Обвиняя жертву. Почему мы не верим жертвам и защищаем насильников

Эрнандес также беспокоилась, что ее обвинят в соблазнении работодателя или в одобрении его действий. Из-за того, что он ей платил, она не могла «отказать ему в удовольствии», поэтому в моменты насилия обычно была пассивна. Как небелая женщина без какого-либо влияния на своей работе и как обвинительница, к чьим заявлениям не отнеслись бы серьезно, Эрнандес стала идеальной жертвой своего насильника.

Обратите внимание, как комплекс доверия усугубляет уязвимость. По отношению к женщинам из маргинализованных групп доверие занижают с особенной силой, что еще больше вынуждает их молчать. Насильники понимают это и часто ищут именно таких жертв. Те, кто уже оказался в подчинении, в дальнейшем с еще большей вероятностью подвергнутся насилию.

Ровена Чиу начала работать на Харви Вайнштейна в 1998-ом году: она была ассистентом в лондонском офисе, производившем европейские фильмы. Позже в том же году, во время Венецианского кинофестиваля, она оказалась на поздней встрече с продюсером. По словам Ровены, Вайнштейн сказал, что «у него никогда не было китаянки», и попытался ее изнасиловать. Оглядываясь назад, Чиу описывает ситуацию как построенную на дисбалансе сил «ловушку Харви», частично основанную на расизме.

«Представление об иммигрантах из Азии как об «образцовом меньшинстве»^[25] давно превратилось в клише, – пишет Чиу, – но мы в нашей британо-китайской семье все же боялись выделяться… Я понимала социальные преимущества почтительного, вежливого, хорошего поведения. Но из-за этого меня и многих других азиатских женщин воспринимали скорее как сексуальный объект, чем как личность».

Ровена «почти 20 лет держала в секрете серьезную травму, из-за которой дважды пыталась покончить с собой» и «боролась с чувством вины за то, что согласилась на эту работу, что не вышла из этой комнаты раньше», что каким-то образом все произошло якобы из-за нее. Она скрывала прошлое от своего терапевта, своего пастора и человека, за которого собиралась выйти замуж.

Летом 2017-го года к Чиу пришла Джоди Кантор, одна из репортеров New York Times, расследующих дело Вайнштейна. Кантор не без причины полагала, что Чиу есть что рассказать: почти за 20 лет до этого Чиу рассказала свою историю Зельде Перкинс, коллеге, которая сама стала жертвой Вайнштейна. Перкинс говорила с Кантор, но не стала подробно описывать ситуацию Чиу за ее спиной.

Кантор впервые пришла к Чиу всего за несколько месяцев до публикации их с Меган Туэй сенсационного расследования о преступлениях Вайнштейна, но Чиу ничего ей не рассказала. Когда статью опубликовали, десятки женщин начали публично обвинять Вайнштейна, но и тогда Чиу молчала. На то было много причин.

Например, еще в конце 1990-х она заключила юридическое соглашение с Вайнштейном, которое обязывало ее хранить молчание в обмен на 125 000 фунтов стерлингов (около 213 000 долларов). Позже Чиу объяснила, что они с Перкинс «хотели доложить о Харви его начальству», но вместо этого их заставили подписать соглашение о неразглашении, согласно которому они «не могли говорить о произошедшем даже с семьей и друзьями, что очень затрудняло работу с терапевтом или адвокатом и не позволяло участвовать в расследовании».

Они не хотели ничего подписывать, но не нашли альтернативы. Женщины пытались сообщить о насилии со стороны Вайнштейна, но лишь запустили механизмы комплекса доверия. «Несколько высокопоставленных лиц пытались заставить нас молчать. Некоторые откровенно смеялись нам в лицо. Они словно говорили:

– Кто поверит вам, а не самому могущественному человеку Голливуда? – вспоминает женщина».

После подписания соглашения о неразглашении Чиу почти 20 лет пребывала в состоянии, которое называет «нескончаемым страхом» – это был «страх насилия, контроля и власти Харви, страх того, что эта история еще как-то всплывет и будет меня преследовать, или что я случайно нарушу свое обещание никогда об этом не говорить».

Соглашение о неразглашении принесло ей много страданий. И все же, по словам Чиу, «личные ограничения» на разглашение были «намного сильнее» юридических. Как и многие женщины, особенно вышедшие из семей «образцового меньшинства», Чиу воспитывали так, чтобы она не «наводила шум» или не была «неприятной». Она привыкла не привлекать к себе внимание и не нарушать статус-кво. Ее учили быть «хорошей», даже если для этого требовалось растоптать собственные чувства.

