Убийцы цветочной луны. Нефть. Деньги. Кровь

Тем не менее, прибегнув к более традиционным методам, им удалось сделать потрясающее открытие. Таксист, подвозивший в день исчезновения Анну в дом Молли, рассказал, что пассажирка попросила его сначала остановиться на кладбище Грей-Хорс. Она вышла и побрела меж надгробий, пока не остановилась у могилы отца. На мгновение Анна замерла рядом с местом, где вскоре похоронят и ее саму, словно вознося про себя скорбную молитву. Затем вернулась к машине и попросила водителя прислать кого-нибудь принести цветы на могилу отца. Ей хотелось, чтобы место его упокоения всегда была красивым.

Когда они двинулись дальше к дому Молли, Анна повернулась к водителю – он почувствовал запах алкоголя – и доверила ему тайну: у нее скоро будет «малыш»^[139].

– Боже мой, не может быть, – ответил он.

– Может, – сказала она.

– Правда?

– Да.

Впоследствии детективы нашли подтверждение еще у двух близких Анне людей – им она тоже рассказала о своей беременности. Однако кто отец ребенка, осталось неизвестным.

В один из летних дней в Грей-Хорс появился незнакомец с чаплиновскими усиками и предложил детективам помощь. Вооруженного короткоствольным «бульдогом» 44-го калибра мужчину звали А. У. Комсток, он был местным адвокатом и опекуном нескольких осейджей. Кое-кто из местных считал его орлиный нос и смуглую кожу свидетельством примеси индейской крови, и тот ради успеха своей адвокатской практики не слишком стремился это опровергать.

«То, что он походил на краснокожего, видимо, должно было помочь ему ладить с ними?»^[140] – скептически вопрошал другой адвокат. Уильям Бёрнс некогда вел против Комстока расследование – якобы тот содействовал нефтяной компании в подкупе племенного совета осейджей для получения выгодных условий аренды, – однако обвинение так и не было доказано.

Учитывая широкие связи Комстока среди осейджей, частные сыщики приняли его предложение о помощи. В то время как они пытались установить связь между убийствами Чарльза Уайтхорна и Анны Браун, Комсток нарыл несколько любопытных фактов через свою сеть информаторов. Поговаривали, что вдова Уайтхорна Хэтти жаждала заполучить деньги мужа и ревновала его к другой женщине. Не к Анне ли? Из подобной гипотезы логично вытекал следующий вопрос: не был ли Уайтхорн отцом ее ребенка?

Детективы установили за Хэтти наблюдение. В этом они были мастерами и тенью скользили за ней повсюду, сами оставаясь незамеченными: «Агент следует^[141] за миссис Уайтхорн из Окл. – Сити в Похаску. … Выехал из Окл. – Сити вслед за целью в Гатри. … Сопровождаю объект из Талсы в Похаску». Однако и это не принесло результатов.

К февралю 1922 года, через девять месяцев после убийства Уайтхорна и Анны Браун, следствие, казалось, окончательно зашло в тупик. Детектив Пайк, нанятый Хэйлом, сдался и уехал. Вышел из игры и шериф Фрис – его отстранили от должности после признания виновным в неисполнении своих обязанностей.

Одним холодным вечером того же месяца в доме 29-летнего осейджа Уильяма Степсона, чемпиона родео, раздался телефонный звонок, после которого он выехал в Фэрфакс. Некоторое время спустя Степсон, всегда бывший в отличной форме, вернулся к жене и двоим детям откровенно больной. Буквально в считаные часы он скончался. После вскрытия было установлено, что кто-то, кого он встретил в короткой поездке, подсыпал ему отраву, возможно, стрихнин – горький белый алкалоид, который один медицинский трактат XIX века называл «обладающим большей пагубной силой»^[142], чем практически любой другой яд. В трактате описывалось, как лабораторные животные после инъекции стрихнина «возбуждаются и дрожат, а потом застывают и дергают конечностями»^[143], и далее: «эти симптомы нарастают до тех пор, пока не начинается приступ мощного общего спазма, при котором голова откидывается назад, позвоночник напрягается, конечности разбрасываются и коченеют, а дыхание прекращается из-за паралича грудного отдела». Последние часы Степсона, вероятно, были страшно мучительны: мышцы дергались, как от ударов электрическим током, шея вытянулась, челюсти сжались; он пытался вдохнуть, но легкие сводило, пока он в конце концов не умер от удушья.

