Ловец огней на звездном поле

– Мне предлагали.

Она кивнула.

– Дядя Уилли говорил мне в самолете. Он сказал – ты никуда не перейдешь, пока не доведешь дело до конца… пока не скажешь свое последнее слово.

Я кивнул. От потушенного костра поднялась тонкая струйка дыма и попала мне в глаз. Я моргнул.

– Ты по-прежнему не можешь успокоиться?

Я покачал головой:

– Нет.

– Не можешь или не хочешь? – настаивала она.

– Я должен. Хотя бы ради дяди Уилли.

Томми снова склонила голову мне на плечо и закрыла глаза.

– Ну а если то, что ты так хочешь узнать, тебе не понравится?

– По крайней мере, я буду знать правду.

– Иногда правда может убить.

После этого мы долго молчали, наконец я спросил:

– Так что ты хотела мне сказать?

– Это может подождать, – ответила Томми, не открывая глаз. Завозившись на бревне, она положила голову мне на колени, а я обнял ее за плечи, снял резинку, удерживавшую «конский хвост», и провел рукой по ее чуть влажным после душа волосам.

Вы когда-нибудь видели в цирке, как несколько безумцев носятся на мотоциклах внутри стального решетчатого шара? Обычно их бывает не меньше восьми, и каждую секунду они могут убить или покалечить друг друга.

Примерно то же самое творилось сейчас и у меня в голове.

Томми неожиданно села.

– Мне нужно кое-что сделать, – промолвила она и взяла меня за руку. – Поможешь?

– Нужно?

– Очень. И я хочу это сделать. – Свободной рукой она провела по костяшкам моих пальцев. Здесь, среди деревьев, ее глаза снова стали похожи на изумруды, и в их глубине, под туманом прошлого, сиял огонек, который напомнил мне прежнюю Томми.

– Ты поэтому вернулась?

Прошла, наверное, целая минута, прежде чем она ответила:

– В том числе…

Глава 6

Дядя стал кузнецом не по своей воле. Когда после тюрьмы он вернулся домой с Лорной, выбор у него был очень и очень ограниченным. Для большинства жителей Брансуика дядя по-прежнему был персоной нон-грата, поэтому он выбрал занятие, которое позволяло ему не только зарабатывать на жизнь, но и проводить как можно больше времени за пределами округа Глинн.

Тиллман Эллсуорт Макфарленд всегда подковывал своих лошадей сам. Это была нелегкая работа, но она научила его угадывать характер и особенности каждой. Дядя говорил, что помнит, как его отец зажимал ногу лошади между коленями и принимался расчищать стрелку или удалять гвозди. Прежде чем надеть на копыто новую подкову, Эллсуорт непременно подносил старую подкову к свету и внимательно рассматривал, пытаясь определить, была ли она удобной и в каких местах металл больше всего стерся. «Лошади умеют говорить, – любил повторять он. – И состояние старых подков – это громкий крик, который не услышит только слепой».

Дядя запомнил эти слова и, как мне кажется, довольно скоро научился «читать» не одних только лошадей.

Примерно в то же время, когда я это понял, меня заинтересовал контраст между дядей и его старшим братом Джеком. Помню, была середина лета. Стояла адская жара, и в миле над нашими головами описывали неспешные круги пять или шесть канюков, ловивших широкими крыльями потоки нагретого воздуха. Мы с Томми качались на качелях, которые были сделаны из подвешенной на веревках старой покрышки, а наши щеки были липкими от дынного сока. Стараясь раскачаться посильнее, мы тем не менее внимательно следили за тем, не подбирается ли к нам любимый дядин индюк Боб – существо абсолютно сумасшедшее и агрессивное.

Сам дядя только что приехал, расцеловал Лорну и нас (как и всегда после полного рабочего дня от него приятно пахло лошадьми, землей и честным трудовым потом) и как раз укладывал в прицеп инструменты, готовясь к завтрашней поездке на какую-то отдаленную ферму, когда на подъездной дорожке рядом с «Салли» припарковался дядя Джек. В те времена он разъезжал на новеньком темно-синем «Кадиллак-Эскалейд», носил шелковый костюм в тонкую полоску, брюки с отворотами, итальянские кожаные туфли и галстук от Армани. Манжеты его французской сорочки скрепляли золотые запонки. Два брата, городской герой и городской изгой – они были похожи друг на друга меньше, чем день и ночь.