– Замалчивание стало неотъемлемой частью моей идентичности как женщины и как небелого человека, – рассказывала она позже.

Так что же в конечном итоге убедило Чиу поделиться своей историей сначала с Кантор и Туэй, а затем лично на страницах New York Times? Она сказала, что ее вдохновил рассказ Кристин Блейси Форд^[26], решившей «высказаться» о Бретте Кавано в сентябре 2018-го года. Несколькими месяцами позже Чиу смогла лично познакомиться с Форд на встрече, организованной Кантор и Туэй. Чиу поделилась с ней своей историей и услышала рассказы других 20 женщин, переживших насилие со стороны Вайнштейна, некоторые из которых пришли с адвокатами. Встреча прошла в Лос-Анджелесе, в доме Гвинет Пэлтроу, также обвинившей Вайнштейна в насилии. Здесь собрались главные обвинительницы эпохи #MeToo, за исключением Чиу – единственной, кто до сих пор молчал.

Для Чиу это был переломный момент.

– Встреча с теми, кто пережил подобное, все во мне перевернула, – объяснила она.

Вскоре после собрания в Лос-Анджелесе она обнародовала свои обвинения, которые Вайнштейн отрицал. Сделать этот шаг было очень непросто, но, решившись, Чиу почувствовала облегчение.

«Я больше не вынашиваю эту мерзкую тайну, и это – моя маленькая победа», – написала она.

Незадолго до окончания знаковой встречи Зельда Перкинс сказала:

– Мы, жертвы, все еще живы: мы ступили в огонь, но сумели из него выбраться.

Большинству женщин, решившихся выдвинуть обвинения в сексуальном насилии, действительно приходится проходить через огонь недоверия, порицания и равнодушия, порой переживая более тяжелые столкновения с обществом. И вероятность того, что им вновь причинят боль в процессе борьбы за справедливость, велика, и навредить им могут люди, от которых они ожидают помощи. Почему же так происходит?

Глава 2. «Идеальные жертвы» и «насильники-монстры».
Как стереотипы влияют на распределение доверия

В глубинах комплекса доверия хранятся залежи неверных представлений о жертвах и насильниках. Эти заблуждения пропитывают культуру и законодательство, определяя мировоззрение и реакции на неприемлемое поведение. Когда слова обвинительницы не совпадают с нашими представлениями о насилии (какими бы ошибочными они ни были), чаще всего мы в них не верим.

Искаженные представления об абьюзе распространяются на все заявления, которые делает жертва. Как вы помните, первое утверждение со стороны обвинения – это случилось. Затем следуют это неправильно и это важно. Чтобы поверить в обвинение, нужно согласиться с каждым из них. И на каждое утверждение найдутся заблуждения, которые могут вызвать недоверие к жертве и ее словам.

В большинстве случаев женщин насилуют друзья, возлюбленные, коллеги, начальники или руководители.

По некоторым данным, больше половины женщин-жертв опознают хотя бы в одном из своих обидчиков нынешнего или бывшего сексуального партнера, а более 40 % бывают просто знакомы со своими насильниками. Но изнасилование незнакомцем остается своего рода эталоном сексуального насилия в обществе, и это влияет на распределение доверия между жертвой и абьюзером.

Многие из нас знакомы с парадигмой «настоящего» или «подлинного изнасилования». В ней, во-первых, насильник и жертва друг друга не знают. Во-вторых, обидчик обладает низким социально-экономическим статусом. В-третьих, физическое насилие сопровождает сексуальное и на теле жертвы остаются заметные следы. В-четвертых, насильник применяет оружие. В-пятых, все происходит ночью, в темном переулке или опасном районе. Как отмечают эксперты по общественной реакции на сексуальное насилие, эти представления об изнасиловании «свойственны не только сотрудникам правоохранительных органов, но и прокурорам, медицинским работникам, адвокатам жертв, судьям, присяжным и даже друзьям и родным жертвы». Хотя эта парадигма противоречит реальности, она поразительно устойчива: в ее правдоподобность верят люди из разных слоев общества.