К тому времени ученые разработали множество методов обнаружения яда в теле. Можно было взять образец ткани трупа и проверить на присутствие целого ряда токсичных веществ – от стрихнина до мышьяка. Однако на большей части территории США эти судебно-медицинские методы применялись еще реже, чем сличение отпечатков пальцев или баллистические экспертизы. В исследовании 1928 года, проведенном Национальным научно-исследовательским советом, содержался вывод о том, что в большинстве округов коронеры «не имели должной подготовки и квалификации»^[144] и располагали лишь «посредственным штатом помощников и не отвечающим необходимым требованиям оборудованием». В таких местах, как округ Осейдж, где вообще не было коронеров-криминалистов и экспертно-криминалистических лабораторий, отравление становилось безупречным способом убийства. На полках аптек и бакалейных магазинов яды были представлены в изобилии и в отличие от оружейного выстрела действовали тихо. При этом симптомы нередко напоминали течение естественных заболеваний – рвоту и понос при холере или конвульсии при сердечном приступе. Во времена сухого закона было такое множество смертей от метанола и других токсичных примесей в бутлегерском виски, что убийца мог запросто бросить отраву в стакан самогона и ни у кого не возникло бы подозрений.

26 марта 1922 года, меньше чем через месяц после убийства Степсона, в смерти одной осейджской женщины также заподозрили отравление. И снова токсикологическая экспертиза не была проведена. Позднее, 28 июля, Джо Бейтс, осейдж возрастом за тридцать, приобрел у незнакомца виски, сделал глоток и упал с пеной у рта. Причиной смерти власти назвали неустановленный яд. У Бейтса остались жена и шестеро детей.

В августе того же года, когда число подозрительных смертей перевалило за дюжину, делегация осейджей убедила Барни Макбрайда, богатого 55-летнего белого нефтепромышленника, отправиться в Вашингтон и ходатайствовать перед федеральными властями о проведении расследования. Макбрайд был некогда женат на индианке из народа криков, уже покойной, и воспитывал падчерицу. Он много занимался делами индейцев Оклахомы, и осейджи ему доверяли; один журналист характеризовал его как «добросердечного седовласого мужчину»^[145]. Принимая во внимание его обширные связи в Вашингтоне, Макбрайд был идеальным посланцем.

В столичной гостинице он нашел присланную коллегой телеграмму: «Будьте осторожны»^[146]. Макбрайд, везде носивший с собой Библию и револьвер 45-го калибра, отправился вечером поиграть в бильярд. Когда нефтепромышленник выходил из клуба, его схватили и натянули на голову джутовый мешок. Следующим утром труп Макбрайда обнаружили в дренажной трубе в Мэриленде. На теле насчитали более двадцати ножевых ран, череп проломлен, из одежды остались только носки и ботинки, в один из которых сунули его визитку. Результаты судмедэкспертизы свидетельствовали о том, что нападавший был не один, и власти подозревали, что преступники следили за жертвой от самой Оклахомы.

Новость быстро долетела до Молли и ее семьи. Убийство, названное газетой «Вашингтон пост» «жесточайшим в криминальных анналах округа Колумбия»^[147], казалось, было больше чем просто убийством. В нем чувствовалось предупреждение, угроза. Заголовок более поздней статьи в «Вашингтон пост» указывал на становившееся все более и более ясным: «ЗАГОВОР С ЦЕЛЬЮ УБИЙСТВА БОГАТЫХ ИНДЕЙЦЕВ»^[148].

Глава 6
Вяз миллионеров

Однако даже убийства не могли остановить нефтяных баронов. Каждые четыре месяца, в десять утра, крупнейшие нефтепромышленники мира – в том числе Э. У. Марлэнд, Билл Скелли, Гарри Синклер и Фрэнк Филлипс с братьями – прибывали на вокзал Похаски в собственных роскошных вагонах. Об их приезде газеты возвещали статьями под заголовками: «ПРИБЫВАЕТ ЭКСПРЕСС МИЛЛИОНЕРОВ»^[149], «СЕГОДНЯ ПОХАСКА – ГОРОД МИЛЛИОНЕРОВ»^[150], «МИЛЛИОНЕРЫ ЛОВЯТ ПОДХОДЯЩИЙ МОМЕНТ»^[151].

