Секта. Невероятная история девушки, сбежавшей из секс-культа

* * *

После ужина мы с Софи предлагаем помыть посуду. Мы окунаем руки в пузыри веганского бессульфатного мыла, поглядывая друг на друга и делясь личными шутками о мире, в котором оказались.

– Девушки, хотите увидеть нашу школу? – прерывает нас голос мамы Джареда. – Уверена, вы отметили, что у Джареда очень высокий IQ – мы искали место, где он мог бы раскрыть свой потенциал, но где не ограничивались бы развитием интеллекта, – объясняет она.

– Мы будем счастливы посмотреть школу, – отвечаем мы с Софи почти в унисон.

На следующий день мы подъезжаем на нашем гольф-каре к «Школе живой мудрости». Она, разумеется, окружена лесом. Сейчас первый урок, и большое деревянное здание, в которое мы входим, заполнено шумными, бегающими и смеющимися детьми. Повсюду огромные окна, благодаря которым помещения заливает естественный свет.

Хотя я все еще нахожусь на этапе осмысления нашего путешествия, кое-что я уже знаю точно, я знала это с момента, когда мы с друзьями оказались в доме Уолтера: я хочу понять, как свою жизнь в подобных группах воспринимают дети.

Я считаю, что взрослые имеют право следовать любой религии, какой хотят. Конфликт между тем, что хочет делать взрослый, и тем, как его выбор влияет на его детей, – вот что меня интересует. Как и у меня когда-то, у детей нет других вариантов, кроме как следовать религии родителей и тому образу жизни, который она диктует.

Я не могу дождаться, когда увижу детей этой коммуны в массе.

Мы идем за Джаредом в комнату, где полно учеников разных возрастов. Джаред говорит, что они хотят объяснить нам суть «образования для жизни» и рассказать об их школьной программе.

Я спрашиваю себя, должна ли я признаться им, что не училась в школе. Я весьма осторожно делюсь с кем-либо этой информацией. То, что я никогда не посещала школу, оказало на меня большое влияние. Не только в смысле образования. Когда ты лишена чего-то, на этом легко зациклиться. На том, чего тебе не досталось и чем ты «могла бы» стать. Легко возложить на это вину за собственные неудачи.

Многие дети, с которыми я росла, утверждали, что могли бы стать нейрохирургами, если бы ходили в школу. Возможно. Но вероятно – нет, не стали бы. Из-за того, что я не посещала школу, уже во взрослом возрасте я сомневаюсь постоянно в том, что говорю и думаю, и в истинности собственных открытий. Я провожу большую часть жизни на периферии разговоров на вечеринках, на работе или еще где-нибудь, улыбаясь и кивая, НАДЕЯСЬ, что не несу полную чушь.

Стой с краю, там безопасно.

Что я узнала в «школе», которая у нас была? Что Рай – гигантская пирамида в луне – буквально, внутри луны. Прищурься ясной ночью, и ты ее увидишь. Этому миру шесть тысяч лет. Даже знание Библии оказалось своеобразным. Нам говорили, что Иисус спал с Марией Магдалиной (однажды она омыла Его ноги – и она была раскаявшейся проституткой, так что это не слишком сильная натяжка). Что Ной проклял Хама, сделав того «черным», поскольку Хам был геем, и так возникли чернокожие, и потому им приходится так отчаянно бороться в Африке.

Да уж, подобное образование не стоит демонстрировать.

В противовес моему недостатку обучения и страстному стремлению к нему, я также читала теории о западной системе школьного образования и о ее ошибочности. О том, что она отдает приоритет в основном предметам, которые имели значение в эпоху промышленной революции. Математика, родной язык, естественные науки. И в духе фабричного производства детей в этой системе засовывают в классы согласно «дате их изготовления», а не их навыкам, склонностям или желанию учиться.

Я спрашиваю себя, как я справлялась бы в «настоящей» школе.

При нашем появлении дети немедленно окружают нас, им хочется поговорить с девушками со странным акцентом. Я спрашиваю у девочки лет восьми, какой ее любимый предмет, и она отвечает: «Земля и Вселенная».