Почти 50 лет социологи и психологи говорят о силе мифов, связанных с изнасилованием. В одном из давних исследований общепринятые взгляды на абьюз назвали «предвзятыми, стереотипными или ложными представлениями об изнасиловании, жертвах и насильниках». И совсем недавно в экспертном сообществе произошло важное изменение: специалисты стали обращать внимание не только на ложные убеждения о сексуальном насилии, но и на отношение людей к этому виду абьюза. И то, и другое влияет на устойчивость искаженных взглядов на насилие. Как выразились исследователи, важнейшая функция этих факторов – «отрицать и оправдывать мужскую сексуальную агрессию против женщин». Другими словами, мифы об изнасиловании стали подспорьем для сексуального насилия, что помогает объяснить их долговечность.

Как пишет Ребекка Солнит^[27] в книге «Мужчины учат меня жить»^[28], наша культура пропитана «идеей, что мужчина имеет право заниматься сексом с женщиной независимо от ее желания». Она добавляет:

«Воздух словно пропитан представлением о том, что женщины должны им отдаваться».

Идея сексуальной привилегии идет рука об руку с парадигмой изнасилования незнакомцем, которая заставляет нас молча оправдывать большую часть сексуального насилия. Лишь крошечную долю из всех случаев мы признаем абьюзом – реальным, неправильным и достойным внимания. А остальное отбрасываем как нечто ложное, оправданное и неважное. Так укрепляются патриархальные структуры.

«Мужские права важнее женских, – пишет Солнит. – Гендерная иерархия окончательно формируется, когда мужское право на сексуальное превосходство защищают, особенно в повседневных отношениях».

К такому виду отношений относятся и взаимодействия на работе – еще одной площадке неравномерного распределения доверия. Исследователи обнаружили, что сексуальные домогательства со стороны начальства и коллег, как и сексуальное насилие, окружены множеством заблуждений. И эти заблуждения подспудно определяют, сколько из нас поверит обвинениям в домогательствах.

Мифы об изнасилованиях и домогательствах живут не только за счет поддержки патриархальных структур, но и за счет нашего нежелания сталкиваться с уродливой реальностью. Оказывается, мы очень мотивированы сомневаться в фактах сексуального насилия. Психолог Кимберли Лонсуэй, ответственная за большую часть исследований общественной реакции на сексуальное насилие, отмечает, что мы закрываем глаза на абьюз из собственных интересов.

– Мы не хотим, чтобы насилие происходило в таких масштабах, – сказала она мне. – Мы не хотим, чтобы его пережили наши близкие. Мы не хотим верить в его реальность. Будет лучше, если все эти рассказы окажутся неправдой.

Признание вездесущности сексуального насилия также разрушает наше понимание самих себя и наших отношений. Как объясняет Лонсуэй, осознание того, насколько часто происходит насилие и как часто женщин насилуют знакомые им мужчины, может быть очень болезненным. Возможно, нам придется «переосмыслить гендер и сексуальность» и даже свой собственный опыт. Так что мы выбираем ложные парадигмы и избегаем неудобных истин.

Нэнси Хогсхед-Макар – не просто юрист, специализирующийся на защите жертв сексуального насилия, но и бывшая пловчиха мирового уровня, завоевавшая четыре медали на летней Олимпиаде 1984-го года (из них три – золотые). За несколько лет до этого невероятного достижения ее изнасиловали во время пробежки по аллее в университете Дьюка, где она училась на втором курсе. Два часа обидчик жестоко насиловал и избивал ее.

В отличие от самых распространенных случаев насилия (когда виновник – знакомый жертвы и принадлежит той же расе) история Хогсхед-Макар отлично попадала в общепринятую парадигму.

«Я вроде как вписывалась в нарратив, – говорит она с досадой, которую наверняка разделял ее насильник. – Мы не были знакомы. Он был афроамериканцем, я – европейкой. Я была богатой, он – бедным. И наконец, по мне было видно, что меня изнасиловали».

Руководство университета во всем поддержало Хогсхед-Макар. Она перестала изучать два предмета и получила пропуск на парковку, благодаря которому могла быстрее и безопаснее добраться до общежития. Ее переселили поближе к центру кампуса. Все верили в ее изнасилование. Верили, что это очень навредило ей, и старались помочь как могли. Окружающие видели в ней ценного члена общества, который заслуживает сострадания. Ее сообщество сплотилось вокруг нее и старалось восполнить, насколько это было возможно, все, что она потеряла. Такая реакция помогла ей двигаться дальше. Девушка вызывала доверие, в отличие от большинства других моих клиенток, с которыми я работала в последующие десятилетия, и это было очень важно.

