Ниток и пуха у бабы Нюры в избытке, но в этот день захотелось попробовать новый платок. Уже которую неделю смотрит она в соборе на сочащуюся из раны Спасителя кровь, на ее сочный цвет. А затем заглядывается на другую икону, где великий Христос парит в воздухе в дивно-алой мантии, покрывающей ангельски-белый хитон.

«Какой чудесный цвет» – думает она по дороге домой. В постиранном несколько раз пакете дожидаются своего часа два килограмма сушек, которые она раздробит на мелкие кусочки, самые дешевые сливки и черный хлеб. Хоть и позавчерашний, но какой есть. К вечеру стервятники опустошили прилавки супермаркетов. Осталось только то, что возьмет лишь одна Нюра. Вечером старуха вспоминает войну, когда нарезает черного, добавляет в «Майский» пару капелек сладких сливок и глядит на фотографии матери и отца.

Вот они – юные, розовощекие и такие наивные. Сколько ж им? Почитай, лет двадцать. После росписи фотокарточка сделана, в ЗАГСе сделана. Поликарп Семенович – коммунист, что надо. Всех в своем колхозе в ежовых рукавицах держал, построил, как петух куриц. А Людмила Сергеевна туда же – в комсомолки, поднимать деревню и рожать будущих покорителей космоса.

Уже распила чай, пережевывала начинавший черстветь хлеб без масла. На масло давно нет лишних сотен. Рубли просыпались, словно песок сквозь пальцы, и все шли на свечи, нитки и сушки. Нюра упомнила о долге перед Наташкой, но совсем позабыла о кредитах. Села под жужжание старой лампы, села под блеклый ее отсвет подсчитывать в тетрадки долги.

«Это у нас за учебу Славика, а это за свадьбу Андрюшки и Алинки. Хорошо погуляли. Жаль не позвали, но хоть фотографий послали почтой. Богато-богато. Всем на зависть» – внутренне радовалось старуха, сидя с пожилым калькулятором за письменным столом из хорошей липы.

Стол достался от покойной старшей сестры. Они вдвоем единственные, кто пережили войну. Они да бабака (так звали мать Людмилы Сергеевны). Бабака призрела сиротинушек после того, как мать лишили родительских прав.

Перед сном Нюра слушала, как трясутся картонные стены хрущевок от бодрого соития молодых соседей, как в другой квартире жена грозится развестись с мужем, а все не решится, как за окном пищит сирена не то скорой, не то пожарной машины. Сипло воет сирена, боязливо поджимает больные ноги баба Нюра. Со стены на нее глядит покойный муж, Юрий Михайлович. Прожили душа в душу сорок лет. Жили б так дальше, если не рак поджелудочный. Три месяца – и конец. Редко выбирается к нему на могилку: ноги подводят, как объясняет остальным Нюра.

Трутся шерстяные носки об простыни, и слышится электрический разряд.

И великие сны являлись ей: чудилось, будто сидит она под тремя березами с их раскидистыми кудрями, вяжет красные платки, напевает песни, подобно соловью, и глядит на разливающуюся неподалеку лазоревую речушку. А над ней, вокруг, словом, везде – Он. Христос рядом, потому как необъятен и всемогущ. Он и воздух, и река, и три березки. Куда ни глянь, а всюду найдешь Христа, почувствуешь невидимое прикосновение теплых мягких рук, уловишь нежный дух, его особую пахучесть. Так пахнет в детстве мать, когда кормит дитя. Точно так пахнут ее шелковистые волосы цвета колосящейся пшеницы. И уходит тот запах вместе с ней в могилу, когда медленно стынет тело той, что еще недавно смеялась, ругалась, а потом снова смеялась.