Мы живем на Сатурне. Как помочь человеку с пограничным расстройством личности

Что я должен чувствовать, чтобы меня любили

Два основных процесса, которые происходят в мозгу непрерывно и уравновешивают друг друга, – возбуждение и торможение. Если с первым у нас нет проблем с самого рождения, то второй частенько сбоит – именно поэтому новорожденный не в состоянии успокоиться сам.

Ребенок, если окружающие понимают, валидируют^[8] его чувства, со временем учится реагировать на стресс адекватно. Если такие навыки не сформировались, что ж… он вырастет в человека, плохо владеющего собой и долго «отходящего» от негативных эмоций. Необязательно это будет пограничная личность – все-таки диагноз «ПРЛ» предполагает и другие симптомы. Но, определенно, это очень характерная для нас черта.

Мы не умеем обуздывать свои реакции сами, и это большая беда. Мы как младенцы, которые прекращают плакать только тогда, когда доводят себя до крайнего эмоционального истощения. Именно поэтому стресс в нашей жизни – непреходящий, хронический; во-первых, мы переживаем его гораздо сильнее и острее, чем другие люди, во-вторых, он длится дольше. А после него уже приходит новый.

Все то время, за которое обычный человек успевает отдохнуть от негатива и восстановиться, мы продолжаем пребывать в аду.

Пациенты с ПРЛ, по их словам, нередко чувствуют, что если они когда-нибудь заплачут, то уже не смогут остановиться.

Марша Линехан. Когнитивно-поведенческая терапия пограничного расстройства

Сдержать эмоции до того, как они взорвутся впечатляющим «ядерным грибом», – вот на что направлена значительная часть наших сил.

В норме мы обучаемся управлять чувствами при поддержке семьи. И сейчас я скажу вам кое-что, что может вам очень не понравиться.

Родители или принимают вас безусловно, или нет. Отцы и матери, дедушки и бабушки, которым вы постоянно что-то доказываете в попытке заслужить любовь, просто не способны на нее. И наоборот, любящие люди не отворачиваются от своего ребенка, даже если он оказывается чудовищем, убийцей, маньяком, извращенцем и садистом.

Если ребенка с его чувствами приняли, если его эмоции валидируют – очень хорошо. Еще лучше, если его учат с ними справляться; но для начала хватит и принятия.

Мне понадобилось больше четверти века, чтобы уяснить: отец принимает меня всякую и будет принимать всегда, но мать не сделает этого никогда, даже если я горы сверну^[9].

Как-то раз, когда мне было лет восемь-девять, она поставила передо мной вазу с фруктами и попросила нарисовать ее. Незадолго до этого мама заходила к друзьям и видела картины их дочери, девочки на два года меня старше – та была одаренным художником и уже давно занималась живописью.

Рисунок у меня получился нормальный, даже с какими-то интуитивными светотенями. Но, конечно, не блестящим: до этого я никогда не рисовала с натуры.

– Понятно, – сказала мать. – Я просто думала, вдруг ты тоже умеешь нормально рисовать.

Сейчас, когда я оцениваю слова «вдруг ты тоже умеешь», мне хочется плакать от злости. А тогда я, привыкшая к завышенным ожиданиям со стороны матери, просто предложила: может быть, мне походить на занятия?

– Да ты бросишь, как всегда.

Туше! Ты, мама, верно подметила эту черту пограничного расстройства личности^[10].

Через какое-то время я по наитию нарисовала забавного белого кота, который выбрался из подвала, весь перепачканный углем.

Это был первый рисунок, который похвалила мать, – и я разорвала его пополам.

Почему? Сейчас можно только гадать. Может быть, я просто подыграла своему черно-белому мышлению, которое так характерно для пограничных личностей, а необычный поступок матери в него не вписывался. Значит, «хороший» рисунок стоило уничтожить и забыть о нем.

Но если бы я только рисовала хуже, чем другая девочка, было бы полбеды. Все остальное, к сожалению, я тоже делала не так, как хотела мать. Подростком я никак не могла одеться или накраситься таким образом, чтобы не попасть в одну из крайностей: «как шлюха» и «как тетка». Спокойно реагировать на это я не умела и пыталась что-то доказывать, мать в ответ ругалась и доводила меня до слез. Она добивала меня коронной фразой:

– Вот в детстве с тобой таких проблем не было!