Бароны приезжали на аукцион аренды осейджских нефтяных участков – мероприятие, проводимое примерно трижды в год под патронатом министерства внутренних дел. Один историк окрестил их «осейджским Монте-Карло»^[152]. К началу аукционов в 1912 году лишь часть обширной подземной резервации округа Осейдж была открыта для бурения, и предложения цены за один арендный участок площадью обычно в 160 акров доходили до заоблачных высот. В 1923 году газета «Дейли Оклахомэн» писала: «Герой романа «Миллионы Брюстера»^[153] едва не заработал нервный срыв, пытаясь потратить 1 000 000 долларов за год. Окажись он в Оклахоме… он мог бы сделать это одним легким кивком головы».

В хорошую погоду аукционы проводились под открытым небом на вершине холма в Похаске, в тени огромного дерева, прозванного Вязом Миллионеров. Зрители съезжались за много миль. Иногда мероприятие посещали и Эрнест с Молли, как и другие ее соплеменники. «Среди публики присутствует и толика цветных, поскольку осейджи… нередко также являются сюда невозмутимыми, но заинтересованными зрителями»^[154], – сообщало, не отходя от общепринятых стереотипов, информационное агентство «Ассошиэйтед Пресс». Большой интерес к аукционам проявляли и другие местные жители, в том числе такие видные поселенцы, как Хэйл и Мэтис. Деньги от нефтяного бума, рекой текущие в общину, помогали выстраивать бизнес и реализовывать некогда фантастические мечты о превращении дикой прерии в маяк торговли.

Аукционист – высокий белый мужчина с редеющими волосами и раскатистым голосом – вставал под деревом. Обычно на нем была рубашка в яркую полоску, целлулоидный воротничок и длинный галстук, а из кармана свисала металлическая цепочка карманных часов. Кёнэл Элсуорт Уолтерс вел все осейджские аукционы. Умелый шоумен, он подбадривал участников торгов шутками и прибаутками вроде: «Ну же, смелее, парни, эта «темная лошадка» может принести много жеребят!»^[155]

Поскольку первыми на торги выставлялись наименее ценные участки, обычно нефтяные бароны являлись не сразу, предоставляя делать начальные ставки новичкам. Присутствовавший на ряде осейджских аукционов Жан Пол Гетти вспоминал, как покупка могла полностью изменить судьбу предпринимателя: «Нередко нищий «дикий» нефтеразведчик на последние деньги арендовал один участок и, не располагая ни наличными, ни кредитом для покупки большего… попадал на месторождение и становился богачом»^[156]. В то же время неудачный выбор мог привести к банкротству: «Состояния составлялись и терялись каждый день».

Нефтепромышленники внимательно изучали геологические карты и пытались добыть секретные сведения о выставляемых на торги участках через специально нанятых геологоразведчиков и шпионов. После перерыва на ланч аукцион продолжался более ценными лотами, и взгляды толпы неизбежно обращались к нефтяным магнатам, чье могущество соперничало с влиятельностью железнодорожных и стальных баронов XIX века, если не превосходило ее. Некоторые из них уже начинали своей властью менять ход истории. В 1920 году Синклер, Марлэнд и другие помогли финансировать успешную президентскую кампанию Уоррена Гардинга. Один нефтепромышленник из Оклахомы признался другу, что это обошлось им в миллион долларов. Однако оно того стоило – по замечанию историка, от предвкушения будущих выгод «у нефтепромышленников слюнки текли»^[157].

Под прикрытием подставной компании Синклер перевел новому министру внутренних дел, Элберту Б. Фоллу, 200 000 долларов, а другой нефтепромышленник передал ему через сына еще 100 000 в черном чемодане. Взамен министр разрешил баронам разрабатывать бесценные стратегические нефтяные запасы ВМФ. Синклер получил эксклюзивное право аренды месторождения «Типот-доум» в Вайоминге. Глава «Стандарт Ойл» предупреждал бывшего советника Гардинга: «Вижу, министерство внутренних дел готово заключить договор на аренду «Типот-доум», хотя эта сделка дурно пахнет. … Я положительно считаю, что вам следует доложить обо всем президенту»^[158].