– Этот предмет дает представление о целостности Вселенной и о том, как все работает вместе, формируя ее, так что в нем есть понемногу от физики, астрономии, химии, биологии, общей науки, ботаники, геологии и анатомии, – объясняет она.

Не могу вспомнить, чтобы встречала кого-нибудь восьмилетнего, кто говорил бы так.

Значит, тут изучают не только отдельные предметы, но и большие, важные темы, помогающие детям увидеть контекст знания. Еще одна дисциплина их школы называется «личное развитие». Дети в возрасте от шести лет обучаются тому, как расти физически, ментально и духовно: им преподают уроки по расширению возможностей памяти, поддержанию концентрации, самоорганизации, радости, и учат секретам счастья.

– На этом курсе есть свободные места? – спрашиваю я учительницу.

Я лишь наполовину шучу – и на все сто процентов завидую.

Я хочу знать, как они наказывают детей – и наказывают ли, – предполагая, что они используют для таких целей «паузы» или «снятие напряжения» – после школьной программы в духе «нью-эйдж» нечто подобное было бы достаточно креативным. Учительница говорит:

– Вы слышали фразу: «Пожалеешь розги – испортишь ребенка»?

– Я знаю это выражение очень хорошо, – отвечаю я; мое тело напрягается, я вся подбираюсь.

– Ну, мы верим, что испортить ребенка можно, если воспитывать его в убеждении, что он получит то, чего хочет, гневаясь или натравливая друг на друга взрослых.

– Ага, – киваю я, все еще сжавшись в комок и ожидая, что в этом залитом солнцем классе вот-вот возникнет что-то стремное.

– Однако мы также убеждены, что «розга» может испортить самый прекрасный аспект детской натуры – способность к доверию, – завершает учительница.

Волна облегчения окатывает меня. Какое важное описание последствий физических наказаний: разрушение у ребенка готовности доверять другим. Я думаю о своих собственных проблемах с доверием и глубинных корнях этих проблем. Учительница наступила на старую мозоль. Я выдыхаю, и выдох возвращает меня обратно в комнату. Наверное, учительница замечает перемену в моем состоянии, потому что говорит:

– Ребята, не хотите с нами помузицировать?

* * *

Когда час спустя мы выезжаем из школы на нашем гольф-каре, я спрашиваю Софи:

– Тебе не кажется, что все это немного слишком мило? Тебе оно не напоминает, не знаю… город степфордских жен?^[15]

Софи смотрит на меня, подняв бровь.

– Я хочу сказать, они кажутся по-настоящему симпатичными и сбалансированными, их школа такая милая, что мне хочется учиться там, они ДАЛИ нам этот гольф-кар и…

– Должно быть, они скрывают что-то, – подхватывает Софи.

Я не могу понять, она говорит серьезно или это ирония.

Софи хохочет.

– Очень смешно, – ворчу я.

Мы несемся по холмам, лес мелькает мимо размытым пятном зелени, и я думаю о духе Ананды и о том, с каким количеством потребностей нашего поколения он связан. Я за тысячу миль от дома, но даже того времени, что я провела в Сан-Франциско и Нью-Йорке в этом путешествии, оказалось достаточно, чтобы понять, что молодые люди (и, вероятно, все люди) очевидно ищут цели, связи и сообщества, к которому могли бы принадлежать.

Города заполняют ночи кокаином, люди спорят о том, как изменить и сделать лучше токсичную и бедную среду, о том, как мы должны жить, питаясь плодами земли, «однажды-в-ашраме». Мы сидим на складах, пьем изысканное пиво, говорим о глобальном потеплении, выбрасывая в водоемы тонны дорогих химикатов. Мы становимся флекситарианцами^[16], мечемся от фермы до вилки, – поколение, полное противоречий, в поисках цели.

