Шпионаж по-советски. Объекты и агенты советской разведки

Жан Креме и кризис 1927 года

Следуя примеру Великобритании и Италии, Франция в 1924 году признала СССР. Работа секретных служб значительно облегчилась из-за новых возможностей, которые возникли в связи с открытием посольства и торгового представительства. Как ГБ, так и ГРУ имели своих доверенных лиц в посольстве, вализы курьеров и коды были теперь в распоряжении разведывательной машины. Руководителем сети ГРУ стал Месланик (Дик).

Сбор информации персоналом посольства затруднялся тем обстоятельством, что официальные лица были известны контрразведке и все их передвижения и контакты не составляло труда отследить. Связь между посольством и шпионским аппаратом осуществлялась всего одним или двумя особо доверенными людьми. В 1925 году советское правительство направило в Париж Узданского-Еленского, человека лет сорока пяти, офицера, ветерана службы разведки, если только так можно сказать применительно к еще столь молодому агентству. Узданский выполнял важную миссию в Варшаве и в 1924 году был выслан польским правительством. В 1925 году его переводят в Вену, откуда он руководит операциями на Балканах. С таким послужным списком он прибыл в Париж, что было для него серьезным продвижением по службе.

Под именем Бернштейн Узданский вел жизнь свободного художника. Положение его жены в советском посольстве и торговом представительстве служило хорошим объяснением для его частых визитов туда. Стефан Гродницкий, литовский студент, был назначен его первым помощником, который отвечал за встречи с французскими агентами, получал их письменные доклады и передавал их Абраму Бернштейну.

От Бернштейна через Гродницкого французская подпольная сеть получала точные задания. Требовалась информация о французской артиллерии, новых формулах пороха, противогазах, самолетах, военных судах, о перемещении войск и т. д. Была сделана попытка под видом инженеров внедрить агентов в танковое конструкторское бюро в Версале и в военную академию Сен-Сир. Бернштейн развернул беспрецедентную по размаху деятельность.

Был придуман остроумный план проникновения в Версаль и в центр военных исследований. Несколько членов коммунистической партии стали наборщиками в типографии и брали пробные оттиски всех бумаг, печатавшихся по заказу центра французской военной науки. Эта группа эффективно работала с 1925-го до конца 1927 года.

В то время во Франции, так же как и в других странах, советские разведслужбы широко применяли сомнительный метод вопросников. Инженеры и специалисты военной промышленности СССР составляли длинный список интересующих их технических вопросов. Затем списки поступали к военным атташе за рубежом и переводились в посольствах. Ни сами атташе, ни кто-либо из их штата не могли дать ответ на специальные вопросы, поэтому вопросники спускались в самые низы агентурной сети. Бернштейн получал их в посольстве, переписывал и распределял копии среди своих агентов. Эта процедура шла вразрез с правилами конспирации: часто такой вопросник, написанный от руки, мог выдать французской полиции его автора.

И вскоре доклады об этом из разных источников стали попадать в Сюрте женераль.

В 1925 году Луиза Кларак связалась с неким Руссе, старым коммунистом, имевшим связи в тулонском арсенале, и попросила его заполнить вопросник по поводу морской артиллерии. Руссе доложил о ее просьбе полиции.

«Я понял, – свидетельствовал позже Руссе, – что вопросы не касались профсоюзов и рабочего движения. Это был явный шпионаж, в который меня пытались вовлечь. Возмущенный поведением партии, которая поощряла такие попытки под предлогом помощи Красной Армии и защиты рабочего класса, я донес об этих фактах М. Борелли, комиссару спецслужбы в Марселе. Он посоветовал мне не отвергать предложение Луизы Кларак, чтобы разоблачить ее. Поэтому я передал ей некоторые документы. Я послал также бумаги и Креме. Следуя его инструкции, я послал их в запечатанном конверте с другим членом партии».

