– Вы и впрямь весьма умелый лекарь! Мне есть чему поучиться! – с искренним восхищением воскликнула сестра Бриджет.
– Кем мне только не доводилось быть! – отозвался Робин и улыбнулся, окончательно покорив обеих монахинь.
Он смешал в кубке с водой настой из трав, который подкреплял силы, приподнял Марианну и, приставив кубок к ее губам, заставил сделать несколько глотков. Тусклый свет, отбрасываемый одинокой свечой, упал на лицо Марианны, и настоятельница вздрогнула, впившись взглядом в черты гостьи.
– Эта женщина – ваша жена?! – перепросила она.
Услышав, как изменился голос настоятельницы, Робин медленно выпрямился и, не оборачиваясь, устало усмехнулся. Не надеялся же он и в самом деле, что Марианну не узнают в монастыре, где она воспитывалась, пока ей не исполнилось семнадцать лет? Он ведь знал, в какую обитель был вынужден привезти Марианну, поскольку Кирклейский монастырь оказался ближайшим.
Когда настоятельница смогла наконец отвести взгляд от лица Марианны и посмотрела на Робина с откровенной тревогой, он уже стоял лицом к ней, отвечая на ее волнение самым бесстрастным взглядом.
– Вы – граф Хантингтон! – уверенно заявила настоятельница.
– Да, мать Элинор, – подтвердил Робин, не спуская с нее внимательного взгляда. – Я Роберт Рочестер, граф Хантингтон, и по воле случая моя жизнь оказалась в ваших руках.
Настоятельница поняла, что смятение, охватившее ее при виде мятежного графа, не укрылось от гостя, которого искали по всем дорогам слуги Брайана де Бэллона. Сраженная его откровенным признанием, она опустила глаза и сказала:
– Переоденьтесь, сын мой. Ваша одежда насквозь вымокла под дождем. Потом приходите в трапезную. Сестра Агнесса проводит вас, а сестра Бриджет приглядит за леди Марианной.
Несмотря на поздний час, появление в обители гостей вызвало заметное оживление. Робин и его друзья все время ловили на себе взгляды молоденьких послушниц, прислуживавших за столом. Пропуская мимо ушей суровые увещевания сестры Агнессы, девушки шепотом обменивались впечатлениями от гостей. Мэт, не удержавшись, весело фыркнул, заставив послушниц покраснеть от смущения. Джон под столом наступил Мэту на ногу и выразительно погрозил кулаком. Разомлевший от тепла и сытного ужина Дэнис уснул прямо в трапезной, уронив голову на сложенные поверх стола руки.
Робин обернулся к одной из послушниц и поманил к себе:
– Красавица, сделай милость! Принеси мне перо, чернила и два листа чистого пергамента, – сказал он, сопроводив слова ласковой улыбкой.
От непривычного обращения и от взгляда Робина девушка вспыхнула до корней волос и поспешила исполнить просьбу. Принеся Робину все, о чем он просил, она осталась стоять рядом, смущенно потупив глаза. Робин, незаметно улыбнувшись, поблагодарил ее, и она, поймав очень неодобрительный взгляд сестры Агнессы, поторопилась отойти от гостя.
– Джон, – сказал Робин, расстелив лист пергамента и окуная перо в чернильницу, – мне придется пробыть здесь столько, сколько понадобится Марианне для восстановления сил.
Джон пожал плечами.
– Но тебе, дружище, отдохнуть не удастся, – рассмеялся Робин. Улыбка сбежала с его лица так же быстро, как появилась, и он продолжил уже серьезным тоном: – Когда рассветет, отправишься в обратный путь. Возьмешь с собой Мэта и…
Робин мельком бросил взгляд на Дэниса.
– Я останусь, крестный, – не поднимая головы, буркнул Дэнис.
– Никак у тебя на затылке еще одна пара глаз? – добродушно проворчал Джон и посмотрел на Робина, ожидая дальнейших распоряжений.
– Тебе надо увидеться с Реджинальдом, передать ему мое письмо и то, что я скажу тебе.