Мы проезжаем мимо маленьких деревянных домов последователей Ананды, и я спрашиваю себя, сколько людей могло бы обратить внимание на такой образ жизни и увлечься им. В сущности, установив ценник в три тысячи фунтов стоимости недельного пребывания, с обучением, как быть гуру или гуври, члены сообщества могли бы сделать из него довольно прибыльный бизнес на одних только лондонских хипстерах.

Квесты, в которых мы принимали участие, от белых льняных постелей на Ибице, с распиванием аяуаски^[17] с «настоящими» шаманами до затяжек DMT (галлюциногенный препарат) в муниципальных поместьях; переживание околосмертного опыта или даже употребление лягушачьего яда для стимуляции иммунной системы и духовного очищения, показывают, что мы ищем и раздвигаем границы возможного – или бросаемся от духовного шарлатана к шаману в поисках самореализации и подлинности.

Мы гораздо ближе к тому, чтобы созреть для этого образа жизни, чем думаем.

– Может, вернемся в благотворительный магазин в городе и купим какой-нибудь чепухи? – Софи прерывает мой внутренний монолог.

– Конечно, давай заглянем и в город тоже… здорово будет увидеть его при свете дня, – говорю я.

* * *

Ридж – уникальный город, коктейль различных микросообществ, образов жизни и культур. Он является домом не для одной Ананды, но и для «обычных» граждан, представителей богемы (в семидесятых они «принесли сюда свои таблетки и своих собак», как нам сказал бакалейщик), изготовителей мета, выпалывателей сорняков и двоих обнаженных (и вступивших в кровосмесительную связь, по словам газового помощника) немцев, обосновавшихся на пляже. Ридж сравнивают с Диким Западом, люди называют его убежищем для преступников и наркобаронов (что обычные горожане находят оскорбительным), в то время как городской дантист поведал нам, что это «сложная, но прекрасная мозаика».

Здесь есть магазин под названием «Мать дальнобойщиков», благотворительная лавка и вегетарианское кафе. Напротив них расположен автопарк, сейчас кишащий полуголыми хиппи, белыми детьми с дредами и немытыми европейцами, ищущими, как бы заработать на своих поездках – все они штурмовали город ради сезона прополки сорняков.

Калифорнийцам надо откуда-то брать свои лекарства.

В Ридже есть еще одна коммуна, расположенная глубоко в лесу за пределами города. Она состоит из тридцати человек, включая несколько детей. Во что верят члены этой коммуны («лесные фрики») – тайна. Что мы знаем точно, так это то, что они «носят одежду, сделанную из кожи животных, и питаются животными, сбитыми на дороге», а их лидер – женщина по имени Стар Компост. Страстно желая с ними познакомиться, мы с Софи взбираемся наверх с пакетами миндального молока и овсяных хлопьев (парень из «Матери дальнобойщиков» сказал, что это их любимая пища). Мы стоим перед проволочными воротами коммуны, глядя на разбросанные повсюду в зловещем беспорядке детские игрушки и тысячи покрывающих землю раздавленных банок, возможно, предназначенных для продажи. Но никто не приходит к воротам. Мы ждем в лесу достаточно для того, чтобы испугаться, оставляем наши подарки и возвращаемся в город.

У благотворительных лавок специфический запах: затхлый, пыльный, влажный. Как недра Наниного шкафа с трусиками^[18]. И эта лавка не исключение. Тут рай для скопидома, полный всякой всячины: старых фотоаппаратов, шуб, часов, использованных батарей. То, чему место только в мусорной корзине, соседствует с вещами, которые могли быть бесценны, – все сплавлено воедино ковром пыли.

– Меня зовут Тайгер, – доносится певучий голос от входа в магазин. Охваченная любопытством, я смотрю поверх вешалки с пальто на его обладательницу. Перегнувшись через стойку, она обращается к управляющему. Ее шерстяной топ в форме бикини демонстрирует татуировки, покрывающие всю спину и плечи. Разговаривая, она теребит кольцо в носу.

– Необычное имя, – отвечает парень.