В другом случае, который произошел в октябре 1925 года, Креме, некоему Сэнгре, механику арсенала в Версале и секретарю тамошней ассоциации профсоюзов, приказали встретиться с человеком по имени Пьер Прово. Тот задал Сэнгре множество вопросов о производстве пороха и средствах доставки оружия. Механик удивился, ни один из вопросов не имел ничего общего с профсоюзным движением, хотя ему сказали, что речь пойдет о защите рабочих. Сэнгре решил доложить об этом инциденте руководству заводов. В результате полиция снабдила его документами, которые он должен был передать Прово, и велела поддерживать контакт.

Примерно в то же время аппарат Креме потребовал от Кошлена, активиста коммунистической партии, работавшего в Версале и Сен-Сире, дать информацию о танках, порохе и т. д. Тот хотел было отказаться, но некто Серж, человек из окружения Креме и член муниципального совета Сен-Сира, был очень настойчив и даже вскользь упомянул, что связан с посольством, что советские граждане активно работают в группе и что их руководитель – женщина (явно – Луиза Кларак). Кошлен доложил об этом секретарю военного министерства, и доклад о шпионских происках снова попал в Сюрте женераль.

В 1925–1926 годах политический климат в Европе стал благоприятным для Москвы. Французское правительство возлагало большие надежды на дипломатическое признание Советского Союза и не решалось объявить войну организации, чьи корни уходили в советское посольство. Был, конечно, риск, что важные военные секреты могут стать известны Москве, но Париж предпочитал дезинформировать советскую разведку вместо того, чтобы подавить ее сеть. Для этого в военном министерстве стряпались фальшивые документы, которые затем передавались через агентов Луизе Кларак, Креме и Прово, но как много подлинных сведений попало в посольство, никому не известно.

В 1927 году было решено положить конец деятельности группы Креме. Это был год, когда весь мир разочаровался в советской политике, год разрыва Великобритании с Москвой. Пятого февраля 1927 года Кошлен, который постоянно отказывался сотрудничать с Креме, получил вопросник от одного из помощников Креме и через несколько недель вошел в контакт со Стефаном Гродницким, чтобы передать ему ответы, подготовленные в военном министерстве, и получить новое задание. Полиция наблюдала встречу с Гродницким на площади Мадлен в Париже, видела, как Кошлен передает бумаги, и следила за Гродницким, когда тот встретился с Бернштейном. Девятого апреля 1927 года эти бумаги были найдены у него при аресте.

Прокатившаяся волна арестов вызвала сенсацию. В это самое большое шпионское дело послевоенного периода было вовлечено больше сотни людей. Обнаруженные документы вскрыли существование обширной шпионской организации. Возникшая картина громадной шпионской сети и ее широкого сотрудничества с французским коммунистическим движением свели на нет многие дипломатические достижения предыдущих лет. И крупный обыск в советском торговом представительстве в Лондоне в мае того же года во многом явился продолжением французского дела.

Суд признал виновными лишь восемь человек, среди них были два гражданина СССР – Бернштейн и Гродницкий, а из французов – Креме и Луиза Кларак, которые потом уехали в Россию, и их главные помощники. Однако приговоры не были слишком суровы: Стефан Гродницкий, характеризуемый судом как «молодой и элегантный, которому поручали деликатные задания», был приговорен к пяти годам, Бернштейн – к трем годам, один из французских агентов – к шестнадцати месяцам, а другой – к трем месяцам тюремного заключения.

Осужденные агенты были разосланы по разным тюрьмам, отбыли свои сроки и надолго исчезли с политической сцены. Двое из них – Пьер Прово и Жорж Менетрие – появились после Второй мировой войны и занимали важные посты в советских разведслужбах.

Судьба французских руководителей агентурной сети сложилась трагично. Покинув Францию, Креме и Луиза Кларак жили в Москве на положении политических эмигрантов. По некоторым сведениям, работая в Коминтерне, Креме на самом деле продолжал сотрудничать с французским отделом советской военной разведки, а потом был послан с секретной миссией на Дальний Восток. И там в 1936 году он исчез. В Москве ходили слухи, что он упал за борт корабля и его не могли спасти. Но в действительности он был ликвидирован ГБ по пути в Китай на португальском острове Макао. Луизе Кларак в 1934 году было приказано покинуть Россию, она вернулась во Францию, где долгое время жила, скрываясь и не проявляя никакой активности ни в пользу коммунистической партии, ни в пользу Москвы.