– Скажи все и ничего не пиши! – недовольно ответил Джон. – Что ты прикажешь мне делать с твоим посланием, если к нам по дороге привяжутся ратники?
– Если вы с Мэтом будете осторожнее, они не обратят на вас никакого внимания, – усмехнулся Робин. – То, о чем я напишу, не касается ни Мэта, ни тебя, и ты просто передашь письмо Реджинальду, а говорить с ним будешь о другом.
Он быстро исписал два пергаментных листа и посыпал их песком. Пока сохли чернила, Робин вполголоса рассказал Джону, что тот должен передать Реджинальду от его имени. Джон, не перебивая, внимательно слушал, лишь изредка вскидывал глаза на Робина и кивал в знак того, что запоминает каждое слово. Закончив говорить с Джоном, Робин стряхнул песок с листов, скатал их в один свиток и, покапав расправленным воском на пергамент, запечатал его перстнем с гербом Рочестеров.
– Подумай о том, как вам добраться до Реджинальда, как можно меньше рискуя собой, – посоветовал он, отдавая письмо Джону.
Тот спрятал пергаментный свиток за ворот куртки и после недолгого раздумья сказал:
– Надо переодеться.
– Достать бы монашеские рясы! – задумчиво проговорил Робин, но, окинув взглядом мощную фигуру Джона, его могучие плечи, не удержался от смешка: – Впрочем, хорош монах!
– Монах из меня получится отменный! – с ухмылкой заверил его Джон и, понизив голос, сказал: – А рясы, мне кажется, добыть совсем несложно с помощью той же послушницы, которая с такой прытью бросилась исполнять твою просьбу. Заметил, как умильно она поглядывала на тебя?
– Джон! – предостерегающе протянул Робин. – Только не устрой скандал! Мать настоятельница и так не обрадована нашим появлением.
Джон, успокаивая его, вскинул ладони.
В трапезную вошла настоятельница и, отыскав взглядом Робина, села напротив.
– Вашей супруге лучше. Я только что справлялась о ней у сестры Бриджет, – сказала она, и Робин в знак благодарности склонил голову. С тайным нажимом в голосе она добавила: – Поэтому вы можете с легким сердцем покинуть обитель завтра, оставив свою супругу нашему попечению. Ей, несомненно, нельзя трогаться в путь до полного выздоровления, а мы позаботимся о ней, как должно.
– Я не сомневаюсь в этом, – сдержанным тоном ответил Робин, от которого не ускользнул намек настоятельницы, – но вынужден просить вас о более долгом гостеприимстве.
Настоятельница укоризненно посмотрела на Робина и столкнулась с непроницаемой синью его глаз.
– Вы просите о невозможном! – сказала она с не меньшей непреклонностью. – Наша обитель – женская. Долгое пребывание в ней мужчин может смутить неокрепшие души послушниц и юных сестер.
– И все же я прошу вас, – настаивал Робин, прекрасно понимая, что просьба настоятельницы вызвана не столько заботой о душах монахинь, сколько желанием как можно скорее распроститься с ним, объявленным вне закона. – Если все дело в том, что обитель женская, я останусь один, а мои спутники завтра же покинут монастырь.
– Я останусь с тобой, крестный, – глухо повторил Дэнис и, приподняв голову, посмотрел на настоятельницу враждебным взглядом.
– Равно как и мы с Эдгаром, – поддержал Дэниса Алан. – Преподобная мать, никого из нас сестры даже не заметят! Мы даем вам слово в том, что не станем покидать отведенной нам комнаты и тем более вступать в разговоры с послушницами и монахинями.
Настоятельница почувствовала себя беспомощной перед таким мягким, но настойчивым натиском незваных гостей.
– Хорошо, – сказала она, склонив перед Робином голову. – Я позволяю остаться вам и тем, кого вы сами пожелаете оставить с собой.
Усталая улыбка тронула уголки губ Робина.
– Я безмерно признателен вам, матушка! – сказал он.
Его улыбка произвела на настоятельницу такое же действие, как на молоденькую послушницу. Бледные впалые щеки матери Элинор окрасились румянцем. Она потупила глаза и растерянно сказала, лишь бы что-то сказать:
– Отчего вы не ложитесь? Ведь час уже поздний!
