. В полном и абсолютном. И Петрович был таким, как всегда. Что могло произойти?
«Граждане, разойдитесь!» – устало и бессмысленно кричал матюгальник. Граждане теснее сдвигали ряды. И не напрасно. Дверь квартиры открылась и показалась целая процессия. Усатый милиционер в годах с сурово сдвинутыми генсековскими бровями, поминутно поднимающий фуражку и отирающий клетчатым носовым платком градом льющийся из-под нее пот. Следом Петрович в наручниках и еще двое ментов помоложе, да порастеряннее. Едва взглянув на приятеля, Олег понял – все правда. Отрубленные пальцы Аполлинарии Семеновны на сливочном масле может и не жарил, но убил – точно. Без всяких сомнений. На лице у Петровича сияла совершенно счастливая улыбка, точно у человека, впервые в жизни купившего лотерейный билет и выигравшего «Жигули». Таким счастливым, ничем не замутненным взглядом, смотрят на мир только дети, впервые вывезенные на море. Немного смущали лишь перемазанное кровью лицо и непонятные беловатые частицы, застрявшие в волосах. А одежда то, одежда! Темные штаны и самовязанный Светочкой свитер были не просто забрызганы, а сплошь залиты кровью, словно Петрович принимал в них кровавую ванну.
Сияющего Петровича пригнули и быстро запихнули в УАЗик. Следом погрузились менты, сурово похлопав дверцами. УАЗик, фыркнув, умчался. Но представление продолжалось. Дверь квартиры снова открылась. Светочка тоже была в наручниках, с ног до головы в потеках крови и каких-то мелких ошметках, и также в сопровождении двух милиционеров. На ногах она держалась плохо, то и дело западая то на одного из сопровождающих, то на другого. Светочка заливалась смехом – искренним, громким, безудержным. Толпа притихла и оцепенела, провожая безумицу глазами. Светочка спятила. Это было совершенно очевидно всем. В отличии от Петровича, на которого толпа смотрела с ужасом и изумлением, будто на волка в овечьей шкуре, Светочку провожали скорее сочувственными взглядами, как жертву, идущую на эшафот. Пусть даже казнить ее должны были заслуженно, а все равно жалко. Светочку погрузили в другой зарешеченный УАЗик и увезли.
Толпа отмерла. Остался последний пункт программы – вынос тела. Обычно покойников выносили, покрытых белой простыней с ног до головы. Но если покойница, как ожидалось, изрублена на мелкие кусочки, то как ее понесут? Ответа на этот животрепещущий вопрос Олег дожидаться не стал. Оставив стоящую на цыпочках Тоню в толпе, вернулся домой. И снова закурил на крыльце. Никак не мог успокоиться. Петрович столько лет терпел свою злобную, точно героиню анекдотов, гарпию – тещу. Почему вдруг взорвался? Накопилась критическая масса? Почему именно сейчас, так внезапно? Ведь еще днем ничего не предвещало.
***
Родионов лежал за забором прямо в мерзлой грязи, припорошенной снегом. Мысли лихорадочно прыгали в голове, будто белки по горящей сосне. Обложили! Обложили, собаки! И когда только успели? Ведь и получаса не прошло. И как узнали, что он подастся именно в эту сторону? Он и сам не знал. Бежал на радостях, словно безголовая курица, куда ноги несли. ОН стоял рядом, привалившись к забору и сияя в свете милицейских мигалок, точно Луна на небе, вожделенный, так долго желанный, важный, точно генерал, ну или, на худой конец, директор рынка. Самовар.
Только сегодня Родионов, наконец, улучил момент и скоммуниздил это луноликое сокровище из буфета Дворца культуры. И когда менты успели пронюхать? Уму непостижимо. Ну уж нет. ЕГО он им не отдаст. Сопя и пыхтя от натуги (покража была не столь тяжела, сколь громоздка и неудобна) Родионов со всей возможной аккуратностью потащил самовар вдоль забора. Перекинул на соседний участок, следом перемахнул через забор сам (одно название, что забор, любой перелезет) и так дальше, вдоль дома, потом за помойку и в тайгу, а там ищи-свищи его.