Публика еще не ведала о взятках и почтительно расступалась, когда капиталистические короли шли к Вязу Миллионеров. В ходе торгов напряжение порой достигало точки кипения. Однажды Фрэнк Филлипс и Билл Скелли кинулись в драку и покатились по земле как бешеные еноты, а Синклер тем временем кивнул аукционисту и остался триумфатором. Репортер писал: «Ветераны Нью-Йоркской фондовой биржи не видели более захватывающей борьбы за место под солнцем, чем известные на весь штат и всю страну владельцы нефтяных компаний, дерущиеся за участки»^[159].

18 января 1923 года, пять месяцев спустя после убийства Макбрайда, многие крупные нефтепромышленники собрались на очередной аукцион. В зимнее время он проходил в театре «Константин», в Похаске^[160]. Театр с греческими колоннами, фресками и ожерельем огней рампы считался «прекраснейшим общественным зданием в Оклахоме»^[161]. Аукционист по традиции начал с менее ценных аренд.

– Сколько даете?^[162] – выкрикнул он. – Помните, ни один участок не продается дешевле пятисот долларов.

Голос из толпы:

– Пятьсот.

– Пять сотен есть, – гремел аукционист. – Кто даст шесть? После пяти идет шесть. Пять сотен, шесть сотен, пять сотен, шесть сотен – спасибо – шесть сотен, теперь нужно семь сотен, шесть сотен, семь сотен… – Он сделал паузу и выкрикнул: – Продано тому джентльмену за шестьсот долларов.

В течение дня выставляемые в аренду участки постоянно росли в цене: десять тысяч… пятьдесят… сто…

– Уолл-стрит просыпается, – съязвил аукционист.

Участок № 13 ушел Синклеру более чем за 600 000 долларов.

Аукционист сделал глубокий вдох.

– Номер четырнадцать, – проговорил он. Этот участок располагался посреди богатого месторождения Бербанк.

Толпа притихла. Затем бесцветный голос из середины зала произнес:

– Полмиллиона.

Это был представитель «Джипси Ойл Компани», дочки «Галф Ойл», сидевший с картой на коленях и не поднимавший от нее глаз.

– Кто даст шестьсот тысяч?

Аукционист славился умением разглядеть малейший кивок или жест участника торгов. Фрэнк Филлипс и один из его братьев пользовались едва заметными сигналами – поднятием бровей или вспышкой огонька сигары. Фрэнк шутил, что однажды брат обошелся им в лишние сто тысяч, прибив муху.

Зная свою аудиторию, аукционист указал на седовласого мужчину, сжимавшего в зубах незажженную сигару. Тот представлял консорциум, включавший Фрэнка Филлипса и Скелли – давних соперников, а ныне объединивших усилия союзников. Седовласый едва заметно кивнул.

– Семьсот тысяч, – выкрикнул аукционист, тут же указав на первого предложившего. Еще один кивок.

– Восемьсот тысяч.

Вновь поворот к первому участнику торгов, мужчине с картой.

– Девятьсот тысяч, – произнес тот.

Снова кивок седовласого мужчины с незажженной сигарой.

– Один миллион долларов, – проревел аукционист.

Однако ставки продолжали расти.

– Миллион сто тысяч, кто даст миллион двести?

На сей раз в зале наконец повисло молчание. Аукционист уставился на седовласого, продолжавшего жевать незажженную сигару. Журналист в зале заметил:

– Кому-то хочется на свежий воздух.

Аукционист проговорил:

– Это Бербанк, ребята. Не глядите в пол.

Никто не проронил ни слова.

– Продано! – прокричал аукционист. – За один миллион сто тысяч долларов.

Каждый следующий аукцион, казалось, превосходил предыдущий как величиной отдельного предложения, так и общей вырученной суммой. Аренда одного участка ушла почти за два миллиона, а максимальный сбор достиг без малого 14 миллионов долларов. Журналист ежемесячника «Харперс мансли мэгэзин» писал: «Когда это закончится? С каждой новой пробуренной скважиной индейцы богатеют все больше и больше»^[163]. И добавлял: «Осейджи становятся настолько богатыми, что с этим нужно что-то делать»^[164].