– И верно! – подержал ее Робин, посмотрев на друзей. – Отправляйтесь спать. Джон, Мэт, на рассвете я провожу вас.
– Договорились! – ответил Джон и подмигнул послушнице: – Проводи нас, девочка, а то перепутаем впотьмах двери и напугаем сестричек!
Зардевшаяся послушница взяла факел и ушла вместе с гостями, украдкой оглядываясь на настоятельницу, которая смотрела им вслед с явным неодобрением.
– Не волнуйтесь, мать Элинор, – сказал Робин, заметив ее беспокойство. – Мы чтим стены, давшие нам приют, и людей, проявивших к нам доброту.
Настоятельница вздохнула, думая о своем.
– Людей, сын мой, следует чтить независимо от того, были они к тебе добры или нет, – рассеянно сказала она нравоучительным тоном, словно мимоходом указала на оплошность послушнице. – Священное писание учит нас любить врагов не меньше своих ближних.
Раздавшийся в ответ голос Робина заставил настоятельницу отвлечься от размышлений и посмотреть на собеседника более внимательно.
– Правда? – и Робин усмехнулся. – А как быть с теми, в ком злое начало перечеркивает все, что достойно уважения, не говоря уже о любви?
– Ничто не может лишить человека присущих ему свойств, – твердо ответила настоятельница. – Да, людская природа грешна и несовершенна. Но в любом, даже дурном человеке можно найти то, что заслуживает уважения. В самом закоренелом злодее присутствуют, например, бесстрашие, упорство в достижении поставленной цели.
– И что же? – стремительно спросил Робин. – Чего стоят эти качества, замечательные сами по себе, если их обладатель стремится к порочной цели?
– Кто может определить, порочна ли цель? – так же стремительно возразила настоятельница. – Не промысел человека быть судьей не поступков людей, а их помыслов или намерений. Только Создателю по силам разобраться, добро или зло таит иное деяние, и порочна ли цель, которую оно преследовало.
– Нет, мать Элинор! – ответил Робин. – Распознать зло совсем не так трудно, как вам представляется. Оно там, где деяние определяется чем угодно, но только не милосердием.
Настоятельница сдвинула тонкие брови, пытаясь отыскать аргументы, которые переубедили бы гостя. Ей вдруг стало интересно спорить с ним, необыкновенно уютно и спокойно в его обществе. Она почувствовала, что ей просто необходимо добиться того, чтобы гость, с которым ее свел этой ночью случай, согласился и признал ее правоту. Может быть, в этом и заключался Божий промысел, который привел мятежного графа Хантингтона во вверенную ей обитель. И она продолжила спор с еще большим жаром.
– Сын мой, иногда для блага многих приходится поступаться милосердием к каждому в отдельности. Но потом те, кому пришлось терпеть лишения, тоже поймут, как много они выиграли в сравнении с сиюминутным довольством! – медленно проговорила настоятельница, взвешивая каждое слово.
Тяжело опираясь ладонями о стол, Робин поднялся и сделал несколько шагов по пустой трапезной, в которой никого не осталось, кроме настоятельницы и его самого.
– Странно слышать от монахини, что поступаться милосердием можно и должно! – услышала настоятельница его негромкий задумчивый голос. – Изломанные судьбы, загубленные жизни, безвинно пролитая кровь… Это и есть те самые сиюминутные довольства, в незначительности которых вы пытаетесь убедить меня? Ради блага для всех! Но на поверку, мать Элинор, все равно оказывается, что под этим благом для всех скрывалась выгода для немногих.
– Вы заблуждаетесь, сын мой! – ответила настоятельница. – Но мне понятна причина вашего заблуждения. Выгода отдельных людей много заметнее, чем благо остальных. Да и не всегда простые люди в силах понять, в чем кроется их благо!
– И поэтому непростые люди чинят насилие, а простые должны сносить его с кроткой покорностью овец! – неожиданно жестко сказал Робин и, усмехнувшись, предложил: – Давайте на минуту отбросим абстрактные понятия. Вот я привез к вам Марианну. Она несколько лет провела в вашей обители, вы знаете ее много лучше других людей, кто встречался с ней. Что вы можете сказать о ней? Какая она?