Я рассматриваю коробку разбитых фотоаппаратов рядом со мной, слушая болтовню Тайгер. Она ночует в фургоне в автопарке через дорогу. Она родилась в Огайо, но больше не считает себя «оттуда», поскольку она путешествовала так много и сейчас ищет работу по прополке. Я ловлю себя на том, что с каждым новым выдаваемым Тайгер клочком информации закатываю глаза.

– Если услышишь о чем-то таком, скажешь мне, ладно? – передавая ему свой номер телефона, прежде чем уйти, она сильно поглаживает его запястье.

– Отлично сработано, Тайгер – р-р-р! – говорит Софи вполголоса.

– Ха! – Я рада, что не единственная была чрезмерно критичной.

Я направляюсь к мужчине за прилавком. Он симпатичный, и у него мягкий голос.

– Ух ты, всякие тут попадаются, в этой лесной глуши, да?

– Да… Вы тоже тут ради сезона уборки? – спрашивает он.

– Боже, нет – никакой зелени! Мы делаем проект о новых религиозных движениях. Мы остановились в сообществе Ананды, – отвечаю я, махнув рукой в сторону холма.

– О! – Он приподнимает бровь и наклоняется ко мне. – Ну, я кое-что знаю об этом месте.

Мы с Софи придвигаемся к нему, медленно и спокойно, чтобы не испугать.

– Правда? Это интересно, – сохраняя почти невозмутимый вид, я стараюсь не показывать, насколько в действительности взволнована. Но я не хочу начинать такой разговор здесь, меня беспокоят ежеминутно снующие поблизости в поисках работы по прополке голодные хиппи.

– Может, расскажешь нам попозже, за стаканчиком чего-нибудь покрепче? Мы угощаем, – предлагаю я.

Он оглядывает нас с ног до головы.

– Ну, и когда последний раз вы, девушки, ели домашнюю еду? Приходите ко мне сегодня вечером. Я приготовлю мою фирменную пасту.

Я бросаю на Софи взгляд, означающий что-то вроде: «Что думаешь? Это безопасно? Вдруг этот парень псих? Опять же, у нас ТОЛЬКО ЧТО был вечер пиццы!»

Она отвечает взглядом, говорящим: «Серьезно? Вот он? К ТОМУ ЖЕ никогда не бывает СЛИШКОМ много бесплатной/домашней еды».

И мы соглашаемся прийти на ужин.

* * *

Позже тем же вечером я брожу по дому Джоша, осматривая его. Дом похож на скрипучие недра лодки. Сучки выглядывают из деревянных панелей, похожие на диковатые лица в стиле Пикассо. Аромат чеснока, лука и помидоров плывет в воздухе, сдабривая всю обстановку горячей щепоткой комфорта. Джош принес свою работу сюда – все полки заполнены разными безделушками. Я поглаживаю большим пальцем старую деревянную статуэтку и думаю, что за жизнь у нее была, прежде чем она осела здесь, в первом ряду жизни Джоша.

– Ищешь уборную? – кричит Джош из кухни.

– Не-а, просто любопытствую, – говорю я.

– Ну, ужин готов, – объявляет он.

Словно голодные дети, мы с Софи исходим слюной, глядя, как Джош раскладывает перед нами тарелки со спагетти и соусом для пасты.

– М-м-м-м-м! – восклицаем мы одновременно.

Мы двое начинаем смешиваться в одно существо – в одинаковых заношенных фланелевых рубашках, со старыми футболками под ними, в потертых джинсах… Мы сняли наши кепки дальнобойщиков – из вежливости. Я не знаю, откуда взялось правило снимать головной убор в помещении, но знаю, что оно существует.

– Вам достаточно? – спрашивает Джош, улыбаясь шикарной белозубой улыбкой.

Моя тарелка уже наполовину пуста, когда он кладет на обеденный стол несколько фотографий красивой женщины смешанной расы.

– Это любовь всей моей жизни… моя бывшая жена, – говорит он.

Я бросаю вилку и наклоняюсь к фотографиям. Едва распахивается окно в прошлое, как атмосфера в комнате меняется.