Группа наборщиков из Версаля, о которой упоминалось выше, продержалась всего девять месяцев после ареста Креме. Сотни конфиденциальных и секретных документов поступали в наборный цех типографии военного исследовательского центра, а это означало, что персонал типографии, частично гражданский и частично военный, давал обязательство строго хранить секретность. Около десяти человек, бывших активистами коммунистической организации типографии, передавали оттиски всех документов, проходящих через наборный цех, Жану Ружайру, субагенту Луизы Кларак. Информация оплачивалась весьма щедро. Солдат Марсель Пийо, как посредник, получал 400 франков в месяц, Ружайру перепадали более крупные суммы, и он даже открыл счет в банке. Работа, начатая в 1925 году, шла благополучно. Ее исполнители не вызывали никаких подозрений до того дня, когда капрал из Центра аэронавтики не доложил своему начальству о том, что Ружайр предложил ему деньги за информацию о мобилизационных планах и об авиации. Ружайр был арестован. Он во всем признался и выдал Сюрте имена как своих субагентов, так и руководителей. Все его помощники были арестованы, а его русский шеф, таинственный Поль, который принял дела после побега Луизы Кларак и чье имя и адрес никто не знал, так и не был найден.

Суд над наборщиками состоялся в марте 1928 года, но он не возбудил таких страстей, как дело Креме. Судебное заседание шло при закрытых дверях, и только некоторые детали просочились от очевидцев в прессу. Одиннадцать подсудимых получили сроки лишения свободы от шести месяцев до пяти лет, все они были французскими коммунистами, среди них не было ни одного русского.

Дело Креме во Франции было только одной из целого ряда разведывательных операций в мире, о которых стало известно в те времена.

История советской секретной службы за рубежом представляла собой ряд достижений и провалов, побед и поражений. В 1927 году произошла первая из трех главных неудач, которые определили ее курс. Вторая случилась в 1933–1934-м, третья – в 1949–1950 годах. Три года, с 1924-го по 1926-й, ознаменовались серьезными успехами советской дипломатии, признанием страны крупными державами – Англией, Италией и Францией – и открытием советских посольств и консульств почти во всех странах Европы. Благоприятный международный климат позволил повысить разведывательную активность, основанную на тех же методах, которые применялись до этого. В первые годы после прихода к власти Сталина шпионская сеть развивалась так быстро, что вскоре покрыла большую часть стран Европы и Ближнего Востока. Кризис стал неизбежен.

В 1926 году Рудольф Гайда, герой чехословацкого корпуса, известного по мятежу в Сибири, был арестован в Праге за связь с советской секретной службой. В марте 1927 года бывший белогвардейский генерал Даниил Ветренко был арестован в Польше, как глава крупной советской шпионской сети. Неделей позже в офисе советско-турецкой торговой компании были найдены компрометирующие документы, а один из ее руководителей, некто Акунов, оказался замешан в шпионаже на турецко-иракской границе. Через три дня швейцарская полиция объявила об аресте двух советских агентов, Бюи и Эфони, работавших на Фридберга, который сумел скрыться.

В мае того же года в Каунасе литовский генерал Клещинский был задержан в момент передачи секретных военных документов служащему советской миссии.

В Вене работник представительства СССР был разоблачен как резидент Москвы. Венгр по рождению, сын одного из вождей партии Кошута и советский гражданин, Бакони установил контакт с работниками министерства иностранных дел и добывал через них секретную информацию, пока австрийская контрразведка не положила конец его деятельности в мае 1927 года.

Шестого апреля 1927 года пекинская полиция совершила налет на советскую миссию и захватила богатые трофеи. Через четыре дня разразился скандал Бернштейна – Гродницкого – Креме во Франции. Наконец, двенадцатого мая грянула буря в Англии, где «Аркос» прикрывал советские шпионские операции в Великобритании. В результате Лондон разорвал дипломатические отношения с Москвой.

Репутации СССР на международной арене был нанесен большой урон. Сталину эта цепочка арестов и судебных процессов представлялась неизбежными потерями, и он не видел причин сворачивать свои разведывательные силы. Единственный вывод, сделанный Москвой из этих инцидентов, состоял в требовании проявлять осторожность и усилить конспирацию.