– Светлая и добрая душа, – после недолгого раздумья честно ответила настоятельница. – Своенравная, подверженная страстям, иной раз упрямая, но светлая и добрая. Вы взяли в жены хорошую женщину, сын мой.
– Да, – согласился Робин, – и вся ее подверженность страстям, о которой вы упомянули, заключается только в любви ко мне. Преданность мужу – святая обязанность жены. Если грешно любить мужа и рожденных от него детей, то этот грех – единственный для Марианны. Так в чем заключается непонятное мне благо, ради которого Марианну столько раз подвергали страданиям и пытались убить?
Он остановился перед настоятельницей и, скрестив руки на груди, посмотрел на нее взглядом, требующим ответа – прямого и честного, как его вопрос.
– При вас оружие, – сказала настоятельница, опуская глаза. – Я знаю, кто вы, сын мой, знаю, что и вам доводилось проливать кровь. Когда вы были королевским наместником, все прославляли справедливость вашей власти. Но это не мешало вам творить правосудие и выносить приговоры, в том числе и смертные. Часто ли вы упрекали себя за них? За кровь, пролитую вами же, пока вы были в Шервуде?
– Да, мать Элинор, я приговаривал людей к смерти и проливал оружием кровь, – бесстрастно подтвердил Робин, – но я всегда следовал принципу, согласно которому насилие должно быть обоснованным, умеренным и разумным. Своей крови я тоже пролил немало. Но я могу с уверенностью сказать вам, что ни мой меч, ни мои стрелы никогда не проливали кровь невинных людей. Я и те, кто был со мной, – мы прежде всего защищали и защищались, а сами нападали, если не оставалось мирного выхода.
– Защищались как? Отвечая насилием на насилие? Кровью за кровь?
– Я воин, – пожал плечами Робин и мрачно усмехнулся. – А упрекал ли я себя за пролитую мной или моими людьми кровь, мучился ли раскаянием хотя бы однажды… Откуда вам знать, что нет? Но я никогда не обещал счастливого благоденствия для всех.
– А что? Что вы обещали тем, кто шел за вами? Чему вы пытались их научить? – настойчиво допытывалась настоятельница.
– Тому, что делал сам.
– Противиться власти?
– Не власти – произволу тех, кому доверена власть. Защищать себя, свой дом, своих близких. И, если понадобится, то да – с оружием в руках. Не быть среди тех, кто, прикрываясь пресловутым благом для всех, как одержимые сеют смерть. Не оставаться с теми, кто прячется, словно улитка в ракушку, надеясь, что беда минует его, обойдя стороной.
Настоятельница окинула Робина долгим взглядом и вдруг сказала, поразившись догадке, которая пришла ей на ум:
– Сын мой, а ведь вы не любите людей! Вы их презираете: и тех, кто чинит насилие, и тех, кто терпит его.
Робин ответил ей усталым взглядом, его губы изогнула усмешка, и он тихо сказал голосом, полным бесконечной горечи, проникшим в самое сердце настоятельницы:
– Вы заблуждаетесь, мать Элинор. Я не презираю людей, а жалею всем сердцем, до самого последней его частицы.
– О, как вы горды! – прошептала настоятельница, покачивая головой и не сводя с Робина глаз. – Мне кажется, я начинаю понимать, что стало причиной того, что король недоволен вами. Жалеть людей – значит, ставить себя над ними. Тем самым – ставить себя и над законом, и над королем. Поэтому вы и оказались вне закона по воле короля, в доказательство того, что королевская власть все же выше вас!
Робин улыбнулся и пожал плечами, безмолвно говоря о том, что, может быть, настоятельница и права.
– Милорд! Ваша светлость! Завтра на рассвете… – настоятельница замолчала, не договорив.
– Да, мать Элинор? – произнес Робин, заметив, что она изменила обращение к нему, и понимая, что предмет беседы сейчас тоже изменится.
– Завтра на рассвете я прошу вас покинуть обитель вместе с вашими друзьями, – с трудом выговаривая каждое слово, сказала настоятельница.