Дядя жил на то, что удавалось заработать, и этого едва хватало нам на жизнь. В городе его считали мотом и транжирой – вроде библейского блудного сына, который так и не вернулся домой и к тому же ухитрился ограбить и собственную семью, и добрую половину жителей Брансуика в придачу. Правда, в конце концов дядя все-таки отправился в тюрьму, но неожиданное помилование, подписанное губернатором, почти не изменило отношения к нему большинства людей. Пока он оставался за решеткой, его уволили из банка и лесозаготовительной компании, лишили должности помощника церковного старосты, исключили из «Ротари»^[28] и из загородного клуба. О том, чтобы вернуть ему после помилования хотя бы часть прежних привилегий, никто даже не задумался – в глазах земляков дядя все равно оставался вором.

Что касалось дяди Джека, то его социальный статус не претерпел никаких изменений. Как и прежде, он оставался уважаемым членом общества – президентом банка, директором лесозаготовительной компании «Сута форестс», старостой своего прихода и одним из членов-основателей окружного клуба «Ротари». И, разумеется, он был очень и очень состоятельным человеком.

К нам он приехал за Томми.

Томми постучала в нашу кухонную дверь позапрошлой ночью – часов в двенадцать или даже позже. Ей пришлось бежать в темноте через всю Суту, что для восьмилетней девочки было почти непосильным испытанием. Помню, как я наливал для нее горячую ванну и удивлялся. Пешком через всю Суту? Что может быть страшнее, чем пять миль темноты, молний и дождя?!

Что случилось, я тогда не знал, но по лицу Томми было видно, что ей досталось. Ее волосы намокли и липли к лицу, на щеке алела царапина, ноги были по колено испачканы жидкой глиной, длинное фланелевое платье тоже было в грязи и разорвано, словно по пути она несколько раз падала. Несмотря на столь плачевный вид, расспрашивать ее никто не стал. Тетя Лорна выкупала Томми и накормила супом, а дядя уложил ее в мою постель. Мне он постелил на полу – на старом соломенном тюфяке, от которого пахло мышами. В ту ночь я почти не спал, все смотрел, как она вздрагивает, слушал, как она бормочет и вскрикивает во сне.

А утром к нам приехала полиция. Полицейские усадили Томми на веранде и начали задавать ей разные вопросы, много вопросов, но она ничего не отвечала – только смотрела на меня и молчала.

В тот же день утренняя газета опубликовала на первой полосе фотографию Питера – старшего брата Томми. Оказывается, он погиб в ту же ночь, когда она прибежала к нам. Наиболее вероятной причиной смерти газета называла несчастный случай в результате неосторожного обращения с оружием. Пуля попала ему в голову. В статье говорилось, что врачам пришлось накачать дядю Джека лекарствами, чтобы хоть немного успокоить. Все его коллеги и сотрудники банка в один голос утверждали, что горе Джека Макфарленда выглядело неподдельным и очень глубоким. «Безутешный отец» – это словосочетание повторялось в статье раза три или больше.

Ближе к вечеру Томми попросила позволения остаться у нас, и дядя очень быстро сколотил двухъярусную кровать. Он поставил ее в моей комнате, и в течение нескольких последующих лет Томми частенько спала на нижнем матрасе: случаи, когда ей приходилось ночевать в доме отца, можно было пересчитать по пальцам. До сих пор не знаю, усугубило ли это существовавшую между дядей и дядей Джеком напряженность или просто сделало ее более явной? Как бы там ни было, каждый раз, когда оба брата оказывались в одной и той же комнате, между ними разве что молнии не проскакивали. Наверное, Уилли и Джек Макфарленды предпочли бы и вовсе забыть о существовании друг друга – и забыть как можно скорее, однако то обстоятельство, что Томми проводила в нашем доме намного больше времени, чем в своем, вынудило их заключить временное перемирие. Или, по крайней мере, сделать вид, будто они его заключили.