Всевозрастающее число белых американцев тревожило богатство осейджей – возмущение умело подогревала пресса. Журналисты рассказывали часто приукрашенные дикими подробностями истории про осейджей, выбрасывавших рояли на лужайки у дома или покупавших новый автомобиль, когда у старого прокалывалась шина. Журнал «Трэвел» писал: «Сегодня индеец-осейдж – король расточительности. По сравнению с ним мотовство блудного сына с его любовью к внешней мишуре – просто образец бережливости». В том же духе было выдержано и письмо в редакцию еженедельника «Индепендент», где осейджи приводились как пример никчемных людей, разбогатевших «просто потому, что правительство, к несчастью, поселило их на земле, богатой нефтью, которую мы, белые, для них добыли»^[165]. Джон Джозеф Мэтьюз с горечью вспоминал журналистскую братию, «потешавшуюся с обычным самодовольным благоразумием стороннего наблюдателя над причудливым влиянием внезапного богатства на людей неолита»^[166].

При этом в статьях почти или совсем не упоминалось о множестве осейджей, разумно вложивших свои деньги, или традициях предков, считавших проявление щедрости престижным для всего племени^[167]. К тому же в «ревущие двадцатые», время, названное Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом «величайшим и самым веселым кутежом в истории»^[168], осейджи были отнюдь не одиноки в своей расточительности. Нефтяной магнат Марлэнд, открывший месторождение Бербанк, возвел в Понка-Сити 22-комнатный особняк, который потом забросил ради еще большего дворца. Интерьеры последнего повторяли убранство флорентийского палаццо Даванцати XIV века, здесь было 55 комнат (в том числе бальный зал с покрытым сусальным золотом потолком и люстрами уотерфордского хрусталя), 12 ванных комнат, 7 каминов, 3 кухни и лифт, отделанный бизоньими шкурами. В угодьях располагался плавательный бассейн, поля для игры в поло и гольф и пять озер с островами. На вопрос об излишествах Марлэнд даже не думал оправдываться: «Для меня предназначение денег состоит в том, чтобы покупать и строить. Что я и сделал. Если вы это имеете в виду, тогда я виновен»^[169]. Однако всего через несколько лет он был настолько разорен, что не мог оплатить счета за электричество, и вынужденно съехал из особняка. После пробы сил в политике он попытался открыть еще один нефтяной фонтан, но потерпел неудачу. Его архитектор вспоминал: «В последний раз я видел его где-то на северо-востоке от города, сидящим на какой-то бочке. Шел дождь, он был в плаще и зюйдвестке и просто сидел не двигаясь, совершенно подавленный. Два или три человека работали на переносной буровой установке в надежде найти нефть. Я ушел буквально с комом в горле и слезами на глазах»^[170]. Еще один известный нефтепромышленник в Оклахоме так же быстро промотал 50 миллионов долларов и остался на бобах.

Многие осейджи, в отличие от прочих богатых американцев, не могли тратить свои деньги как им заблагорассудится, потому что федеральное правительство учредило систему финансовых опекунов (один из них утверждал, что взрослый осейдж «как шестилетний или восьмилетний ребенок – едва видит новую игрушку, как тут же хочет ее купить»^[171]). Закон устанавливал, что опекуны назначались всякому индейцу, которого министерство внутренних дел сочтет «недееспособным». На практике решение, фактически поражавшее в гражданских правах, почти всегда основывалось на доле индейской крови владельца собственности или том, что Верховный суд штата определял как «расовую слабость»^[172]. Опекун неизменно назначался чистокровному индейцу и редко – человеку смешанного происхождения. Сирота и наполовину сиу Джон Палмер, усыновленный осейджской семьей и сыгравший столь важную роль в отстаивании прав племени на полезные ископаемые, призывал конгрессменов: «Пусть не доля белой или индейской крови определяет, что забрать и что оставить членам племени. Дело не в ней. Вы, господа, не должны этим заниматься»^[173].