Однажды к этому обвинению она добавила, что в младенчестве я плакала не переставая один-единственный раз – когда чем-то сильно болела. И это был повод для ее гордости: удобный младенец, который почти не доставляет беспокойства своими непонятными и никому не нужными эмоциями.

До момента, когда мне поставили ПРЛ и я смогла изучить его причины, должно было пройти еще много лет, но тогда мне все-таки что-то стало ясно.

Интуитивно я почувствовала, что это не я плохая, а просто моя мать не умеет справляться ни со своими эмоциями, ни с эмоциями своего ребенка. Она рассчитывала, что подросток будет оставаться такой же молчаливой замотанной в тряпки куклой, но это даже для меня было очевидным бредом.

Мысль «родители не плохие, просто не справились» может сильно облегчить коммуникацию пациента с семьей, и он из жертвы превратится в независимого наблюдателя^[11]. Например, я перестала «сотрудничать» с собственной матерью, когда она делает попытки вовлечь меня в скандал.

– Со мной это больше не работает, – с удовольствием говорю я, и она вынуждена замолчать.

Мне нравится, что некоторые миллениалы и многие зумеры сумели подняться над ошибками своих матерей и отцов – а некоторые даже пытаются им помочь. Это напоминает мне школу «для трудновоспитуемых родителей» из сказки немецкого писателя Эриха Кестнера.

– Мясник Протухлер! – вызвал Якоб. – Встаньте! Вы постоянно бьете ваших детей по затылку, верно?

– Так точно! – отвечал мясник Протухлер. – Это мои собственные, персональные дети, и ни одной собаки не касается, куда и чем я их луплю.

Эрих Кестнер. 35 мая

В эту школу попадают плохие родители, которые несправедливо наказывают своих детей, мучают их или пренебрегают ими; здесь эти взрослые сами сталкиваются с подобным отношением. Девочка Бабетта рассказывает, что попала сюда из-за мамы, которая не кормит ее: утром та еще спит, а днем и вечером уходит из дома. Теперь с мамой обращаются точно так же, а девочка жалеет ее, плачет и тайком кладет на ее ночной столик бутерброды.

Это запрещено, но Бабетта была по другую сторону – и знает, каково сейчас маме.

Пограничные личности, которые хотя бы немного работают над преодолением болезни, дорастают до невероятных высот в проявлении эмпатии^[12]. В чате взаимоподдержки пациентов с ПРЛ я вижу безумно длинные диалоги, где кто-то один просит помощи, а два-три человека отвечают ему, главным образом даже не советуя, а убеждая, что понимают и принимают его чувства^[13].

Конечно, я участвую в таких диалогах и сама; я могу потратить целый час на одно только старательное убеждение, что мне понятны чужие страхи, опасения, проблемы – и дальше помощь советом как таковая уже не нужна.

Мы успокаиваемся только благодаря мысли, что кто-то действительно способен ощутить нашу боль. Потому что раньше мы такого не знали. Никогда.

«В семье был запрет на проявление чувств» – так часто говорят о детстве пациентов с пограничным расстройством личности. Как и прочие семейные запреты, традиции и ритуалы, такие штуки настолько плотно встраиваются в жизнь, что их не выделяешь как что-то особенное и тем более не умеешь назвать.

Ребенок учится отыскивать именно в окружении ориентиры, которые подскажут, как следует мыслить, чувствовать и действовать.

Марша Линехан. Когнитивно-поведенческая терапия пограничного расстройства

Я не сразу сообразила, что дома нельзя делиться эмоциями: получишь в ответ ушат грязи. Мне приходилось открывать эту истину по частям.

Например, классе в восьмом я рассказала родителям, что плакала над фильмом, и мне объяснили, что «вообще-то нервы лечить надо». Стало понятно: слезами сопереживания делиться нельзя. Но может, еще какими-то эмоциями можно? И я пробовала снова и снова. Пробовала так настойчиво, что сейчас сомневаюсь в собственных умственных способностях: пожалуй, к старшим классам-то можно было уже бы все понять и прекратить попытки.

Тем не менее в эту закрытую дверь я иногда стучалась даже после двадцати.

Больше и яростнее всего осуждалось проявление чувств на людях. «Что люди подумают!» – универсальная формула, которая по волшебству должна была пресекать слезы, смех и даже просто недовольное выражение лица.