Что касалось отношений дяди Джека и Томми, то кому-то могло даже показаться, будто отец просто идет навстречу желанию единственной дочери, которая не смогла жить в доме, где произошла столь страшная трагедия. На самом деле все было не так. Насколько я знаю, дядя Джек просто не мог удержать ее в четырех стенах, хотя и практически превратил свой особняк в тюрьму строгого режима. Несмотря ни на что, Томми все равно ускользала и возвращалась к нам: по какой-то причине она и дядя Джек были теперь как вода и масло, которые не смешиваются ни при каких обстоятельствах. Нет, они не враждовали в открытую, но держались друг с другом как чужие, что, учитывая мои собственные обстоятельства, не могло не казаться мне странным. В конце концов, думал я, после гибели брата Томми осталась единственным ребенком Джека Макфарленда, и теперь он был просто обязан любить свою дочь. Но, насколько я помню, он даже никогда особенно не ругался и не шумел, когда она в очередной раз сбегала к нам, хотя других детей у него не было – после того как дядя Джек развелся с матерью Томми и Питера, он женился еще четыре раза, но ему каким-то образом удалось избежать появления еще одного ребенка.

Впрочем, со временем мне стало казаться, будто я знаю, в чем дело. По мере того как все новые и новые женщины становились женами дяди Джека (прежние подавали на развод, но дело каждый раз обходилось тихо, без скандала), дочь мешала ему все больше, так что он, наверное, просто забывал высказать свое неудовольствие, когда Томми жила у нас буквально неделями. Так ему было гораздо проще – например, не нужно было объяснять очередной претендентке, откуда взялась в доме маленькая девочка.

Я не знаю, бил ли дядя Джек Томми или нет. Сам я ни разу не видел никаких следов того, что называется нынче «жестоким обращением с ребенком». Да, он был очень сложным и скрытным человеком, но жестокость никогда не была ему свойственна. Тем не менее я очень внимательно следил, не появятся ли на коже Томми синяки или ссадины. И дядя тоже следил. Уверен, при первых же признаках того, что дядя Джек ударил дочь, непрочному миру между братьями немедленно настал бы конец.

Томми была очень приятной – спокойной, немного курносой и слегка провинциальной девчушкой. Ее мелодичный, ласковый голос мог бы растопить масло и заставить тяжелобольного позабыть о своих хворях. В школе Томми получала исключительно отличные отметки, не особенно при этом стараясь. Точно так же, без особых усилий, она стала лучшим в штате питчером детской софтбольной команды. Три года подряд Томми играла заглавные роли в школьных театральных постановках, а в старшей школе ее выбрали королевой ежегодного бала выпускников. И хотя ее внутренний мир, ее мысли и переживания во многом оставались для меня загадкой, не любить ее было просто невозможно – с Томми связаны все мои самые светлые детские воспоминания. Что касается дяди Уилли, то он и вовсе души в ней не чаял. Порой мне даже кажется, что Томми была его дочерью в куда большей степени, чем дочерью своего отца.

Мы с Томми учились уже в старшей школе, когда до нас как-то вдруг дошло, что на самом деле я – приемный ребенок, живущий в доме ее дяди, и, следовательно, никакие мы не родственники. Вскоре я перебрался в комнату над амбаром (дядя помог мне привести ее в порядок), после чего мы уже никогда не чувствовали себя братом и сестрой. Нет, мы не начали испытывать друг к другу никакого иного влечения, кроме дружеского, и все же что-то в наших головах слегка сдвинулось, после чего мы стали думать друг о друге немного иначе, чем раньше. А когда это произошло, появилась и определенная дистанция – невидимая, но такая же ощутимо реальная, как дядина наковальня.

Правда, на выпускной вечер Томми по какой-то причине пригласила именно меня, хотя недостатка в кавалерах она никогда не испытывала. И я согласился. Все равно девушка, с которой собирался пойти я, предпочла другого, так почему бы и нет?..