Всемирное фиаско советской разведки задело все три ее элемента: дипломатические учреждения, коммунистические партии и шпионское подполье. Теперь им было предписано разделиться и продолжать работу порознь. Посольство в Париже получило инструкции отрицать любые факты, держаться в стороне от текущих разведывательных дел, порвать связи с коммунистическими организациями и прекратить прямую финансовую помощь им. Документы, накопленные в посольствах военной разведкой и ГБ, необходимо было просмотреть, часть отправить в Москву, а часть уничтожить. Подобные инструкции были переданы всем советским миссиям за рубежом^[7].

Генерал Мюрей и Ян Берзин

Провалы 1927 года положили конец карьере двух важных агентов: Бернштейна, который отбывал трехлетний срок тюремного заключения, и Креме, который оказался в Москве. Появилась другая французско-советская пара лидеров, возглавившая советскую разведку во Франции.

С советской стороны дело взял в свои руки новый выдающийся человек, известный под целой дюжиной кличек (Поль, Анри, Альбер, Буассон и многие другие). Из них в памяти его сподвижников более всего сохранилась самая неадекватная из них – Генерал Мюрей. Мюрей – имя явно вымышленное, которое звучало привычно для французского уха, а звания генерала в то время в России не существовало. На самом деле он был военным комиссаром во время советско-польской войны 1920 года, а в последующие годы перешел на работу в разведку, охотно приняв высокое воинское звание, чтобы завоевать уважение и доверие.

Мюрей, возможно, был самой интригующей фигурой в длинной череде доверенных лиц Берзина во Франции. «Удивительный человек, авантюрист высокого класса» – так отзывался о нем один видный французский коммунист того времени. Для Мюрея «прямые действия» – войны, революции, баррикады – были всем, а политические действия – почти ничем. История, по его мнению, вершилась на поле битвы, а не в парламенте. Агитация и пропаганда не идут ни в какое сравнение с пушками и торпедами, а значит, парламентарии и другие лидеры, работающие легально, играют второстепенную роль, в то время как подпольщики, предводители вооруженных бунтов, будущие командиры революционных армий, а вместе с ними и разведчики-герои являются движущей силой истории^[8]. Его идеи несколько отличались от догматов марксизма, но он был просто рожден для подпольной работы.

Большевик старой ленинской гвардии, Мюрей в 1929 году достиг сорокапятилетнего возраста. В предреволюционные времена он прошел тюрьму и сибирскую ссылку, жил в Швейцарии как эмигрант, а после Октябрьской революции колесил по всему миру. В середине двадцатых годов он побывал с разведывательной миссией в Китае. Он часто приезжал во Францию, говорил по-французски как овернский крестьянин и презирал французских левых вождей, в особенности «любующегося собой мелкого буржуа» Мориса Тореза. По его мнению, Французская коммунистическая партия была недостаточно революционна.

Мюрей обладал врожденным даром уходить от слежки и водить за нос полицию. В 1927 году его хотели взять по делу Креме, но он скрылся, когда Гродницкий и Бернштейн были схвачены. На процессе работников типографии в 1928 году Мюрея назвали как получателя документов, но его так и не смогли разыскать. Три года полиция получала доносы из разных провинций о похождениях таинственного Поля, часто даже добывала его адрес, но, явившись туда, узнавала, что тот «только что уехал». Его агентов и помощников не раз арестовывали и приговаривали к тюремному заключению, некоторые из них сбежали в Россию, но Мюрей никогда не попадал в руки полиции. Среди его французских сподвижников, в основном молодых энтузиастов, этот закаленный в битвах ветеран, «генерал» Красной Армии, всегда бравший верх над полицией, пользовался уважением, смешанным со страхом. Даже грубые черты его простого лица удивительно совпадали с этим образом. В контактах с вождями коммунистической партии Мюрей старался представить свои действия как совершенно невинные. Дело Креме послужило уроком, и московские приказы не допускали отклонений: все нелегальные разведывательные операции должны проводиться отдельно от коммунистической партии.