– Мы переехали сюда десять лет назад, чтобы вместе жить в Ананде, – когда он начинает рассказывать эту историю, должно быть, в тысячный раз, его голос падает на полтона; должно быть, говоря об этом, он заново переживает свою потерю. – Некоторое время все было хорошо – мы обожали общину, но, пробыв там несколько месяцев, мы стали отдаляться друг от друга. Дистанция между нами как будто с каждым днем увеличивалась. А потом… Вы знаете, как бывает, когда ты видишь, что твой партнер отстраняется, а ты лишь больше жаждешь близости и начинаешь цепляться за него? И он сразу это чувствует, воспринимая как что-то мерзкое?

Мы обе киваем. Подобное мне хорошо знакомо – отчаяние, которое отчего-то так сильно воняет, отталкивает того самого человека, которого ты стараешься удержать.

– И я начал винить во всем группу, что, возможно, было неправильно… но я был зол… а она увлекалась все сильнее и сильнее. И это стало клином между нами. Я кончил тем, что поставил ультиматум: я или они.

– Ай! Ультиматумы могут быть рискованными, – говорю я.

– Да, и я не представлял насколько. Очевидно, она выбрала их. Группу. Я ушел и узнал, что она не только начала спать с «лидером» нашего курса, но что она беременна.

– О, боже! – воскликнула Софи.

Джош не знал, был ребенок от него или нет, так как она спала с ними обоими. Он до сих пор не знает. Решил жить в городе и оставаться в контакте с сыном, просто на всякий случай. Он не мог вернуться в группу и не мог уйти. Я спросила себя, сумеет ли он когда-нибудь двигаться дальше эмоционально, ментально или даже физически.

Лимб в Ридже^[19].

Завитки спагетти и томатного соуса в моей тарелке остыли – я сейчас способна чувствовать только вкус разбитого сердца. Не могу смотреть на Софи, нам обеим этот вкус прекрасно известен. Она берет меня за руку под столом.

– Мне так жаль, Джош… Глубоко…

– Ну, в каком-то смысле это уже старые новости. Будете вино?

– Конечно, – говорит Софи.

Я чувствую, что ему нужно отстраниться – от этого момента, от уязвимости, – новости могут быть старыми, но боль по-прежнему свежа. Есть что-то в том, как он рассказал нам свою историю, так храбро и открыто, что вызывает во мне потребность дать ему что-нибудь взамен.

Когда он выпивает вино, я говорю:

– Я не переживала то, что пережил ты, но я знаю на личном опыте, как жизнь в сообществе может разбить сердце, и хотя у меня никогда не было партнера, которого бы у меня отняли, религиозная группа расколола мою семью…

Я рассказываю ему о том, как я росла, и говорю, что понимаю, почему религиозные системы и сообщества способны разбивать семьи – потому что группа и есть семья. В ней нет места для «крови», которая могла бы быть важнее группы и ее нужд. И когда люди оказываются полностью внутри, коллективная личность и ее верования становятся важнее всего – важнее возлюбленных и даже детей. Джош смотрит на меня, кивая, соглашаясь.

Помогает ли ему то, что я говорю? Я хочу помочь ему. Помочь почувствовать, что он не одинок в этом опыте. Потому что он и вправду не одинок. Я не говорю ему, что его жена не виновата в том, что случилось, это не так просто, все гораздо сложнее.

Он перебивает меня:

– Да, я знаю. Я знаю, что это связано с личностью и человеческими потребностями, но тут речь идет еще и о сексуальной развращенности, которая может возникнуть там, где власть.

Я энергично киваю. Я знаю об этом больше, чем хотела бы.

– Ты слышала о судебных делах, связанных со Свами Крийянандой и сексуальными домогательствами? – спрашивает он.

Я вспоминаю, как стояла во дворе Крийянанды, об умиротворенности, которую чувствовала, глядя в окна его прозрачного дома на вершине холма. Что за ужасные вещи скрывает это безмятежное место?

Должна ли я была о них знать? Почувствовать их?

– Восемь женщин из Ананды подали на него в суд, обвиняя в попытке заняться с ними сексом, когда они заглядывали к нему во время его медитаций.