– Рад бы, но не могу, – бесстрастно отозвался Робин, глядя поверх головы настоятельницы. – Вы сами сказали, что в вашей обители сейчас нет умелой врачевательницы. Марианна находится в слишком тяжелом состоянии, чтобы я мог оставить ее, доверив добрым, но неопытным рукам сестры Бриджет.
– Я завтра же отправлю посыльного к графу Линкольну, чтобы он приехал сюда и позаботился о сестре!
– В отличие от меня у графа Линкольна тоже нет медицинских знаний, – сказал Робин, взглядом подбадривая настоятельницу говорить с ним начистоту, и та решилась:
– Граф Роберт! Избавьте меня от метаний между долгом, который на меня налагают обычаи гостеприимства, и долгом перед королем!
– Мать Элинор, я понимаю, что заставляю вас сделать выбор, но не в силах избавить от него, – вздохнул Робин. – Я сам оказался заложником: я не могу завтра забрать с собой Марианну и не могу уехать, оставив ее без своей помощи. Значит, мне придется остаться вместе с ней в вашей обители. Вот вам редкий случай на собственном примере выяснить, что все-таки больше значит для вас: милосердие к двум людям или некое благо для многих.
– Не вводите меня в соблазн, словно вы – сам Сатана! – с гневом воскликнула настоятельница, сжигая Робина требовательным взглядом. – Уезжайте с миром! Но завтра!
– И кто же из нас двоих больший гордец? – грустно усмехнулся Робин. – Я не считаю себя Сатаной, а вы говорите так, словно равны Искупителю, которого вводил в соблазн тот, кем вы меня почти назвали!
Они оба надолго замолчали. Настоятельница тяжело вздохнула и поднялась из-за стола. Подойдя к Робину, она неожиданно ласковым движением положила на сгиб его локтя узкую, не украшенную перстнями руку.
– Вам трудно противиться и возражать, сын мой! Практически невозможно, – призналась она. – Внутри вас заключена какая-то непонятная мне сила, которая перетягивает на вашу сторону сердце при всем сопротивлении рассудка! Ложитесь спать: у вас очень утомленный вид! Я сама провожу вас в покои, которые распорядилась для вас отвести.
Робин улыбнулся и, склонив голову, с признательностью поцеловал руку настоятельницы, чем почти лишил мать Элинор остатков душевного равновесия.
– Я помню дорогу, – сказал он и, заметив удивленный взгляд, пояснил: – Я буду спать возле Марианны.
Не сводя с него глаз, настоятельница медленно, но непреклонно покачала головой в знак отказа.
– Сын мой, правила нашей обители не позволяют мне разрешить вам подобную вольность! Ваше появление и так произвело чрезмерное впечатление на сестер и послушниц, вверенных моему попечению. Весть о том, что вы делите комнату с леди Марианной, еще больше смутит их умы и наведет на размышления, недопустимые в стенах монастыря. Удовольствуйтесь тем, что сможете навещать леди Марианну днем.
– Сделайте для нас с Марианной исключение, – сказал Робин, пожимая руку настоятельницы. – Я не имею права настаивать, но постарайтесь понять меня! Я столько часов вез Марианну в седле, наблюдая за тем, как она теряет силы, как жизнь неумолимо покидает ее. Подарите мне возможность увидеть, как Марианна возвращается к жизни! Мне тяжело оставить ее даже на час.
Настоятельница окончательно смутилась и еще больше покраснела. Кажется, его признание оказало на нее именно такое воздействие, которого она опасалась в отношении монахинь и послушниц.
– Вы так сильно любите ее? – спросила она замирающим от волнения голосом.
– Любовь! – Робин, подняв голову, посмотрел куда-то вдаль и улыбнулся: – Да, я очень люблю Марианну. Но это чувство я сам уже не осмеливаюсь назвать любовью, которая обычно связывает супругов.
– Если вы любите ее так горячо, то почему она здесь и в таком плачевном состоянии? – неожиданно строго спросила настоятельница. – Почему она с вами, в бегах, а не с детьми в безопасности?