В этот период частой смены руководства Мюрей умел работать с каждым, кто вставал у руля Французской компартии. В 1928–1929 годах с благословения Москвы «оппортунистическая группа», руководимая Марселем Кашеном и Жаком Дорио, уступила место другой группе, во главе которой стоял Анри Барбе. Барбе, молодой и преданный «боец», год провел в тюрьме и теперь был на нелегальном положении. Он взял на себя связь с Коминтерном, часто ездил в Москву и обратно и поддерживал по поручению Мюрея контакты с политбюро.

Задачей Мюрея, как он сказал Барбе, было отобрать способных юношей и девушек из коммунистической молодежи и послать их на год учиться в советской школе, после чего они могли бы стать ведущими кадрами партии и занять в ней руководящие посты. Такая акция в международном плане не считалась нелегальной, и политбюро французской партии охотно согласилось оказать помощь.

Но вскоре партийное руководство поняло, что цели Мюрея не так уж безобидны, как им казалось. Из разных ячеек партии начали приходить сообщения о шпионской активности, молодые люди, рекрутированные Барбе, не видели причин скрывать от партийных лидеров факты, свидетельствующие о нелегальных операциях. Лавировать между требованиями Москвы и угрозой испортить отношения с коммунистической партией становилось все труднее.

Интересы Мюрея были такими же многосторонними, как и вся военная наука и промышленность. Почти каждое управление советского Генерального штаба желало получить ответы на вопросы, касающиеся Франции, и сеть Мюрея работала день и ночь, чтобы добыть информацию об авиационной промышленности и военно-воздушных силах, о последних моделях пулеметов и автоматических винтовок, о военном флоте, о военных поставках в Польшу и Латвию. В средиземноморских портах – Марселе, Тулоне и Сен-Назере – Мюрей держал группы агентов, которые сообщали о конструкции торпед, подводных лодок, заградительных сетей и прочих подобных нововведениях.

Особый интерес для Мюрея представлял военный комплекс близ Лиона. В Лионе его люди ухитрились похитить кальки с чертежами самолетов, а после того как Мюрей снял с них копии, их вернули обратно. Когда это воровство было раскрыто, арестовали только одного его агента, остальным удалось скрыться за границей.

В процессе сбора информации в портах Мюрей постоянно перебрасывал своих агентов с места на место. Например, он послал Мориса Монро, рабочего-металлиста из Парижа, в Нант, снабдив его деньгами, которых хватило, чтобы открыть рыбный магазин. Объявление о «прямой доставке товара» появилось над новым прилавком. А сам Монро ездил в порты Северного моря, откуда возвращался с донесениями. И такая работа продолжалась несколько лет.

Другими агентами Мюрея были Винсент Ведовини, секретарь коммунистической ячейки в Марселе, и инженеры марсельского военно-морского арсенала. Ведовини поставлял информацию о химических заводах, производстве торпед, нового оборудования для подводных лодок. В начале 1930 года Мюрей попросил его заполнить написанный от руки вопросник, посвященный артиллерийскому вооружению эскадренных миноносцев. Ведовини, который к тому времени почувствовал отвращение к шпионской работе, передал вопросник полиции. В последний момент Мюрей сумел скрыться за границей. Однако он потом вернулся и в апреле 1931 года был арестован.

Следствие, а потом судебный процесс продолжались пять месяцев. Его вина, без всяких сомнений, подтверждалась письменными документами, показаниями Ведовини и другими доказательствами. Опровергнуть обвинения было невозможно, но, с другой стороны, советский агент не мог признать себя причастным к шпионажу. Защита Мюрея настаивала на «сентиментальном» объяснении его деятельности во Франции – якобы здесь была некая любовная интрига, а Мюрей, как джентльмен, не мог разглашать подробности. Это был стандартный прием разведчиков, который позволял оправдать свое нежелание давать показания. В 1949–1950 году Джудит Коплон в Соединенных Штатах применила тот же прием, чтобы оправдать свои встречи с Валентином Губичевым.