– Грязный ублюдок! – говорит Софи. – Я знала, что они что-то скрывают.

* * *

На следующий день, окруженные запахами чая латте и жареных баклажанов, мы с Софи сидим в веганском кафе, ища в интернете материалы по судебным делам против Крийянанды. И наконец находим. Их очень много, все в точности, как прошлой ночью рассказывал нам Джош. Есть время, даты, расшифровки. Защита Крийянанды утверждала, что женщины приставали к нему, когда он пытался медитировать. Та же история, просто перевернутая. Когда дошло до показаний – их слово против его, – у женщин оказался численный перевес. Однако, как и во многих других случаях, будь то Голливуд или Сенат, когда голоса многих женщин противопоставляются одному могущественному мужчине, численное преимущество необязательно работает.

Нам приносят еду, и мы открываем стенограммы процесса.

– Они вызвали свидетеля-эксперта, преподобную Памелу, – говорит Софи.

– Думаю, им нужна была женщина, притом религиозная, чтобы избежать обвинений в предвзятости, – отвечаю я.

Кафе заполняется до отказа. Я смотрю вокруг, беспокоясь, что кто-то может ждать, пока освободится наш столик. Почему я так забочусь о подобных вещах? У нас важное дело. Я откусываю от своего сэндвича. «Действительно, очень вкусно», – говорю я, протягивая его Софи. Она не обращает на меня внимания, бормоча что-то себе под нос, затем восклицает:

– О-о-о, преподобная Памела, похоже, крутая девчонка! Послушай-ка…

На мой взгляд, это явный пример того, что предводитель религиозного движения [Дж. Дональд Уолтерс/Свами Крийянанда] сознательно и намеренно сексуально использовал и эксплуатировал человека, находившегося под его духовной опекой и в его подчинении.

Осуществлявшийся Крийянандой абьюз был тем более разрушительным, что этот духовный лидер лживым образом представлял себя как соблюдавшего целибат, святого и заботившегося лишь о благе жертвы, и таким образом предал ее доверие как посвященного к самой религиозной организации.

– Ну, тогда он определенно не должен был носить оранжевых одежд. Понизьте его до синего или еще чего-нибудь, старого грязного извращенца! – заявляю я.

Так же, как в случае с изнасилованием, любое вовлечение в сексуальные или романтические отношения между лидером и прихожанином или членом его или ее религиозного сообщества в первую очередь является не вопросом секса или сексуальности, а вопросом власти и контроля. Вероятно, наиболее важно в этом случае то, что здесь не могло быть настоящего согласия ни в каких отношениях между лидером и его прихожанами/последователями, потому что такие отношения по определению неравны в смысле власти.

– Да, Памела! Это означает, что даже если они инициировали контакт, речь по-прежнему не идет о настоящем согласии. Кроме того, это очень важно, когда речь идет о понимании согласия в целом, когда дело касается динамики власти и секса, – говорю я.

Памела и в самом деле крутая девчонка. Там, где присутствует неравенство власти, согласие становится более сложным, или, может быть, невозможным.

– Она тут продолжает описывать принцип, – читает Софи.

Он выделил женщин для оказания им сексуальных услуг, в модели сексуально хищнического поведения. При попытках сопротивляться или призвать его к ответу – угрожал жертве разоблачением и позором в обществе. Затем он перекладывал ответственность за сексуальное поведение на нее, сбивая ее с толку тем, что она по крайней мере была согласна, соблазняла его или даже сама инициировала сексуальную активность.

– Мне кажется, это применимо ко многим случаям сексуальных домогательств. Корпоративный сексуальный харассмент легко описать тем же образом, – говорю я. – И даже хуже того, оно не так уж сильно отличается от ситуаций, когда детьми злоупотребляют те, кто заботится о них. Сколько ей было лет, когда это случилось?

– Двадцать восемь.

– А Крийянанде?

– Шестьдесят восемь.

– Гадость какая!

– Модель обвинения жертвы та же, что при динамике у переживших изнасилование, которые обычно чувствуют, что судят именно их, – говорит Софи.