В отличии от поселковых улочек, где свежевыпавший снежок растоптали, извозили, смешали с грязью, в тайге он остался нетронутым и белел, высветляя черноту стволов сосен и лиственниц. Вот только следы на нем выделялись отчетливо, словно на свежезалитом бетоне, с досадой сообразил Родионов. Но неужто менты смогут найти его по следам? Откуда они узнают, что эти следы принадлежат ему? Те, чай, не подписаны.
Гляди-ка, а это что? Две цепочки следов тянулись поперек просеки и исчезали меж деревьев на другой стороне. Одни были помельче – суетились, то забегая вперед, то зачем-то вставая на носочки, вторые – крупнее, явно мужские, тяжелые и понурые, как похмелье с утра в понедельник. Кто же это тут шастает, интересно?
Пристроив свою ношу в темноте под деревьями, Родионов, пригнувшись, будто партизан, перебежал просеку. Но на другой стороне, в лесу, следы почти сразу потерялись. Схоронившись за толстой сосной, Родионов напряг зрение и слух. И не напрасно. Уловив неподалеку какую-то непонятную возню и шуршание, любопытный, осторожно ступая (вечно то ветки, то шишки под ногами хрустят), подался в ту сторону. Виляя от одной густой тени до другой, он подобрался к источнику шума поближе. Бесполезное прежде зрение отмечало какое-то колыхание, трепетание, дерганье. Донеслись и звуки. Да такие специфические. Что …
Да это же парочка! Да они же … Ну ни хрена себе! Вот учудили. И чего только в лесу не увидишь. Места себе что-ли другого не нашли?
Родионов хихикал, зажимая рот рукой в рукавице и мелко трясясь. Со своего места он видел только спину мужика, ритмично и мощно засаживающего неведомо кому свое орудие. Баба, обнимающая ствол дерева и отклянчившая на морозе голый зад, охала и стонала, не выбиваясь из ритма. Случка была в самом разгаре.
Созорничав, Родионов приложил руки ко рту рупором и резко заорал дурным голосом: «Ату ее, ату! Держи!» Реакция мужика была молниеносной. Мгновенно отпрянув от бабы, чей голый зад белым пятном сверкнул в темноте, он присел на корточки, озираясь по сторонам и одновременно застегивая штаны. Потом, бросив полюбовницу одну, припустил по кустам в сторону бараков, ярко освещенных милицейской иллюминацией.
Баба оказалась куда медлительнее. Разомлела, видать, блядовка. А может зад отморозила, пока заголялась. Но и та вскоре, уладив непотребство в одежде, потащилась вслед за ним. Силуэты любовников недолго мелькали среди деревьев. Тут Родионов, уже не сдерживаясь, расхохотался в голос, приседая, хлопая себя по бедрам и тряся головой.
Развеселившись он вернулся к своему сокровищу и отяжелевшей рысью потащил его вдоль по просеке, прижимая его к животу. Бежать так долго Родионов, конечно же, не мог, а потому, углядев удобный, широкий пенек остановился передохнуть, бережно водрузив на него самовар. И только выдохнул, как сзади на его плечо легла рука. Мужик аж присел: «Попался!» Помертвев от ужаса, он замер на месте, точно застигнутый врасплох заяц. Рука, тем временем, скользнула назад, за спину, а потом снова легла на плечо. Родионов медленно и обреченно обернулся.
Это была и не рука вовсе, а нога. «Женская,» – безошибочно определил Родионов по рваному капроновому чулку. Ноги тихонько покачивались, потревоженные его прикосновениями. Вглядываясь изо всех сил, он пытался определить, кем была обладательница ног при жизни. Может, знакомая какая? Но сделать этого не удавалось. Неверный свет луны не проникал сквозь толщу ветвей, а света спичек хватало лишь до колен висельницы.