Мюрей заявил, что он писатель и ему нужны материалы для романа, которые он и собирал во Франции в течение почти четырех лет. Когда его спросили, где рукопись романа, он ответил, что оставил ее в Германии, но не может сообщить, где именно, по «сентиментальным причинам». Полиция и суд не знали, что жена Мюрея, Луиза Дюваль, жила во Франции и поддерживала тесную связь с разведывательной сетью. Она, проявляя чудеса изобретательности, несколько лет избегала ареста, пока в 1934 году два других агента не выдали ее. В момент ареста в карманах Мюрея нашли два паспорта, много коротких записей и значительную сумму денег. Он не смог по тем же «сентиментальным причинам» объяснить, где он взял такую круглую сумму. Ведовини, естественно, признал, что знаком с Мюреем, но тот утверждал, что никогда в глаза не видел своего агента. Такая защита, к которой прибег Мюрей, в наши дни едва ли смогла бы произвести впечатление на публику, прессу и суд, но в 1931 году во Франции так и случилось. Его приговорили всего к трем годам тюрьмы.

Мюрей отбывал свой срок заключения в Пуасси, после освобождения в 1934 году его выслали из Франции и депортировали в Россию. Судьба этого выдающегося человека неизвестна. Среди французских коммунистов в 1938 году ходили слухи о том, что в годы большой чистки в России Мюрей сошел с ума. Правда, были люди, которые поговаривали, что он симулировал сумасшествие, чтобы избежать репрессий, но другие утверждали, что он и на самом деле лишился рассудка.

В 1931 году Анри Барбе вызвали в Москву для доклада о ситуации, которая в глазах Советов и Коминтерна выглядела отнюдь не удовлетворительно. Барбе встретился с руководителями Коминтерна, Пятницким и Мануильским, чтобы доложить им о подвигах и методах работы Мюрея. Однако тщательно подготовленное и документированное сообщение не произвело должного впечатления. Пятницкий начал объяснять всю важность разведывательной работы за рубежом: «Прискорбно, что коммунистические партии вовлечены в такого рода деятельность, но работу надо продолжать». Пятницкий потом связался с Яном Берзиным, и Барбе был приглашен в кабинет высшего начальника советской военной разведки.

Потом Барбе писал в своих мемуарах:

«На следующее утро ко мне в гостиницу «Люкс» прибыли два офицера Красной Армии. Мы пересекли Москву и подъехали к большому зданию, на котором не было никаких специальных знаков, которые указывали бы на его назначение. Это был главный штаб советской военной разведки.

Меня провели в большую комнату, где на стенах висели громадные карты Европы и Азии. За письменным столом стоял человек лет пятидесяти в военной униформе с двумя орденами Красного Знамени на груди. Это был крепкий мужчина, ростом около пяти футов и восьми дюймов, с наголо обритой головой. Он смотрел на меня живым и проницательным взглядом голубых глаз. Генерал бегло говорил по-французски. Он был оживлен и немного нервничал.

Берзин сердечно приветствовал меня, пожал руку и распорядился подать чай и печенье. Потом он много говорил о важности информации и разведывательной работы для обороны советской родины… Он дал мне понять, что знает об отношении руководства французских коммунистов к использованию членов партии в разведке. Он допускал, что это доставляет нам неудобства, но ничего поделать не может».

Долгий разговор закончился неожиданным для Барбе предложением установить «близкие отношения» с Четвертым отделом и работать под его руководством. Это было слишком для действующего, хотя и не формального, генерального секретаря большой коммунистической партии.

«Я был ошеломлен этим предложением, – вспоминал Барбе. – Я объяснил, почему мы отвергаем шпионаж, и заговорил о традициях французского рабочего движения, которое не признает такого рода деятельность. Закончил я тем, что попросил генерала не вербовать больше агентов из наших активистов. Сделанное мне лично предложение я, конечно, отклонил.

Покрасневший от бешенства Берзин заявил, что если я не понимаю важности этой работы, то другие и подавно не поймут. Я почувствовал, что не завоевал друга в лице генерала Берзина, скорее всего, наоборот. Прощаясь со мной, Берзин попросил меня еще раз подумать».