– Потому что она любит меня с такой же силой, как я ее, – ответил Робин. – А еще потому, что, как это ни покажется вам странным, быть рядом со мной для нее безопаснее, чем вдали от меня. Мне нет необходимости говорить вам, что меня отчаянно разыскивает Брайан де Бэллон и почему он это делает. Думаю, что вы сами об этом знаете, иначе бы не просили меня оставить обитель. Но одного вы не знаете, мать Элинор. Он так же настойчиво ищет и Марианну. Не ради дела короля, а исключительно для утоления собственной ненависти, которую он питает к Марианне.
– Полно, сын мой! – недоверчиво воскликнула настоятельница. – Леди Марианна – женщина, благородная и знатная дама, а Брайан де Бэллон – рыцарь.
– Который убьет ее, не посмотрев на то, что она всего лишь женщина, и тем более не примет во внимание ее знатное положение, превосходящее его собственное, – с усмешкой ответил Робин и, встретив ее полный сомнения взгляд, с грустью кивнул: – Это именно так. Он очень холодный человек, мать Элинор, и жестокий, хотя не родился таким. Я не могу быть спокойным за Марианну, где бы она ни была, если только не рядом со мной, потому что в своем мече и ратном умении защитить ее я уверен. И больше ни в чем.
– Я вам не верю, думаю, что вы преувеличиваете опасность для леди Марианны и силу ненависти к ней сэра Брайана, – ласково, но твердо ответила настоятельница. – Ваш брак с ней, милорд, с одной стороны, такой, каким он и должен быть, невзирая на правила, принятые в знатном обществе. Сейчас стало модно либо отрицать саму возможность супружеской любви, либо считать ее чем-то смешным и неприличным. Но с другой стороны, сила, с которой вы любите друг друга, не считаясь с тем, что вы связаны узами законного брака, все же противоречит общепринятым понятиям о супружеской привязанности.
– Все очень просто, мать Элинор, – сказал Робин. – Мы с Марианной не укладываемся в привычные рамки потому, что мы с ней – одно целое. Не простое влечение, не договор, заключенный нашими родителями, не церковный обряд бракосочетания свели ее и меня. Мы – мужчина и женщина, которых Судьба предназначила друг для друга и обрекла стать единым умом и душой.
По тонким губам настоятельницы пробежала улыбка – неопределенная, теплая и испуганная одновременно.
– То, о чем вы сейчас сказали, мне представляется какой-то бездной, сын мой, которую я даже врагу бы не пожелала. Рок! Ох, сдается мне, что вы в придачу ко всем своим прегрешениям еще и язычник! А леди Марианну и в детстве ловили за гаданием на языческих рунах. И как это вам удалось найти друг друга?
Встретив ответный взгляд Робина, ласковый и насмешливый одновременно, настоятельница окончательно сдала позиции:
– Ладно, милорд! Будь по-вашему! Ступайте к леди Марианне, я распоряжусь, чтобы вам приготовили постель в ее комнате.
Она проводила его долгим взглядом, пока он уходил из трапезной, задержавшись на пороге и поклонившись ей на прощание. Настоятельница вдруг заметила, что беспричинно и радостно улыбается, глядя ему вслед.
– Что за человек! – вздохнула она и, придав лицу строгое выражение, решила наведаться в спальню послушниц.
Там, хотя была уже глубокая ночь, царило оживление, и по просторной спальне летал возбужденный девичий шепот. Услышав, как девушки обсуждают внезапных гостей, настоятельница укорила их и отправила одну из послушниц позаботиться о ночлеге для гостя, пожелавшего остаться с больной супругой, а другую – пригласить в покои настоятельницы сестру Агнессу.
Бесшумной поступью Робин подошел к постели Марианны, возле которой на полу дремала сестра Бриджет. В комнате было тепло от двух больших жаровен с углями, и в то же время свежий, напоенный влагой воздух беспрепятственно проникал в приоткрытое окно. По стенам бродили причудливые тени, в полумраке тонули углы комнаты. Тишина, покой, свежесть… Робин провел ладонью по светлым волосам Марианны, рассыпавшихся по подушке, прикоснулся губами к ее щеке и на мгновение замер, прислушиваясь к дыханию. Светлая улыбка солнечным лучом озарила его лицо.