Зато рядом нашлись сапоги – резиновые, хорошие, почти новые. «Не пропадать же добру,» – по-хозяйски рассудил Родионов. – «Может прошмандовкам моим сгодятся, а может загоню кому.» Прибрав находку, он решил, что лучшего места для его сокровища, чем под охраной висельницы, и не найти. Уложил самовар под сосну, бережно укрыл лапником, чтобы бока не отсвечивали, и с чувством выполненного долга и сапогами под мышкой посеменил домой.
***
Лидия Львовна чувствовала себя оплотом благоразумия и здравомыслия в стремительно сходящем с ума мире.
Встречаясь в течении дня с огромным количеством детей и их родителей, она наметанным глазом замечала неладное. Отсутствующие взгляды, когда физически человек вроде бы здесь, а мыслями где-то в неведомых далях. Полностью погруженные в себя мамы с пустыми глазами, недрогнувшей рукой одевающие чадам майки наизнанку, и не замечающие этого воспитатели. Зацикленные на одной мысли, будто заевшая пластинка, подчиненные, как нянечка Ираида Николаевна, истребившая все запасы «Белизны» на санитарную обработку горшков в ясельной группе. Ей Лидия Львовна настоятельно порекомендовала взять больничный и посидеть недельку дома. Благо в ее солидном уже возрасте причину для больничного найти нетрудно: давление, отеки, отдышка и прочее.
Как лицу, ответственному за жизнь и здоровье почти 180-ти ребятишек с 7 до 19 часов ежедневно, Лидии Львовне было страшно. Она без устали обходила подведомственное учреждение, постоянно заговаривая с воспитателями, дабы убедиться в их полной нормальности. С нетерпением ожидала, когда вязкие с утра пораньше родители переоденут, наконец, своих детей и покинут территорию детского сада. Будь ее воля, она вообще бы их сюда не пускала, принимая детей прямо у ворот. Неизвестно, что в головах у этих чокнутых взрослых. Происшествие с Любовью было свежо в памяти. Однако вышестоящее начальство такого нововведения точно не одобрит. Лидия Львовна пребывала в постоянном беспокойстве.
Вокруг происходили вещи и безумнее неадекватных родителей. Так называемая «дуэль бульдозеристов» была на слуху у всего городка. Случилась эта дикая история на строительстве дороги. Строго говоря, бульдозер там был только один. Вторым участником дуэли был самосвал. По свидетельствам очевидцев, число которых множилось не по дням, а по часам, и вскоре стало похоже, что добрая половина горожан отиралась от нечего делать средь бела дня на стройке, битва была эпичной.
Ревели моторы, лязгали гусеницы, летели из-под колес фонтаны песка и гравия. Из-за чего возник конфликт между двумя рабочими, никто не знал. Тем более, как позже выяснилось, они были братьями. Схватку начал бульдозерист. Подкатив к разгружающемуся и ни о чем не подозревающему самосвалу, он наподдал ему под зад, словно пытаясь затолкать обратно вывалившуюся кучу гравия. Самосвал дернул задом, ярко-оранжевый кузов с грохотом опустился на место, задние колеса крутанулись в воздухе. Бульдозер отполз назад и, разогнавшись, врубился отвалом уже в бочину самосвала. Зарычав от натуги, он начал толкать машину к обочине. Самосвал поначалу просел, потом, лихорадочно завертев колесами, ускользнул из-под смертельного давления, грозившего ковырнуть его с насыпи строящейся дороги. Глубокие колеи прорезали отсыпаемое полотно.
Поначалу казалось, что самосвал собирается спастись бегством. Но не тут-то было. Он развернулся и, фырча, словно разъяренный бык на корриде, ринулся на обидчика. Прямо в лоб. Бульдозер поднял отвал, словно средневековый рыцарь щит. Столкновение могло бы быть фееричным, разгонись обе машины как следует. Титаны, один – грязно-желтый, другой – ярко-оранжевый, врубились друг в друга с оглушительным металлическим лязгом. Выиграл, по мнению зрителей, бульдозер. Отвал лишь слегка погнулся, а вот кабина самосвала помялась, точно алюминиевая кружка.