В итоге, когда человек с пограничным расстройством личности вырастает, он вообще не понимает, что на самом деле чувствует и чего хочет. В одном интервью^[14] девушка с ПРЛ очень точно отметила: каждый день и даже несколько раз в день ты меняешься и не можешь вспомнить, каким был буквально только что.

Это чистая правда, и из-за этого особенно сложно продолжать заниматься каким-либо делом. Почему я это вообще начал? Что за незнакомая личность решила: «О, я буду рисовать / кататься на лыжах / изучать иностранный язык / играть на гитаре» – и быстро накупила всяких инструментов и книг, которые спустя день уже не нужны?

Сон буквально стирает нашу личность; хотя, бывает, «перезагрузка» случается и днем – без видимых причин.

Мне понадобилось много времени, чтобы научиться выстраивать хотя бы какую-то линию преемственности между вчерашней и сегодняшней личностями. Это не всегда мне удается, но кое-какой алгоритм я нащупала методом проб и ошибок.

В фильме Барри Левинсона «Сфера» (1998) есть отличный эпизод, когда герои садятся в спасательную капсулу, но не могут нажать на кнопку пуска, так как им кажется, что они все еще в затонувшем космическом корабле. Они надевают скафандры, бегут по коридорам, садятся в капсулу и… снова оказываются на корабле. «Не вижу кнопку!» – кричит герой Дастина Хоффмана, хотя прекрасно знает, что на самом деле все трое сидят в капсуле, а кнопка перед ними.

И я говорю себе: нужная кнопка передо мной. А все, что я чувствую и вижу, – неправда, бред, иллюзия. На самом-то деле я хочу дописать книгу или, например, закончить уборку, а мое нежелание просто морок, навеянный болезнью.

Здесь есть один тонкий, неоднозначный и неприятный момент.

Недоверие к своим чувствам – вынужденная мера, на которую идут пациенты с ПРЛ: благодаря ей в жизни появляется хоть какая-то стабильность. На то, чтобы все-таки принимать свои эмоции и при этом осваивать новые навыки и модели решения проблем, ориентирована диалектико-поведенческая терапия. Правда, о ней я не буду рассказывать – личного опыта применения этой терапии у меня нет, но большинство психотерапевтов и пациентов отзываются о ней положительно.

Неприятие ребенка таким, каков он есть, идет рука об руку с гиперопекой.

Я не встречала исследований, где гиперопеку напрямую связывали бы с ПРЛ, а вот в личных разговорах с другими пациентами такие связи подмечаю часто. Кроме откровенно заброшенных детей, встречаются и такие, как я, – над которыми тряслись и кому не позволяли сделать что-то самостоятельно.

Гиперопека тоже своего рода эмоциональное насилие, пренебрежение чувствами и желаниями. Не ходи туда, не делай этого, тебе это не нужно, не трогай – сам(а) сделаю. Вместо того чтобы познавать мир и делать ошибки, ребенок послушно следует чувствам родителей и учится не иметь своих.

По крайней мере у меня это так и сработало. А потом, как и в жизни многих гиперопекаемых детей, маятник резко качнуло в другую сторону: почему ты такая несамостоятельная, почему у тебя нет своего мнения?

Потому что нельзя в один момент научиться быть отдельной личностью и управлять своими эмоциями, если до сих пор думал родительской головой и чувствовал родительским сердцем.

Я едва вступаю в жизнь, а уже благодаря тебе не верю ни в кого и ни во что. «Тот, кто не верит в Отца моего, не войдет в царствие небесное». Тот, кто не верит в мать свою, не войдет в царствие земное. Любая вера кажется мне обманом, всякая власть – сущим бедствием, всякая нежность – расчетливостью. ‹…› Я существую, я живу, я нападаю, я разрушаю. Я мыслю – значит, я противоречу.

Эрве Базен. Змея в кулаке

Сейчас мне 30. Но до сих пор я настолько не доверяю себе, что иногда, например, в поезде думаю: «Так, мне же ничего не нужно делать, я просто еду? Другие люди тоже, как и я, просто зашли в вагон и просто сидят, мне ничего не нужно делать дополнительно – и я приеду туда, куда мне надо? Я правильно еду, так же, как другие, – или нет?»

Это очень тяжело. Но я делаю ставку на ум, а не на чувства. Ум говорит: все хорошо, кнопка прямо перед тобой, а твои сомнения – морок болезни.