– Тебе лучше, сердце мое! – услышала его шепот очнувшаяся от дремоты сестра Бриджет.
Поднятая с постели сестра Агнесса поспешила на зов настоятельницы и с удивлением обнаружила мать Элинор расхаживающей по келье. Всегда хранившая спокойное и величавое достоинство, доброжелательную невозмутимость, настоятельница сейчас металась среди каменных стен, охваченная волнением, как огнем. Заметив на пороге сестру Агнессу, мать Элинор замерла и, теребя исхудалыми пальцами край головного покрывала, указала монахине на кресло.
– Присядь, сестра. Не удивляйся, что я послала за тобой в такой поздний час. Я нуждаюсь в совете!
Сестра Агнесса послушно опустилась в кресло и вопросительно посмотрела на настоятельницу. Та стояла посреди кельи, неподвижно застыв и устремив взгляд мимо сестры Агнессы.
– Сестра моя, – наконец сказала настоятельница, положив ладонь на плечо монахини, – знаешь ли ты, кто оказался сегодня гостем нашей обители?
Хотя монастырь принял под свой кров не одного гостя, сестра Агнесса безошибочно поняла, о ком спрашивает настоятельница, и склонила голову в подтверждение ее слов:
– Конечно, преподобная мать. Леди Марианна была обвенчана с графом Хантингтоном.
– Граф Хантингтон! – по губам настоятельницы пробежала горькая улыбка. – У него есть и другое имя, не менее известное всей Англии!
– Но у него есть и причины, по которым не следует открывать это имя, – тихо отозвалась сестра Агнесса.
Шурша одеждами, настоятельница подошла к окну, закрытому ставнями, за которыми неумолчно шумел дождь. Спрятав руки в складках покрывала, окутавшего ее с головы до ног, мать Элинор долго молчала, застыв в величественной и гордой позе. Сестра Агнесса с тревогой наблюдала за погрузившейся в раздумья настоятельницей.
– Разбойник, преступник, объявленный вне закона. Вечный мятежник! – дрогнули губы настоятельницы. – Да, ему есть что скрывать и от чего укрываться! Сколько лет он смущал спокойствие в Средних землях!
– Вспомните, как процветали Средние земли в его бытность королевским наместником, – возразила сестра Агнесса.
Настоятельница молча покачала головой, невольно соглашаясь с ней.
– Прежде я не понимала короля, который отказался от его службы в должности наместника. А теперь, кажется, понимаю! В тени этого человека никто не заметит даже самого короля!
– Да, он неумолимо притягивает к себе взоры, – с грустью согласилась сестра Агнесса.
– Если бы только взоры! – тяжело вздохнула настоятельница. – Он притягивает к себе сердца, волнует души. Вот в чем его действительная опасность, сестра Агнесса! И никто не может с ним ни соперничать, ни совладать. Гай Гисборн пытался, но нашел собственную погибель. А граф Хантингтон по-прежнему жив и спешит покинуть Средние земли!
– Но ведь ему грозит жестокая казнь, если он попадет в руки короля Иоанна!
Настоятельница медленно обернулась и смерила сестру Агнессу суровым взглядом.
– Справедливый суд, сестра, – поправила она. – Справедливый суд, который воздаст Роберту Рочестеру за преступления, им совершенные. Разве ты не согласна со мной?
– И вы в душе не согласны с тем, что суд будет к нему справедлив, а не мстителен, – ответила сестра Агнесса, и настоятельница заметила, как в глазах монахини сквозь кротко опущенные ресницы мелькнул непокорный огонь. – Какие преступления он совершил? Его почти год не было в Англии, а разве в Средних землях в это время царило спокойствие? Нет, мать Элинор! Справедливый суд уже свершился, но над Гаем Гисборном, которого вы упомянули. Вот истинный виновник бедствий, постигших Средние земли!