Именно на выпускном я неожиданно осознал, что Томми очень красива и что она привлекает внимание. Взгляды других парней блуждали по ее фигуре, как по бульвару, и, хотя Томми это явно нравилось – в какой-то степени она даже наслаждалась тем, что может заставить одноклассников на время забыть о своих подружках, – все же пригласила она меня не напрасно. К счастью, я не был задирой, и все же выпускной вечер окончательно убедил меня: мужской взгляд способен ранить так же сильно, как кулаки.

В нужный момент мы поднялись на сцену за аттестатами, протанцевали пару танцев и незаметно ускользнули, хотя веселье было в самом разгаре. Я привез нас на пляж, и, хотя я все еще был в смокинге, а Томми – в бальном платье, мы до утра бродили по песку и с аппетитом уплетали гамбургеры, целый пакет которых купили по дороге.

Глава 7

Я припарковал «Викки» на обычном месте, забрался в челнок и спустя двадцать семь взмахов веслами был уже на борту моей яхты. Привязав покрепче челнок, я выгрузил из него пакет с продуктами, а потом немного постоял возле мачты, любуясь окрестностями: в четыре пополудни болота уже начинали терять свою тускло-золотистую окраску, приобретая цвет светлого янтаря. Это было просто сказочно красиво, и я старался не пропускать подобного зрелища.

Одной из особенностей жизни на яхте, пришвартованной не у причала, с которого к ней можно протянуть электрические и телефонные провода, а вдали от благ цивилизации, является необходимость тщательно обдумывать самые простые на первый взгляд вещи. Взять хотя бы вопрос о том, как добираться до берега и возвращаться обратно. Для перевозки продуктов, топлива для генератора и других тяжелых вещей я использую плоскодонный челнок. Он прочен, устойчив и довольно вместителен, благодаря чему можно сэкономить время на лишних рейсах. Для поездок налегке я беру байдарку. Она легкая, быстрая и прекрасно маневрирует в сильном течении, которое возникает здесь каждый раз во время прилива и отлива. Для готовки и для подогрева воды, которую я использую для душа и мытья посуды, на борту имеется два газовых баллона, которых хватает надолго. Электрогенератор обеспечивает меня светом и электричеством для работы на компьютере и зарядки батарей мобильного телефона. От него же питается моя любимая кофемашина.

Оторвавшись от мачты, я запустил генератор, поставил заряжаться телефон, потом проверил электронную почту и заглянул в Сеть в поисках новостей. Да, на яхте я веду довольно простую жизнь, но Ред терпеть не может, когда я оказываюсь недоступен, поэтому он, хоть и со скрипом, был вынужден купить мне высокоскоростной беспроводной модем.

Через полчаса поисков в Интернете я набрал его номер.

– Это я. Что новенького?

– Ты уже был у мальчика?

– Как раз собираюсь. Мне хотелось сначала поговорить с тобой.

– Что у тебя есть?

– Я звонил в департамент опеки штата. По их словам, признаки регулярного жестокого обращения, а также тот факт, что личности его родителей абсолютно неизвестны, являются достаточным основанием для подачи обращения о безотлагательном установлении над мальчиком государственной опеки. Это означает, что его отправят в приют или приемную семью, как только его выпишут из больницы. После этого мальчуган будет подопечным штата, который возьмет на себя всю полноту ответственности за его благополучие.

– Когда именно это произойдет?

– Со дня на день. Все зависит от того, как быстро мальчик поправится.

– Так… – Ред немного помолчал. – Что еще?

– Офис окружного прокурора поручил своим сотрудникам расследовать этот случай. Возможно, им удастся установить имя и фамилию мальчика, а также имена его родителей. В этом случае прокурор, скорее всего, будет настаивать на лишении их родительских прав.

– Это действительно возможно?

– Вполне возможно, но только при наличии достаточных оснований.

– Да какие еще основания им нужны?! – взорвался Ред. – Одного взгляда на спину этого мальчика за глаза хватит, чтобы вздернуть его родителей на ближайшем суку!