Когда Барбе вернулся в Париж, Андре, сотрудник советского посольства и представитель Берзина во Франции, встретился с ним, чтобы услышать окончательный ответ. Идея состояла в том, чтобы разведывательной работой во Франции руководили двое – Андре и Барбе.

«Я ответил, что начал уставать от всего этого, – продолжает свой рассказ Барбе, – и снова сказал о решении политбюро. Андре рассмеялся. «Это несерьезно», – отмахнулся он и повторил предложение Берзина без околичностей: он хотел, чтобы мы регулярно встречались и координировали свои действия. Потом он сказал, что обойдется и без меня и наладит дела с другими ведущими членами партии».

Это был конец прямых переговоров. Через некоторое время французское политбюро даже перешло в наступление и сняло с ответственных постов нескольких известных ему советских агентов. Удивительно, но ни посольство, ни Коминтерн не проявили беспокойства по этому поводу. Однако вскоре стало известно, что два их товарища уже ведут ту работу, которую Берзин предлагал Барбе: Жак Дюкло и Андре Марти начали сотрудничать с советской тайной службой.

От Анри Барбе следовало избавиться, и Москва взялась за дело. Когда пришло время убрать его из руководящего органа партии, шпионские дела, естественно, не упоминались. С другой стороны, никаких вразумительных объяснений, почему должна уйти «группа Барбе – Селора», которую привела к руководству сама Москва, тоже не было. Пресса в Москве и Париже писала неопределенно и туманно: грехи группы Барбе – Селора заключались в «групповщине» и «сектантстве». События для Барбе могли повернуться иначе, если бы он принял роль, предложенную ему Пятницким и Берзиным. Тремя годами позже, в 1934-м, он порвал с коммунистической партией.

Ему на смену пришел Морис Торез, а «специальные службы» были переданы в ведение восходящей звезды французского коммунистического движения Жака Дюкло. Его назначение означало, что сопротивление сломлено и с этого дня Французская коммунистическая партия будет исполнять любое требование Советов. Как и Барбе, Дюкло пришел в партию после долгих лет работы в молодежном коммунистическом движении, где он с юных лет принимал участие в нелегальных операциях. Он часто вступал в конфликт с законом, ему приходилось уезжать за границу, не раз его спасала амнистия или парламентский иммунитет. Его восхождение началось в 1926 году, когда как «молодежный лидер» он был избран в члены центрального комитета коммунистической партии. Одновременно его провели в члены парламента. Вначале внутри партии он поддерживал Барбе. В 1931–1932 годах, когда Барбе убрали, Дюкло стал членом политбюро и одновременно руководил «специальной службой».

В 1937 году советские агенты в Швейцарии убили Игнатия Рейса, отступника ГБ, а в Париже несколькими месяцами ранее загадочным образом исчез архив Троцкого. Сам Троцкий был уверен, что к этим инцидентам приложил руку «старый агент ГПУ» Дюкло. Двенадцатого ноября того же года он шлет из Мексики телеграмму премьеру Камиллу Шотану: «В связи с убийством Игнатия Рейса, кражей моих архивов и другими подобными преступлениями разрешите мне настаивать на допросе, хотя бы в качестве свидетеля, Жака Дюкло, вице-президента палаты депутатов и старого агента ГПУ»^[9].

Примечательно, что Дюкло промолчал, когда в июле 1952 года бюллетень Ассоциации международной политической информации напечатал посвященный ему материал: «Дело Дюкло существует двадцать лет. Двадцать лет Дюкло обвиняли в том, что он является «соавтором и исполнителем» и ведущей фигурой коммунистического шпионажа во Франции в пользу Советов. И в течение двадцати лет в этом не появлялось ни малейших сомнений».

Беспрецедентный двадцатилетний рекорд работы Дюкло как доверенного и тайного агента Москвы объясняется экстраординарной способностью этого человека совмещать образ борца против «капиталистического французского правительства» с покорным раболепным подчинением Москве, сносить любое унижение, если оно исходит от советской стороны, и укрывать любой акт шпионажа, если он поручен ему советской разведкой. Дюкло принадлежал к новому поколению коммунистических лидеров, верных, послушных и всегда готовых к услугам, которые вытеснили старых большевиков, которые думали, спорили и учились.