– Видишь, сестра? – с горечью воскликнула настоятельница. – И ты, такая рассудительная, благоразумная, уже приняла сторону графа Хантингтона, стоило ему переступить порог обители! Сдается мне, лорд Гисборн был единственным, кто понимал, в чем истинная опасность, исходящая от Роберта Рочестера. Пока он жив, никто не узнает покоя! Одно его существование повергало и будет повергать людей в смятение.
– Я не смею спорить с вами, мать Элинор, – покладисто ответила сестра Агнесса, – но прошу вас подумать о леди Марианне. Она выросла у нас на глазах, была любимицей всей обители. А теперь вы спокойно посмотрите, как она взойдет на эшафот, разделив участь мужа? Ведь и к ней королевские судьи не выкажут снисхождения, хоть она и женщина.
Настоятельница глубоко вздохнула и положила ладонь на склоненную голову сестры Агнессы.
– Что же ты посоветуешь мне? – спросила она с внезапной мольбой. – Ты видишь, в каком смятении я пребываю! Я разрешила ему остаться в обители, но долг повелевает мне известить власти о том, где пребывает граф Хантингтон. Я сознаю этот долг, но не хочу исполнять его! Страшусь исполнить. Не буду скрывать: граф Хантингтон успел заворожить и меня. Как же мне следует поступить?!
Выслушав этот тихий вопль отчаяния, сестра Агнесса долго молчала. Потом она подняла голову и заглянула настоятельнице прямо в глаза.
– А как же быть с долгом гостеприимства? Что для вас важнее, мать Элинор? Милосердие к усталым изгнанникам или благодарность Брайана де Бэллона, который расправится с ними без всякой жалости?
Настоятельница в изнеможении от борьбы, что велась в ее душе, опустила глаза, не выдержав настойчивого взгляда сестры Агнессы.
– Я умоляла его завтра утром покинуть обитель. Но он отказался, не пожелав расстаться с леди Марианной.
– Дайте ему уйти с миром! – взмолилась сестра Агнесса, страстно сжав в ладонях холодную руку настоятельницы. – Не обрекайте наш монастырь на печальную славу предательства! Ведь он мог бы уже сейчас быть далеко от наших мест, и только состояние леди Марианны не позволяет ему устремиться прочь от опасности, которая подстерегает его на каждом шагу. Сочли бы вы его более достойным, если бы он завтра утром уехал, спасая собственную жизнь и оставив леди Марианну на милость случая?!
Ее вопрос повис в воздухе. Настоятельница с внезапным раздражением выдернула руку из ладоней сестры Агнессы и снова принялась ходить из угла в угол.
– Мать Элинор, а помните, как слуги обедневшего лорда Монтрайта напали на сестер нашей обители, когда те возвращались из Ноттингема, куда отвозили на продажу овощи, сыр и шерсть? Помните, что они не только собирались отобрать у сестер вырученные деньги, но и хотели сотворить над ними бесчинство? Кто тогда пришел к сестрам на помощь и спас их от грабежа и насилия, дал охрану, чтобы сестер проводили до монастыря? Ведь именно он – граф Хантингтон, лорд Шервуда. Вы тогда сами решили, что спасение наших сестер стоило благодарственного молебна, и настояли на том, чтобы в молитвах было упомянуто имя лорда Шервуда!
– А смерть епископа Гесберта? – нашлась настоятельница. – Ты не можешь отрицать, что епископ погиб от рук его стрелков? А подати, которые он отбирал не только у мирских сборщиков, но и у церковных?!
– А выкуп из плена короля Ричарда, на который он отдал эти деньги, не дав их растратить принцу Джону? А пожар, случившийся в нашей обители, который мы отчаялись потушить, пока его стрелки не помогли нам? А лес и плотники, которых он прислал, оплатив и то и другое, чтобы мы быстрее отстроили все, что погибло в огне? Неужели память о добрых делах, которые он совершил только для нас, не стоят того, чтобы проявить к нему сейчас благодарность?
Мать Элинор внимательно посмотрела на сестру Агнессу и поняла, что если она продолжит вспоминать грехи лорда Шервуда, сестра Агнесса найдет в своей памяти больший перечень добрых дел и спор закончится явно не в пользу настоятельницы.