Хогсхед-Макар полностью признает, что такая развязка – скорее исключение, напрямую связанное с ее привилегиями белой образованной женщины и звездной спортсменки. Не меньшую роль сыграло уязвимое положение преступника как темнокожего, который, насколько это удалось выяснить полиции, никак не был связан с университетом. Хогсхед-Макар сожалеет, что ее статус и статус насильника определили коллективную реакцию на случившееся. По ее мнению, подобную помощь должны получать не только жертвы вроде нее, а привлекать к ответственности нужно не только мужчин вроде ее обидчика. Его так и не поймали, но на попытки ушло много сил, что, по ее словам, было важнее самого наказания.

Хогсхед-Макар подчеркивает, что ее достижения в последующие годы не следует использовать для преуменьшения травматичности сексуального насилия. Ее история намного сложнее, чем может показаться на первый взгляд, и она не хочет, чтобы другие говорили: «Смотрите, Нэнси изнасиловали в 1981-ом году, а всего через три года она уже завоевала три золотые медали на Олимпийских играх». Она утверждает, что ее достижения стали возможными только благодаря «исключительным условиям», в которых она оказалась.

Мы не относимся должным образом к обвинениям жертв, если пережитый ими абьюз не попадает в парадигму изнасилования незнакомцем, они сами не похожи на «идеальную жертву», а их обидчик – на «насильника-монстра».

Миф и реальность: жертвы

На распределение доверия влияет и представление об «идеальной жертве». Когда обвинительница не вписывается в стандарт, ее словам не верят. Общество считает: то, о чем она рассказывает, не происходило вовсе, не заслуживает порицания и не является важным.

В образ «идеальной жертвы» входят представления о том, как женщина реагирует на насилие и как она должна реагировать на насилие. Если обвинительница ведет себя иначе, она не кажется нам жертвой.

От пострадавшей ожидают борьбы. Женщина должна оказать какое-то физическое сопротивление, которое обидчик ожесточенно подавит, то есть проявить реакцию «бей или беги». Только после этого можно говорить о насилии. Осенью 2017-го года Амелия Вагонер, второкурсница колледжа в Северной Калифорнии, подверглась сексуальному насилию со стороны сокурсника. В то время Вагонер была спортсменкой – она входила в команду факультета по академической гребле. И это уже лишало ее некоторой доли доверия.

– Сколько ты выжимаешь лежа? Сколько раз можешь присесть? Сколько часов тренируешься в неделю? – вспоминает Вагонер вопросы адвоката обвиняемого. – Как насилие могло произойти? Как ты могла это допустить, если ты такая сильная?.

По словам Вагонер, адвокат просто продолжал настаивать, что из нее получается неубедительная и даже недостойная жертва. Она добавила, что не понимает, почему ее физические способности так важны.

– Когда ты в оцепенении, уже не важно, насколько ты сильна. Тело просто перестает работать, – объяснила она.

В 2019-ом году бывшая военная переводчица Райан Ли Дости написала эссе в New York Times о женщинах, которых насиловали во время службы в армии. Дости описывает, как ее и других женщин никто не стал слушать, потому что они «недостаточно похожи на жертв изнасилования». Эту «мантру», по словам Дости, следователи по ее делу повторяли из раза в раз.

В первый год службы Дости и еще две женщины – специалист и штаб-сержант – стали жертвами сексуального насилия. Первая подала заявление, но ей не поверили, потому что она «не разжала кулаки и не стала стрелять по насильникам», которых было четверо. Штаб-сержанта изнасиловал переводчик – под навесом, после партии в шахматы, – но она молчала много лет, до завершения военной карьеры. По словам Дости, штаб-сержант имела все основания ожидать обвинений в том, что она осталась наедине с мужчиной.

«Что бы ни случилось, вину переложили бы на нее. Так что она не высовывалась», – пишет Дости.

Военная переводчица тоже не попадала под архетип жертвы. «Несмотря на мои очевидные и занесенные в протокол травмы, – говорит она, – через несколько часов после изнасилования я недостаточно сильно и громко плакала в отделении военной полиции перед группой мужчин, которые все равно не собирались мне верить».

Но не только эти женщины пострадали от сослуживцев.