Нарисуй мне барашка

В семь лет к страху и непониманию себя добавилась еще одна беда – школа. С учебой у меня не было никаких проблем, но время между уроками было перенасыщено стрессом. Я не обладала вообще никакими навыками общения с другими детьми – только гуляла во дворе с девочкой из соседнего подъезда.

И, конечно, со своей запуганностью и отсутствием социализации я сразу стала изгоем в классе. Наверное, это было такое же естественное явление, как то, что утром встает солнце.

О детях, которые позже становятся пограничными взрослыми, известно не так много. Но мне запала в душу одна фраза из англоязычной статьи: «Эти дети требуют больше внимания». А по факту уставшие и заработавшиеся учителя часто уделяют внимание только гиперактивным детям. Тихим же они просто радуются, не всегда распознавая у них проблемы.

Впрочем, иначе и не получается, когда в классе 32 ребенка.

Сильнейшее облегчение этой эмоциональной боли я получила, научившись бегло читать. У меня появилось занятие, которое спасало от всего. От реального мира – и от того чужого, в который он иногда превращался из-за деперсонализации.

Я ходила в библиотеку и брала сразу по три-четыре книги на неделю. Дома читала то, что хотя бы отдаленно могла понять, вплоть до увесистой книги по ведению подсобного хозяйства. У бабушки – советскую энциклопедию для подростков и Библию с дореформенной орфографией. В гостях у бабушкиной сестры – современную детскую энциклопедию, греческие, римские и шумерские мифы. Все вперемешку, безо всякой системы, так же хаотично, как это потом укладывалось в моей голове.

Ничего – только бы не пустота, в которой приходилось оставаться наедине с собой.

Тогда я еще могла читать одну книгу с начала до конца – но скоро хаос и беспокойство в моей голове выросли так, что мне пришлось хвататься сразу за несколько, постоянно переключаясь с одной на другую. Так происходит до сих пор, хотя в последние месяцы, уже получив диагноз и зная врага в лицо, я стараюсь перевоспитать себя, не бросать книгу (или что-нибудь другое) при появлении любого внешнего раздражителя.

Я учусь регулировать свое беспокойство – делаю то, что надо было сделать четверть века назад.

Сейчас колесо «психпросвета» медленно, но верно набирает обороты. А в конце девяностых и начале нулевых дети еще считались априори здоровыми, если просто «хорошо кушали» и «учились на отлично». С этим у меня проблем не было – но в остальном…

Будь у меня ребенок, который вел бы себя подобно мне в младших классах, я бы, наверное, наведалась с ним к специалисту.

Меня до безумия пугал окружающий мир. В школе надо мной смеялись из-за моей замкнутости, в раздевалке толкали и бросали на пол мою сумку со сменкой, в библиотеке я не могла взять учебники, потому что стеснялась отстаивать место в очереди. Пережив несколько часов отчаяния в школе, я приходила домой – вернее, меня приводили – и полностью погружалась в чтение.

Можно привести в пример семью, в которой очень энергичные, смелые, рискованные родители. Там рождается девочка – застенчивая, очень скромная, которой сложно взаимодействовать с людьми. Когда она приходит в детский сад или школу, ей очень сложно общаться с кем-то, она не устанавливает ни с кем никаких контактов и даже, может быть, в какой-то момент начинает подвергаться нападкам, насмешкам или травле со стороны своих сверстников.

Родители говорят – да ладно, просто возьми себя в руки и дай им сдачи. ‹…› Но такие навыки совершенно не подходят этой девочке, потому что у нее нет внутренней способности и биологической основы или она не является достаточной для того, чтобы вот так с ходу взять и использовать этот совет.

Из-за этого неэффективного совета ребенок может чувствовать себя все в большей степени изолированным, непонятым, беспомощным, это состояние отчаяния может начать расти, и степень стеснения и стыда может начать расти, а родители начинают изумляться, почему она ведет себя все более и более странно.

Дмитрий Пушкарев. Запись выступления «Пограничное расстройство личности» на YouTube-канале Ресурсного центра ПРЛ^[15]

Безопасно и понятно было только в книгах, потому что писатель заботился о читателе и все объяснял. Можно было сколько угодно перечитывать описание героев, их реплики, возвращаться к ранним событиям и вновь переживать их – и на меня за это никто не кричал, не толкал и не обижал.