– Не будем загадывать. Я встречаюсь с ней в больнице через час, тогда и посмотрим.

– С кем – с ней?

– С женщиной из офиса прокурора, которая будет вести это дело.

– Ладно. Держи меня в курсе.

* * *

На третий этаж, где находилось педиатрическое отделение больницы, я снова поднялся на лифте. Перед дверьми палаты мальчика сидел все тот же охранник, только на этот раз он читал роман Луи Ламура. Увидев меня, охранник слегка отодвинулся от входа.

– Он там. Рисует.

Я вошел в палату и сел на круглый вращающийся табурет на колесиках. Насколько я знал, врачи, которые осматривают больных в приемном покое, частенько раскатывают на таких по всей комнате.

Мальчик действительно рисовал. Услышав, как открылась дверь, он прервался ровно настолько, чтобы поправить новенькие очки, сползшие ему на кончик носа. При этом мальчик слегка приподнял голову, но взглянул не на меня, а на мои ноги. В палате было довольно тепло, даже душно, но парнишка все равно был в дядиной синей бейсболке.

По дороге в больницу я решил, что должен как-то к нему обращаться. «Сопляк», «Малыш», «Парень», просто «Эй, ты!» – все это не годилось. Я твердо знал, что у каждого ребенка должно быть имя.

Подкатившись к нему поближе, но так, чтобы не испугать, я сказал:

– Привет. Я буду звать тебя Майки, хорошо?.. Это только временно, пока ты не решишь, как нам следует к тебе обращаться.

На несколько мгновений мальчишка замер. Уставившись в пол, он словно пробовал новое имя, примеряя к себе. В конце концов он, видимо, решил, что имя ему подходит. Глядя куда-то в дальний угол комнаты, он, не глядя, написал что-то в блокноте, потом показал его ко мне.

«Привет», – прочитал я.

Если бы мой почерк был хотя бы вполовину таким разборчивым, как у него, я бы, наверное, смог писать письма знакомым и друзьям.

– Бейсболка тебе идет, – продолжил я. – Тебе нравятся «Краснокожие»?

Не поднимая глаз, мальчик пожал плечами.

– Где ты научился так хорошо писать?

Его рука с карандашом снова задвигалась, причем на страницу блокнота он взглянул не сразу, а с опозданием в несколько секунд. Я с интересом смотрел, как на бумаге возникло что-то вроде больничной койки с лежащей на ней старой женщиной. Ее лицо было покрыто сетью морщин, из носа торчали кислородные трубки, а в руке она держала карандаш. Рядом с кроватью Майки нарисовал маленького мальчика, который пристально смотрел, как женщина выводит в блокноте буквы алфавита.

– Это ты? – я показал на фигурку ребенка.

Он кивнул, и я обратил внимание, что его мордашка немного округлилась, словно за прошедшие сутки мальчик набрал фунт или полтора.

– А это кто? – я показал на лежащую на кровати женщину.

«Миссис Мирлен».

Писал Майки почти так же быстро, как и рисовал, хотя пользовался не прописными, а мелкими печатными буквами.

– Она твоя родственница?

Прежде чем он успел ответить, в палату вошла симпатичная брюнетка примерно моего возраста, одетая в джинсы, рубашку-оксфорд навыпуск и белые «найки». И я, и Майки машинально повернулись в ее сторону, но если я смотрел на лицо, то мальчик разглядывал кроссовки.

– Чейз Уокер, – представился я, вставая и протягивая руку.

– Мэнди Паркер. – Она слегка приподняла подол рубашки, продемонстрировав прикрепленный к поясу джинсов жетон сотрудника окружной прокуратуры.

Я отступил в сторону, чтобы Мэнди могла лучше рассмотреть Майки. Шагнув вперед, она слегка наклонилась и, окинув быстрым взглядом его израненную спину и руки, мягко проговорила:

– Ну, здравствуй…

К этому времени Майки успел открыть очередную страницу блокнота и прилежно штриховал крылья красного кардинала, прицепившегося к кормушке. Бросив взгляд за окно, я действительно увидел на ближайшем дереве кормушку, но сейчас никаких птиц там не было.