– Это меня, твою мать, бесит, – отвечаю я.

– Итак, – продолжает Софи, – они признали его виновным и обязали возместить ущерб.

– Сколько?

– Миллион долларов.

– Недостаточно.

* * *

То, что мы узнали, разочаровывает и поддерживает меня, огорчает и в определенном смысле дарит облегчение. Как будто невидимое напряжение, окружающее Ананду, исчезло. Сейчас Свами Крийянанды нет в живых, а коммуна – счастливая, внимательная к своим членам корпорация с прекрасным менеджментом среднего звена и альтернативной частной школой.

Но во время нашего исследования в кафе мы узнали, что Крийянанда был исключен из «Содружества самореализации» (группы, созданной Парамхансой Йоганандой) – как раз перед тем, как он основал Ананду. «Содружество» заявило, что его поведение стало «корыстным».

Я цепляюсь за обыденность фразы «его поведение корыстно». Так просто, и все же, когда речь идет о личности, которая проповедует просветление и считается каналом к высшему, проводником к божественному, эти элементарные слова могут означать начинающееся разложение. Не важно, являешься ли ты лидером коммуны, культа или даже шаманского ритуала, быть в мире духовного означает «служить», служить людям, а не себе. Я думаю о других группах, включая мою, где разложение «корыстных» может перейти в развращенность и злоупотребление властью. Это случилось с Дэвидом Бергом, и намного быстрее, чем большинство людей готово признать.

В следующие несколько дней я начинаю интересоваться – возможно, желая отвлечься – самим Риджем. Что это за странное место, колыбель духовности, наркотиков и фольклора? Что делает этот крохотный городок центром притяжения для всех этих «не таких, как все»: свами, коммун и технологических предпринимателей? Чем он привлек битников, поэтов, монахов, а сейчас – и двух девушек в пикапе?

Мы тратим несколько дней на истории и людей, заводим новых друзей. Кто-то предлагает нам пожить в его юрте, и мы с Софи серьезно рассматриваем это предложение. «Помнишь, как мы жили в юрте в Неваде?» – говорим мы друг другу по крайней мере пять раз в день. Но я понимаю, что хотя мы могли бы легко сделать весь фильм о самом Ридже, то, что мы ищем, лежит далеко за пределами этого города.

Мы планируем уехать.

* * *

В наш последний вечер здесь мы направляемся в город выпить за Ананду и попрощаться. Мы заказываем по пинте в баре, куда заходили спросить направление в нашу первую ночь в Ридже. Облик людей, чья молодость была сожрана метом, шокирует не меньше, – сейчас, когда мы живем в счастливой и чистой группе Ананды, возможно, даже больше. Мы берем пару кружек и занимаем лучшие места. Мы смотрим. Сегодня здесь караоке, и хиппи, работающие на уборке сорняков, метамфетаминовые рожи и горожане объединяются в своей любви к пению баллад восьмидесятых, громкому и нестройному.

К нам направляется парень в мешковатых джинсах и футболке. Едва он приближается, сильное химическое зловоние вгрызается мне в горло. Я задерживаю дыхание, когда он крадучись подходит.

– Эта песня так много значит для меня, – говорит он.

– Правда? – Я урываю глоток воздуха из-за своего плеча.

– Да. Эта песня играла, когда меня и мою маму арестовали за то, что мы варили мет. – Он улыбается, показывая разбитые зубы; нескольких недостает.

– Ты шутишь?! – Мой голос гнусавый и полон плохо скрываемого шока.

– Она взяла на себя ответственность за это, благослови ее Господь, – добавляет он.

– Сколько тебе было, когда это случилось? – спрашиваю я.

– Шестнадцать. Разве она не потрясающая? Она мотает срок за меня. А ведь я мог потерять все это… – Он обводит липкими руками бар, заполненный неудачниками, поющими (точнее, кричащими) припев из песни Livin’ On A Prayer «Бон Джови».

– Такова материнская любовь, – орет он.

– Можно и так сказать, – кричу я в ответ.