Еще я рисовала, и почти всегда одно и то же – собственную комнату, о которой мечтала. Мы жили втроем в однокомнатной квартире, забитой тяжелой советской мебелью с хрусталем и книгами; если где-то оставалось место, туда вставали мешки с крупами и макаронами – эхо голодных времен. Так росли многие поколения, в том числе немало моих сверстников, и вряд ли кто будет спорить, что в подобной обстановке сложно уяснить, что такое личное пространство и где твои личные границы.

Все мои рисунки были как под копирку: множество мелких предметов по краям листа и огромное пустое пространство в центре. Сейчас я знаю, что так делают дети с тревожностью и низкой самооценкой, а тогда мне в голову не приходило, что можно рисовать иначе.

– Штампуешь одно и то же, – иногда говорила мать, поглядывая на мое однообразное творчество, и снова возвращалась к своим делам.

Еще одна фраза, под которую я выросла.

Тогда я рисовала еще одну комнату – точно такую же. Это была своеобразная медитация: пока я водила фломастерами по бумаге, мне казалось, что я создаю себе настоящее личное пространство. Но дорисованная до конца комната оставалась на листе, а не воплощалась в реальности – и работа начиналась заново.

Так выглядела посильная самотерапия первоклассника.

Отрывок из дневника, март 2014-го:

«Ко мне на занятия английским языком привели шестилетнего мальчика с легкой формой аутизма. Ему нужен даже не язык, а социализация. Почему ко мне? Потому что все странные, трудные, необычные и нетипичные – для меня "свои", и я для них "своя". Девочка с синдромом дефицита внимания и гиперактивности, старенькая бабушка, которая половину не видит и не слышит, "слишком умный" пятиклассник, которого родители стараются спихнуть учителям, а учителя – родителям.

 

Все заброшенные, непонятые, отверженные – и только мой новенький, кажется, получает родительскую любовь и внимание. Папа с мамой, приводящие его на занятие неизменно вдвоем, – спокойные, красивые, улыбчивые люди.

А мальчик – точь-в-точь Маленький принц. Даже одет, как мне кажется, похоже: в синие брючки, такую же курточку и красный пуловер. Только взгляд у него не такой любопытный; он почти не смотрит на меня, а когда смотрит – то как будто на комнатный цветок.

В такие моменты я интуитивно чуть скашиваю глаза, чтобы он сам мог решить, смотрю я на него или нет.

Я не специалист по работе с особенными детьми (и взрослыми тоже). Но почти каждый раз мне чудом удается поймать волну. С Маленьким принцем это тоже получается, хотя и реже: он вдруг начинает смотреть на меня как самый обычный мальчик и охотно отвечать на вопросы. Словно распрямляется пружина, которую я терпеливо заводила несколькими занятиями раньше.

На каждом уроке, затаив дыхание, я жду, что Маленький принц вот-вот скажет:

– Нарисуй мне барашка…

В столе у меня лежит новенькая коробка с карандашами».

О своих нарисованных комнатах я вспомнила, когда читала «Как сторителлинг сделал нас людьми» Джонатана Готшалла. Оказывается, такой уход в себя – не только тревожный симптом, но и одновременно средство спасения. Автор пишет^[16], что у обычных людей чуть завышенная самооценка, а у людей в депрессии нет иллюзий – и им необходимо сознательно идти на самообман: рассказать самому себе историю, создать собственный мир, чтобы почувствовать себя лучше.

Я делаю так и сейчас – спустя более чем 20 лет. До сих пор я не говорила об этом никому, ни одной живой душе, но сегодня думаю, что этим следует поделиться: как минимум затем, чтобы кто-то не чувствовал себя «ненормальным» и одиноким, если делает так же.

У меня есть воображаемое безопасное место: побережье северного моря. Недалеко от воды стоит чум, а в нем – женщина и ребенок в люльке. Когда мне нужно позаботиться о себе, пожалеть себя, я «прихожу» сюда: здесь я одновременно и дитя, и мать. Эта картина не меняется уже второй десяток лет; даже розовый закат, который неизменно мерцает над побережьем, не превращается в ночь и не сменяется рассветом. И это всегда будет так, потому что мне так хочется.

Постоянство, которого у меня нет в реальном мире, я всегда могу найти здесь.