Майки так и не поднял головы, но я видел, что он исподлобья следит за нами обоими.

Мэнди выпрямилась и направилась к стоящему в углу свободному стулу.

– Рисуй-рисуй, я не хочу тебе мешать.

Я снова опустился на свой табурет и подкатился к мальчику как раз в тот момент, когда он сломал кончик карандаша. На тумбочке позади него лежала еще одна коробка карандашей и электроточилка. Засунув в нее сломанный карандаш, он некоторое время удерживал пальцем кнопку, включавшую мотор. Когда кончик грифеля снова стал острым, Майки начал прорисовывать область возле клюва и глаз кардинала.

Я показал на карандаши и точилку.

– Тебе это кто-то подарил?

Майки кивнул, но как-то нерешительно. Он словно боялся, что я собираюсь отнять у него это богатство.

– Похоже, кому-то ты очень нравишься.

Он слегка поднял голову – ровно настолько, что из-под ресниц сверкнули белки глаз. Судя по этому движению, Майки был уверен, что я знаю таинственного дарителя. В ответ я пожал плечами, и он, открыв чистую страницу, схематично набросал лицо дяди и его знаменитый «гас».

– Это дядя Уилли принес тебе карандаши? – удивился я.

Майки быстро кивнул.

– Когда это он успел?!

Мальчик нарисовал циферблат часов, потом изобразил стрелки. Часовая стрелка показывала на шесть, а минутная – на единицу.

– Ага!.. Значит, мне не показалось, что сегодня дядя уехал на работу раньше обычного, – заметил я, обращаясь не столько к Майки, сколько к самому себе.

Мальчуган неожиданно захлопнул блокнот и покосился на Мэнди Паркер.

– Не бойся ее. Она адвокат.

Блокнот снова открылся, и на чистой странице, как по волшебству, появился верх джинсов, между штрипками которого висел на ремне служебный значок.

Я несколько мгновений разглядывал рисунок, потом покачал головой.

– Ну и глаз у тебя! Завидую. Ты не упускаешь ни одной мелочи.

Он снова пожал плечами, а я заметил, что на проплешинах у него на затылке начали пробиваться волосы.

– Мисс Паркер – представитель власти. Она работает в офисе окружного прокурора.

Эти слова вызвали у мальчугана неожиданную реакцию. Он скрючился на стуле, прижал колени к груди и с такой силой стиснул блокнот, что побелели костяшки пальцев. Его поза была более чем красноречива, поэтому я поспешил добавить:

– Она на стороне хороших парней.

Но Майки только еще сильнее скрючился. Он мне не поверил, и Мэнди Паркер это поняла.

– Я сейчас вернусь, – сказала она и, поднявшись со стула, достала из заднего кармана джинсов DVD-диск. – Это один из моих любимых мультфильмов, – добавила она, положив диск на кровать. – Надеюсь, тебе он тоже понравится. – Мэнди повернулась ко мне. – Как насчет кофе?

Я кивнул.

– Тогда подождите меня пару минут. Сначала мне нужно сделать один звонок…

Она вышла в коридор, на ходу доставая телефон, а я взглянул на обложку диска. Это была диснеевская «Книга джунглей».

– Ты смотрел этот мультик? – спросил я, показывая ему диск.

Майки покачал головой.

– Хочешь посмотреть?

Он чуть заметно вздрогнул, словно почувствовал ловушку, но я уже вставил диск в проигрыватель под телевизором и нажал «пуск».

Как только на экране появилась картинка, Майки в панике метнулся под кровать и заполз под нее как можно дальше. Охранник, привлеченный шумом, ворвался в палату, впопыхах опрокинув стул, – и остановился в недоумении, не увидев мальчишку в комнате. Я, признаться, тоже растерялся и испугался – уж больно неожиданной и бурной была реакция ребенка. Впрочем, через мгновение я все же взял себя в руки и, знаком показав охраннику, что все в порядке, опустился на колени и заглянул под кровать. Майки лежал там в самом дальнем углу, скорчившись в позе зародыша и закрыв руками голову.