«Изнасилование в армии кажется чем-то нереальным и неправдоподобным», – пишет Дости. «Идеальная жертва» – во многом противоположность идеальной военнослужащей, которая, по словам Дости, должна быть «тихой» и «покорной». Обвинительниц не хотят слушать, если они не похожи на каноничных жертв».

В обычной жизни девушек и женщин тоже учат быть послушными и физически покорными. Пусть о традиционных представлениях о феминности продолжают спорить, женщинам все еще прививают «подобающие» гендерные черты и качества, например, ласковость и мягкость. Этот архаичный стандарт ограничивает поведение многих девушек и женщин. И этот же стандарт – причина, по которой жертвы в момент изнасилования не могут дать отпор.

Еще девушки не проявляют физической активности, которой от них ожидает общество в такой ситуации, из-за инстинкта самосохранения.

Опасаясь, что сопротивление увеличит шанс умереть или получить более серьезную травму, некоторые жертвы осознанно решают не противостоять обидчику.

У других жертв уже сформировался защитный механизм оставаться неподвижной во время насилия. Часто он появляется из-за сексуальной травмы в детстве. Психологи выяснили, что с появлением угрозы этот защитный механизм может включаться почти автоматически.

Оцепенение жертвы также может быть рефлексом. Изучая наш мозг, нейробиологи сумели выявить структуры, ответственные за различные состояния неподвижности во время атаки. Серьезная угроза – травмирующее событие вроде стрельбы в школе, стихийного бедствия, войны, сексуального насилия или жестокого домогательства – может вызвать предсказуемую реакцию.

Появляется все больше информации, способной в корне изменить наше понимание реакции жертв на травму. Но мы продолжаем негласно возлагать на них бремя сопротивления. И представление о «правильном» поведении жертвы укоренилось не только в нашей культуре, но и в нашем законе.

* * *

Логика уголовного права США предельно ясна: если обвинительница физически не сопротивляется насилию, она не считается жертвой. Соответственно, мужчины не несут никакой ответственности, когда женщины сдаются во время принуждения к сексу.

Как известно, последние 100 лет юридические представления о сопротивлении постепенно менялись. Когда-то женщине нужно было отбиваться «до последнего», чтобы закон признал ее жертвой изнасилования. Некоторые штаты позже смягчили требования, снизив необходимый уровень проявления несогласия до «серьезного» или «разумного». Но суть оставалась неизменной – если женщины не сопротивляются, они берут на себя ответственность за поведение своего предполагаемого насильника.

В делах столетней давности никто даже не пытался скрыть суровость этих правил. В 1906-ом году Верховный суд штата Висконсин отменил обвинительный приговор в изнасиловании, потому что жертва – подросток Эдна Нетери – не сопротивлялась должным образом. Нетери шла через поле к своей бабушке и встретила Гранта Брауна, сына живущего по соседству фермера. Браун «тотчас схватил ее, повалил на землю, встал над ней, расстегнул нижнее белье, снял с себя одежду и вступил с ней в половую связь». Свои действия Нетери описала так:

– Я старалась вырваться изо всех сил. Все это время я вырывалась как могла. Я пыталась встать, хваталась за траву, вовсю кричала, и он сказал мне заткнуться, но я не стала молчать, и он зажал мне рот рукой, а я начала задыхаться.

Браун «позволил ей встать» после того, как она пообещала никому ничего не рассказывать. Добравшись, наконец, до дома своей бабушки, истекающая кровью Нетери тут же воскликнула:

– Грант Браун кое-что сделал со мной! Как мне быть?

Истинность этих утверждений уже была доказана в суде, где Брауна признали виновным, но апелляционный суд счел сопротивление Нетери недостаточным и отменил приговор.

На протяжении всего акта насилия женщина должна применять самые неистовые усилия и использовать все свои физические способности, чтобы препятствовать проникновению, – пояснили в суде.

Поведение Нетери не соответствовало этим стандартам: «Девушка не упоминает о вербальных протестах, кроме требования отпустить ее в самом начале, когда мужчина схватил ее, и нечленораздельных выкриков». Более того, Нетери не боролась с нападавшим или боролась недостаточно, чтобы удовлетворить суд. Женщина должна использовать свои самые мощные «средства защиты», подчеркнул суд, поскольку «она обладает возможностью эффективно противостоять обидчику с помощью рук, ног и мышц таза». Нетери не удалось удовлетворить эти ожидания, так что ее обвинили в произошедшем, а Браун отправился на свободу.