Подобные призывы, разумеется, игнорировались, и конгрессмены собирались в обшитых деревянными панелями залах заседаний комитетов и часами в мельчайших подробностях изучали траты осейджей, словно на карту была поставлена государственная безопасность. На слушаниях подкомитета Палаты представителей 1920 года законодатели произвели тщательный анализ отчета государственного ревизора, направленного изучить характер текущих расходов племени, в том числе и семьи Молли. Тот, в частности, с порицанием представил одно из приложений: счет в мясной лавке на 319 долларов и 5 центов, накопившийся перед смертью у матери Молли Лиззи.

Ревизор настаивал на том, что соглашение о правах племени на нефть было заключено правительством не иначе как под властью дьявольского наваждения. Исполненный мрачного негодования, он возгласил: «Я побывал и работал в большинстве городов нашей страны и более или менее знаком с их отвратительными язвами и ужасающими клоаками. Но пока не приехал к этим индейцам, никогда до конца не понимал истории Содома и Гоморры, уничтожение и гибель которых были карой за их грехи и пороки»^[174].

Он умолял Конгресс принять более активные меры. «Любой белый в округе Осейдж скажет вам, что индейцы буквально сорвались с цепи^[175], – заявил он и добавил: – Пришел день, когда мы должны ограничить их траты или изгнать из наших сердец и совести всякую надежду сделать из осейджа настоящего гражданина».

Отдельные конгрессмены и свидетели попытались смягчить кампанию по превращению осейджей в козлов отпущения. На следующих слушаниях даже сам бывший опекуном судья признал, что богатые индейцы тратят деньги точно так же, как и белые. «В этих осейджах немало человеческого»^[176], – сказал он. Хэйл также утверждал, что правительство не вправе диктовать членам племени финансовые решения.

Однако в 1921 году, так же, как когда-то в качестве оплаты за захваченные у осейджей земли ввели систему пайков – и, как всегда, превращая проповедь просвещения в молот принуждения, – Конгресс принял еще более драконовский закон, регулирующий, как индейцам распоряжаться своими деньгами. Опекуны не только продолжили контролировать финансы подопечных – по новому закону «ограничивались» даже осейджи с опекунами. Теперь каждый из них ежегодно мог потратить из своей доли фонда нефтяных доходов не более нескольких тысяч долларов. При этом не принималось во внимание, что деньги могли потребоваться на оплату образования или лечения заболевшего ребенка. «У нас много маленьких детей^[177], – выступил в прессе последний потомственный вождь племени, которому было уже за восемьдесят. – Мы хотим их растить и учить. Мы хотим, чтобы они жили в комфорте, и не хотим, чтобы кто-то, кому нет дела до нас, придерживал наши деньги. Они нужны нам сейчас. Они у нас есть. Они наши, и мы не желаем, чтобы какой-то самодур не позволял нам ими пользоваться… Это несправедливо. Мы не желаем, чтобы с нами обращались как с малыми детьми. Мы взрослые люди и способны сами о себе позаботиться». Молли, как чистокровная осейджка, также оказалась в числе тех, на чьи деньги налагались ограничения. По крайней мере, ее опекуном был муж, Эрнест.

В финансовые дела племени вмешивалось не только федеральное правительство. Вокруг денег осейджей так и кружили хищники – «стая стервятников»^[178], как посетовал один индеец на заседании совета. За их счет всячески стремились поживиться продажные местные чиновники. На деньги в банках нацеливались грабители. Торговцы заламывали «особые» – то есть вздутые до небес – цены. Поражением чистокровных осейджей в правах пользовались нечистые на руку бухгалтеры и юристы. В Орегоне нашлась даже тридцатилетняя белая женщина, в поисках состоятельного мужа прямо писавшая в совет племени: «Пожалуйста, скажите самому богатому индейцу, которого знаете, что я добродетельна и честна настолько, насколько возможно»^[179].

На одном из слушаний в Конгрессе другой вождь осейджей по имени Бэкон Ринд заявил, что белые «загнали нас сюда, в глушь, в самые дикие земли Соединенных Штатов, думая: «Отправим этих индейцев туда, где нет ничего, кроме большой кучи камней – пусть живут там»^[180]. А сейчас, когда оказалось, что куча камней стоит миллионы долларов, все хотят сюда попасть и получить часть этих денег».