– Он уже делал так вчера вечером, – шепотом сообщил охранник, подходя ближе. – В холле кто-то врубил телик, а он спрятался под кровать и два часа не хотел вылезать.

Подняв голову, я увидел, что Мэнди стоит в коридоре напротив дверей палаты и внимательно наблюдает за происходящим.

Мне хотелось что-то предпринять, поэтому я подполз к изголовью кровати, чтобы Майки слышал меня как можно лучше.

– Извини, ладно? – мягко проговорил я. – Я не подумал. Конечно, сначала мне следовало спросить твоего разрешения. Ты можешь не смотреть, если не хочешь… – Я выключил телевизор и положил пульт на пол, так чтобы мальчуган мог до него дотянуться. – Вот, возьми. Теперь ты сам будешь включать и выключать телик, оʼкей?..

Он посмотрел на меня. Точнее, я увидел, как в узкой щели между плотно сдвинутыми ладонями сверкнул глаз.

– Прости. Я не хотел тебя напугать, – повторил я, отползая от кровати.

Охранник немного посторонился, позволяя мне встать.

– Дайте ему немного времени, – прогудел он. – Он славный парнишка, нужно только дать ему время. Я уверен, что с ним все будет в порядке.

Его слова, хотя и сказанные от чистого сердца, были мне слабым утешением. Я понимал: если за прошедшие два дня мне и удалось добиться в отношениях с Майки хоть какого-то прогресса, то теперь мы снова вернулись к самому началу.

– Ладно, схожу выпью кофе и вернусь, – сказал я и, машинально отряхивая джинсы, шагнул в коридор, где меня ждала Мэнди Паркер.

Пока мы спускались на лифте на первый этаж, где находилось кафе для посетителей, я сказал:

– В колледже нас к такому не готовили…

Я думал, Мэнди промолчит, но она сказала, глядя на табло, где сменяли друг друга номера этажей:

– У детей, которые на протяжении какого-то времени регулярно становились объектами насилия со стороны взрослых, почти всегда есть одна или несколько «кнопок», включающих непроизвольные рецидивирующие воспоминания о пережитом. Что может спровоцировать возвращение к кошмару – предсказать невозможно. Узнать это можно, только когда случайно нажмешь одну из таких «кнопок».

Внизу мы взяли кофе и сухое печенье и устроились на открытой веранде кафе. Солнце клонилось к горизонту, и на нас волнами накатывал солоноватый запах болот.

– Вы здешний? – спросила Мэнди и улыбнулась – должно быть, заметила, как я стараюсь дышать полной грудью.

– Прожил в этих местах всю жизнь, – ответил я, поскольку относительно места моего рождения у меня уверенности не было. – То есть почти всю жизнь… Я попал в приют совсем маленьким и мало что помню о том времени, когда у меня были мама и папа. Правда, мне почему-то кажется, будто я родился где-то здесь, на Юге, но на самом деле я могу быть и из Сиэтла, и с Аляски. А вы?

– Я из Флориды. – Она слегка нахмурилась и сменила тему: – Мне звонил ваш редактор. Он сказал, что поручил вам написать о мальчике статью.

Я кивнул.

– Все верно. Кстати, буду весьма признателен, если вы поделитесь со мной информацией, которую вам удалось выяснить по своим каналам.

– Сначала вы́ расскажите, что вам известно.

Я рассказал, какие умозаключения и догадки я сделал на основе моего небогатого опыта общения с мальчиком, его рисунков и моих бесед с доктором и охранником. Получилось не слишком много. Никто из нас не знал ни имени мальчика, ни откуда он родом, ни кем были его родители (за исключением, естественно, того, что оба были порядочными мерзавцами). Как он попал к железнодорожному переезду – тоже оставалось загадкой.

– Его память довольно однобокая, – закончил я. – Какие-то вещи он запоминает в мельчайших подробностях, а о каких-то вообще ничего не помнит.

Мэнди кивнула.