Этот случай показывает крайнее проявление недоверия к пережившим насилие женщинам. Своего рода обязанность соответствовать образу «идеальной жертвы» они несли многие десятилетия. К 1980-м годам большинство штатов ослабило стандарт сопротивления насилию до «разумного» или «серьезного». Но жертвам все равно приходилось доказывать, что они боролись достаточно упорно.

В 1983-ем году, после признания мужчины виновным в изнасиловании, апелляционный суд довольно оригинально отменил решение присяжных. По мнению суда, обвинительница Кассандра Уикс недостаточно старалась предотвратить изнасилование. По свидетельствам, Уикс стояла на углу улицы и ждала, когда за ней заедет брат. Подъехал знакомый, и Уикс села в машину, чтобы поговорить. Этот человек привез Уикс в глухую местность, где, как описал суд, «ударил ее по лицу три или четыре раза, угрожая убить ее» и «угрожал применить оружие, которое, по его словам, находилось под автомобильным сидением». Так он заставил Уикс заняться с ним сексом.

Суд пришел к выводу, что отказ Уикс от сопротивления нельзя считать разумным поступком.

– Конечно, она была напугана, – признал суд и тут же добавил, – но важно отметить, что никто из свидетелей, которые видели жертву сразу после предполагаемого изнасилования, не заметил у нее порезов, синяков или следов физического нападения. Согласно ее собственным показаниям она никак не сопротивлялась. На суде потерпевшая утверждала, что подсудимый угрожал убить ее, но он не сделал ничего, чтобы разумный человек в этих обстоятельствах счел сопротивление бесполезным.

Видимо, пощечин и пистолета оказалось недостаточно.

Сегодня к пострадавшим не предъявляют таких суровых требований, как в 1980-х, но судьи и присяжные продолжают опираться на показания о сопротивлении жертвы, чтобы понять, стоит ли доверять ее словам. Ситуация меняется в зависимости от штата. Например, в Алабаме «достаточной борьбе» жертвы с насильником уделяют меньше внимания, чем в Делавэре, где использование терминов вроде «несогласие» или «принуждение» напрямую указывает на сопротивление пострадавшей. Правовед Джошуа Дресслер пишет:

«Сопротивление женщины (или его отсутствие) все еще играет важную роль в судебных разбирательствах по делам об изнасилованиях. Если доказать, что жертва боролась, это может принести пользу: иногда признание сопротивления становится решающим фактором для подтверждения реальности случившегося».

За редким исключением, штаты, которые отменили требование о физическом сопротивлении жертвы, на практике продолжают требовать сопротивления вербального. По всей стране – от Вашингтона до Нью-Хэмпшира – женщины должны продемонстрировать свое нежелание вступать в половую связь, чтобы суд признал их жертвами насилия. При этом по умолчанию считается, что обвинительница согласна заняться сексом с обидчиком просто потому, что оказалась в этой ситуации.

В то время как в университетских кампусах уже давно действует правило об обоюдном согласии вступающих в интимную связь, в уголовном праве продолжает существовать определение согласия, которое обязывает обвинительницу продемонстрировать отказ от секса. В противном случае, как указано в большинстве юридических толкований, если женщина ничего не делает и остается безучастной на протяжении всего полового акта, она молча выражает свое согласие. Например, в Нью-Йорке жертва должна «четко выразить» свой отказ от секса. Это нужно, чтобы обвиняемый «разумный человек» воспринял ее «слова и действия» как «выражение отсутствия согласия».

Определения согласия нужны, чтобы вписать в нынешний контекст традиционное требование о сопротивлении жертвы и расширить круг тех, кого можно считать пострадавшим от насилия. Но будем честны: действующие законы и правила не меняют вековую традицию сосредотачиваться на обвинительницах и их сопротивлении насилию.

* * *

Поведение жертвы после нападения также может не оправдать ожиданий и сделать ее рассказ менее достоверным в глазах окружающих.

Женщина, эмоциональная реакция которой не является стереотипной, кажется подозрительной.

«Подавляемые» и «чрезмерные» эмоции – они же «недоэмоциональные» и «сверхэмоциональные» реакции – знакомы психологам, работающим с жертвами сексуального насилия. Но у нас есть свои четкие представления о том, как «идеальная жертва» ведет себя после пережитого насилия, и другие реакции подрывают наше доверие.

Например, сотрудники правоохранительных органов и простые обыватели одинаково дискредитируют жертв, не проявляющих явных признаков эмоционального потрясения. В нашумевшем мини-сериале 2019-го года «Невозможно поверить»^[29] молодую женщину по имени Мари обвиняют во лжи об изнасиловании. Потом полиция ловит ее обидчика, который оказывается серийным насильником, и оправдывает Мари. Но изначально не только полицейские сомневаются в ее истории: все начинается с самых близких ей людей. Ее приемная мать Пегги слышит что-то странное в рассказе Мари о своем изнасиловании.

– Она была какой-то отстраненной… Эмоционально отстраненной от того, что она говорила, – сказала Пегги полицейскому.

Шеннон, бывшая приемная мать Мари, не поверила ей по той же причине.

– Я все прекрасно помню, – сказала она журналистам. – Я стояла на балконе, а она позвонила и сказала: «Меня изнасиловали». Ровным голосом, без эмоций.

Когда Шеннон и Пегги рассказывали об этом, каждая подтвердила сомнения другой. И когда эти сомнения услышала полиция, Мари сама стала подозреваемой, что исключило возможность любого серьезного расследования ее изнасилования.

В этих реакциях нет ничего необычного. Метаанализ показывает, что большее доверие завоевывают обвинительницы, которые демонстрируют свое потрясение, а не «контролируют эмоции». Это уникальная обязанность жертв изнасилования, у которых, как ожидается, «куда больше болезненных эмоций, чем у жертв других преступлений». Эти представления извращают наши суждения. Поскольку «эмоциональное поведение не говорит о честности говорящего», как указано в метаанализе, мы без убедительной причины занижаем достоверность слов некоторых жертв. Женщин, не проявляющих эмоций «должного» уровня, не хотят слушать.

До ухода на пенсию Джим Марки прослужил в правоохранительных органах города Феникс более 30 лет, 14 из которых он вел дела о сексуальном насилии. Он подчеркивает, что многие сотрудники службы быстрого реагирования не верят обвинительницам, которые кажутся слишком спокойными. Жертвам приходится выбирать из довольно скудного перечня допустимых эмоций. Как и слишком спокойные пострадавшие, слишком эмоциональные женщины тоже не заслуживают доверия. Особенно эти «истерички» кажутся подозрительными, когда их утверждения расходятся с шаблоном изнасилования незнакомцем. Как объясняет Марки, патрульные часто думают: «Она не ранена, ей не угрожали оружием. С чего бы ей так себя вести?». Про обвинения жертвы с клеймом истерички можно сразу забыть. Уже много веков «истеричных» женщин считают ненадежными источниками информации^[30].

Клинический психолог Кевин Беккер почти 13 лет специализируется на работе с травмами. Во время нашего разговора он подчеркнул, что травмированные жертвы склонны нарушать общепринятые ожидания.

– Аффект может не всегда соответствовать тому, что вы ожидаете, и даже тому, что говорит сам человек», – пояснил он. – Жертва, которая «во всех красках описывает действительно ужасающую ситуацию», может не показывать ожидаемых от нее эмоций.

По словам Беккера, некоторые неожиданные реакции, в том числе смех, можно объяснить нейробиологией травмы и, в некоторых случаях, механизмами выживания. Но без очевидных внешних причин эти реакции лишь подогревают сомнения.

Мы также предполагаем, что женщина немедленно разорвет все связи со своим обидчиком. Это еще один яркий пример того, как образ «идеальной жертвы» работает против жертвы настоящей. Если женщина поддерживает какие-либо отношения со своим обидчиком, ее обвинение и сопровождающие его утверждения не принимают всерьез.

Во-первых, мы не верим жертве и считаем рассказ выдумкой – мы считаем, что на самом деле этого не происходило. Во-вторых, мы возлагаем на нее ответственность за инициирование или поощрение такого поведения – то есть мы предполагаем, что насилие не было неправильным. В-третьих, мы не считаем проступок достойным нашего беспокойства – то есть признаем, что произошедшее не имеет значения. В конце концов, думаем мы, все было не так ужасно, раз женщина продолжает общаться с обидчиком.

Возьмем случай Вайнштейна. Среди множества проблем, с которыми столкнулась сторона обвинения, была необходимость объяснить присяжным, почему жертвы поддерживали связь с Вайнштейном после насилия, порой дружественную и даже интимную. Как показал на суде один судебный психиатр, жертвы сексуального насилия и домогательств часто испытывают сильные чувства и привязанность к своему обидчику.