– Я работаю в офисе окружного прокурора уже пять лет. За это время мне пришлось иметь дело примерно с сотней детей. В самых тяжелых случаях картина была очень похожая. В психологии это называется выпадением памяти, которое, в свою очередь, является одним из симптомов ПТСР – посттравматического стрессового расстройства. Организм защищается от травмирующих воспоминаний, просто-напросто блокируя их.

– И как лечить таких детей?

– Это дело непростое. – Она вздохнула. – И долгое.

– Ладно, скажите лучше, удалось вам хоть что-то выяснить о прошлом этого мальчика?

– Нет. В наших базах данных хватает проблемных детей, которые подходят по возрасту и комплекции, но нет ни одного указания на столь высокий уровень… насилия. Нет также никаких сведений о детях, которые не могут говорить, хотя, если судить по тому, как этот малыш управляется с карандашом и бумагой, молчит он уже довольно давно.

– И о чем все это говорит?

– О том, что о его исчезновении никто не заявлял.

– То есть его родители либо мертвы, либо им все равно?

– Примерно так, да.

– Что же будет дальше?

– Того, что я видела, вполне достаточно, чтобы окружной прокурор потребовал немедленного установления над мальчиком государственной опеки и передачи его в приют. Я со своей стороны постараюсь ускорить судебное решение о лишении родителей мальчика родительских прав, но… – Она немного помолчала. – Власти Джорджии, как и власти любого другого штата, исходят из положения, что никто не может заботиться о ребенке так, как его родители, поэтому наша первоочередная задача – розыск и уведомление ближайших родственников с целью воссоединения семьи в ее первоначальном виде. Во всех случаях, включая и те, когда речь идет о насилии над ребенком, закон основывается на том, что каждый человек способен исправиться. Я считаю этот подход совершенно правильным, однако из каждого правила есть исключения. – Она показала наверх, на окна палаты Майки. – Одно из таких исключений – наш Джон Доу^[29] № 117.

– Джон Доу № 117? – переспросил я. – Значит, так вы зовете его в своем офисе?

Она покачала головой.

– Это имя дал ему компьютер, который занес мальчика в общенациональные базы данных и распечатал его личное дело. Мне это имя тоже не нравится, но такова система, а у меня есть дела поважнее, чем сражаться с ветряными мельницами.

Я улыбнулся. Мэнди Паркер мне нравилась – во всяком случае, она говорила на моем языке.

– И сколько времени займет весь процесс?

– В лучшем случае – месяц, хотя подобное случается редко. Розыск родителей и родственников – юридическая процедура, а значит, дело небыстрое. Для начала мы разместим в газетах официальные объявления о розыске, покажем фотографию мальчика по телевидению, свяжемся с военными властями на случай, если отец мальчика, который ни о чем не подозревает, проходит службу где-то в другом штате или за границей… ну и так далее. У нас разработана стандартная процедура, и мы будем следовать ей, пока не получим вполне конкретный результат. Он может быть как положительным, так и отрицательным, но в обоих случаях он должен быть подтвержден документами, с которыми можно будет выйти к судье, чтобы…

– А в худшем случае? – перебил я.

– В худшем случае поиски могут занять от года до двух. Это зависит от множества факторов, о которых я сейчас не буду говорить, – вы и сами должны знать, как работает наша бюрократия, да и проблема в данном случае не в этом. Вы поймите, Чейз: пока идут поиски, родители мальчика могут в любой день явиться в офис окружного прокурора и потребовать вернуть им ребенка. И нам придется его вернуть, если только они не лишены родительских прав в судебном порядке. Правда, в подобных случаях вступает в действие инструкция по охране детства, в которой четко прописано, на каких условиях ребенок может быть возвращен в семью. Действует эта инструкция в течение года-двух, причем каждые шесть месяцев инспектор социальной службы обязан проверять, как чувствует себя ребенок, но… – Она покачала головой, давая понять, что проверка раз в полгода – чистая формальность, но я знал это и сам, причем не понаслышке. Я, однако, не стал говорить об этом сейчас. Вместо этого я сказал: