– Да, я супруга Феликса Калачана, а что, вы тоже из тех, кто хочет бросить в него камень? – злобно ответила Маша, исподлобья глядя на неизвестного ей мужчину.

– Нет-нет, что вы, – журналист отрицательно замахал руками, – я вам не враг, что вы…

Маша не хотела слушать назойливого мужчину, она продолжала идти своей дорогой.

– Что вам от меня нужно?

– Я вам не представился…

– Я этого и не просила.

– Меня зовут Сергей Дорян. Я журналист и публицист.

– Вы хотите, чтобы я продала вам информацию о своём муже или что? – Маша вспылила и начала кричать на журналиста, чтобы он проваливал.

– Как вас зовут?

– Мария.

– Мария, у вас есть дети?

– Две дочери.

– Я хочу помочь вернуть им отца.

Сергей Дорян признался Маше, что очень расстроен решением суда: он объяснил ей, что может составить письмо председателю Верховного Совета Армянской ССР с прошением помиловать братьев Калачан, но для этого ему требуется согласие жены – единственного близкого человека Феликса.

– Вы правда считаете, что есть хотя бы мизерный шанс спасти их? Есть надежда? – ошарашенная Маша схватила мужчину за предплечье.

– Почему же нет, – удивился журналист, – я не последний человек в республике.

– Ну что же, – вздохнула Маша, – мне не на кого больше надеяться в этой жизни. Вы – единственный, кто вызвался помочь. Что от меня требуется, скажите, я всё сделаю и всё подпишу!

– Дайте мне свой адрес – я буду писать вам или приезжать с вестями. Только прошу вас не радоваться преждевременно: большинство прошений отклоняется, часто их даже не читают. Радоваться станем потом, если всё благополучно сложится, – я буду стараться изо всех сил.

95. Рабочий кабинет Сергея Доряна, Ереван, день, 9 августа 1978 г.

На составление письма о помиловании мужчин, которые в силу молодости, глупости, обстоятельств вынужденно совершили чудовищную ошибку и искренне раскаиваются в содеянном, публицист Сергей Дорян потратил почти весь день. Он долго разбирался в записях, быстро сделанных неаккуратным почерком под диктовку Маши: жена осуждённого рассказывала о том, какой замечательный муж её Феликс, говорила о его трепетном отношении к детям, добросовестно выполняемой работе, упоминала товарищей и коллег, хорошо отзывающихся о нём, делилась его спортивными достижениями – ведь её супруг был кандидатом в мастера спорта и гордостью города. Наверняка он корит себя за то, что сделал.

«Шестого июня одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года в СССР были арестованы братья Калачан – Феликс и Николай. Их обвинили в хищении из хранилища Государственного банка Армянской ССР денежных средств на сумму один миллион пятьсот двадцать пять тысяч рублей. Все аргументы и доказательства причастности граждан Армянской ССР привели к тому, что суд вынес приговор – избрать для братьев Калачан высшую степень наказания – расстрел.

Каждый преступник вне зависимости от тяжести совершенного им преступления должен понести справедливое наказание – таков закон, и мы не вправе его нарушать, особенно в отношении Родины, народа, партии, государства.

Суд постановил, что братья Калачан за свою преступную деятельность заслуживают смерти, и они готовы понести эту кару и умереть, окружённые справедливым негодованием, ненавистью и презрением великого героического народа СССР, которому они так подло изменили. Предательство Родины – худшее, на что способен человек.

Но я, стоя на коленях вместе с супругой Феликса Калачана, его малолетними дочерями, горюющей невестой Николая Калачана – Любовью Акимовой – и всеми теми людьми, которые молят об одной-единственной милости для братьев – шансе на жизнь, хочу спросить у Верховного Совета: стоит ли обрекать на смерть порядочного мужа и отца – Феликса Калачана и его брата Николая – недолюбленного ребёнка из глубинки, столкнувшегося с болезнью и ранней кончиной отца, бедностью, голодом; парня, оказавшегося в безвыходном положении, ставшего жертвой обстоятельств. Феликс и Николай не являются особо опасными преступниками: они никого не убили, не изнасиловали, не избили – они могут стать полезными для нашего общества, трудясь во благо Родины всю оставшуюся жизнь.

Братья относятся к своему прошлому с отвращением и стыдом – они передумали бы, пересмотрели бы своё поведение и сделали бы всё, чтобы стереть чёрное пятно под названием «Ограбление Государственного банка Армянской ССР» со страниц своей жизни.

Мы все искренне просим Верховный Совет Армянской ССР помиловать и пощадить оступившихся мужчин.

Николай – единственный сын своего отца, как и Феликс. Молодые ребята могут стать продолжателями рода, если им будет дарована жизнь: Николай мог бы успешно жениться и стать отцом сына; Феликс же смог бы со своей женой обзавестись ещё одним ребёнком, наследником настоящей армянской фамилии.

Но если их лишить жизни – ячейка общества развалится, а род Калачан закончится: фамилия канет в Лету и с замужеством двух дочерей Феликса Калачана умрет навсегда.

Просим и умоляем Верховный суд Армянской ССР даровать жизнь молодым людям, находящимся за решёткой; дать им возможность выйти из тюрьмы обновлёнными; позволить их сыновьям родиться и если не стать гордостью нашего великого и могучего Советского Союза, то хотя бы реабилитировать отцов в глазах всех до единого граждан».

Сергей Дорян отправил письмо в Верховный Совет Армянской ССР. Пожилой мужчина – Председатель того самого Верховного Совета – не стал создавать специальное судебное присутствие для рассмотрения исключительной важности дела братьев Калачан: он немедленно переслал письмо в Москву в Верховный Совет СССР, только уже решительно и уверенно подписав своим именем.

Письмо, составленное журналистом, откровенно говоря, чудом попало к Председателю Верховного Совета Армянской ССР Рубену Рштуни и было прочитано им, а затем и самим Председателем Президиума Верховного Совета СССР. Обычный желтоватый лист бумаги смог растрогать не только руководство Армянской ССР, но и сам Верховный Совет СССР.

96. Тюрьма, Ереван, день, 9 сентября 1978 г.

Тюремщик открыл скрипучую дверь одиночной камеры заключённого Николая Калачана: отпирал долго, гремел металлом, выбирая из большой тяжёлой связки нужный ключ. Приговорённый к расстрелу лежал на койке, уставившись в потолок. Ему было не до разговоров: всё, что требовали от него, сказал. Теперь хотелось молчать.

– Обед, – тюремщик поставил на стол оцинкованный поднос с какой-то простой едой.

Николай продолжал сверлить взглядом потолок, на тюремщика даже не посмотрел. К обеду не прикоснулся.

Он сменил дорогие заграничные пиджаки и рубашки на тюремную полосатую форму, но даже в ней выглядел эффектно. Держался с достоинством, гордо и прямо. Не просил о помиловании. Умолять не умел. О его душевных страданиях говорили лишь появившиеся на лице морщины и седина в волосах.

– Я хотел бы знать, когда приговор приведут в действие? – спросил он у тюремщика. – Долго мне ещё терпеть?

– Не знаю, – монотонным голосом ответил тот, – никто не в курсе, даже начальник тюрьмы. Нас извещают в последний момент.

– Ясно, – без эмоций произнёс Николай.

Кто-то окликнул тюремщика по фамилии, и тот вышел, заперев за собой металлическую дверь, ведущую в камеру Калачана.

«Зачем запирать? Будто я сбегу…» – Николай не знал, что творится за закрытой дверью, да и не желал подслушивать разговор надзирателей: жизнь вне одиночной камеры его больше не интересовала. Что ему до неё, если уже и так она подходит к закату? Со дня на день его расстреляют.

Вечером тот тюремщик, который приносил обед, вернулся, сообщив Николаю, что ему разрешено написать письмо.

– Кому? – рассеянно спросил Николай.

– Кому хотите, гражданин Калачан. Обычно пишут невестам, жёнам, детям.

Николай взял из рук надзирателя лист бумаги и ручку. Сев за стол, принялся думать, кому он напишет и о чём – ни разу до сей поры этого не делал. Считал это глупым уделом романтиков, каким сам не был. Хотел написать брату, но какой смысл? Переписка между заключёнными категорически запрещалась. Феликс не прочёл бы его письмо, может, его уже вообще нет в живых.

Небрежными буквами вывел слово «Люба». Имя той девушки, которая любила и, быть может, до сих пор его любит чистой и наивной любовью. Она одна верила ему, она одна из всех женщин, бывавших в его постели, пришла на заседание суда, она одна тосковала по нему и всё ещё верит, что его помилуют.

Дописав письмо к девушке, Николай передал его тюремщику. Тот вышел.

В полночь дверь камеры Николая открылась.

– На выход!

Вошёл надзиратель с необычайно кукольным лицом – Николай его доселе не видел. Он надел на заключённого наручники и вместе с двумя напарниками повёл его по длинному коридору, освещённому ярким, режущим глаза светом.

– Ваша фамилия.

– Калачан.

– Имя.

– Николай.

– Сколько полных лет?

– Двадцать семь.

– Где родились?

– Бородино. Рыбинский район. Красноярский край. Куда меня ведут? – спросил Николай.

– На комиссию. Вас хотят заслушать начальник тюрьмы, прокурор и несколько членов Верховного Совета.

– Можно закурить?

У одного из сопровождающих нашлась сигарета, он протянул её Николаю.

Его подвели к дверям комнаты, с виду не отличающейся от камеры заключённых. Николай вошёл в неё и сразу понял, что никакой комиссии здесь нет и не будет. Какие начальники, прокуроры, депутаты в комнатке три на три метра с резиновыми стенами? Последнее, о чём подумал Николай Калачан за пять секунд до выстрела в затылок, – балет: он пришёл на него ради Любы.

Одна пуля, выпущенная из нагана, влетела в левую затылочную часть головы возле уха. Заключённый упал на колени. Уже бездыханного, его добила вторая пуля: контрольный выстрел был произведён через полминуты после первого. Николай лежал со спокойным лицом: ни боли, ни раскаяния, ни сожаления о загубленной молодости. Всё смыла кровь. И вот он уже не карточный игрок, не грабитель, не дерзкий любимец женщин – лежит, поджав под себя ноги, юный, тихий, спокойный мальчик Коля.

В камеру вошёл врач – начальник медицинской экспертизы лет тридцати пяти. Он появился в комнате исполнения смертного приговора не сразу – минутами ранее выпил рюмку водки: и за упокой души казнённого, и для храбрости. Боялся страшной комнаты, в которой лежит ещё тёплое мёртвое тело. Мысленно проклиная свою работу, он констатировал смерть единственным тихим словом: «Мёртв» – пульс ни на шее, ни на запястье не нащупывался. Мокрой старой тряпкой стёр кровь с головы убитого Николая.

Документы о приведении приговора в исполнение подписали около часу ночи. Начальник тюрьмы предложил прокурору выпить водки – помянуть расстрелянного молодого парня.

– Каким бы он ни был – но он был человеком. Господи, помилуй его душу и отпусти ему все грехи. Жаль парня – жить и жить бы…

Тело Николая положили в простой гроб и увезли на кладбище. Там среди безымянных могил его похоронили молчаливые гробовщики. От человека, который всполошил весь Советский Союз, не осталось ничего, кроме таблички с тюремным номером.

97. Тюрьма, Ереван, вечер, 10 сентября 1978 г.

Во мраке жёлтым светом, словно солнышко, горела лампочка. Она засияла внезапно и разбудила Феликса. Он не сердился на тюремщиков, потревоживших его, наоборот, каждый их приход укреплял его веру в то, что, возможно, их с братом оправдают.

Чётким аккуратным почерком Феликс написал письмо Маше и девочкам. Старался, подбирал слова, вливая в каждую строчку и каждую точку любовь и нежность, которые ещё жили в нём. Тюремщик забрал письмо и больше не приходил.

Феликс стучал костяшками кулака о стену. Думал о брате: как он, ел ли свой обед, думает ли о чём-то, дышит ли.

«Как же не хочется, чтобы он умирал, Господи! Как же мне не хочется умирать! И не себя жаль – жену и детей!» – он зарылся лицом в серую засаленную подушку и через несколько мгновений крепко уснул.

Феликсу снился сон: он приходит к Маше с красными полевыми цветами и целует её в алые как маки губы. Девочки выбегают из дома и едва ли не сбивают отца с ног – так его рады видеть, просят у него самое вкусное мороженое, и он, конечно же, им его покупает. Маша сообщает ему о беременности – она ждёт сына.

В полночь наручники на руках Феликса Калачана забренчали: сонный, он пошёл по коридору в сопровождении троих мужчин, неохотно назвав им свои фамилию и имя, место и год рождения, статью, по какой сидит. Не понимал, зачем тюремщикам эта информация, ведь они и так должны были всё знать об осуждённом.

– Вы ведёте меня на расстрел? – спросил Феликс, но ответа так и не дождался.

Когда его подвели к двери камеры в конце коридора, сказали, что, войдя в неё, ему нужно вести себя тихо и прилично, так как там находятся очень серьёзные и важные люди.

– Гражданин Калачан, вам нужно будет подписать прошение о помиловании в присутствии начальника тюрьмы и прокурора.

– Хорошо.

– Товарищ Калачан, комиссия вас ждёт.

– Ладно.

– Хотите закурить? – спросил молодой надзиратель.

– Нет, я бросил. Жена ругается, когда я курю.

Феликс вошёл в камеру. В последние секунды своей жизни он почувствовал колющую боль в районе сердца. Это молилась Маша: каждый день перед сном она просила Бога помиловать её мужа, проливала горячие слёзы, лёжа на старом диванчике, – именно на нём они были счастливы.

Раздался роковой выстрел. Пуля вылетела из пистолета и попала в голову Феликса. Бездыханное тело упало на пол: осуждённый был мёртв уже после первого выстрела, но контрольный всё же прозвучал. Ни воспоминаний, ни боязни, ни боли, ни сожалений. Смерть пришла спокойно и легко.

Часы врача показывали пятнадцать минут первого ночи. Это время было записано в протоколе приведения приговора в исполнение, который подписали начальник тюрьмы и прокурор.

– Кажется, ты устал? У тебя рука дрожит, – обратился к палачу один из контролёров по надзору.

– Просто не выспался… – сконфуженно ответил палач с тяжестью в голосе.

Он стоял и смотрел, как вытирают мокрой тряпкой голову мёртвого Феликса Калачана. Кровь из его затылка текла медленно и проникала в сердце убийцы. Его короткие ресницы заблестели – ему было жаль человека, которого он только что лишил жизни: тот был братом, мужем, отцом…

Палач плюнул себе под ноги.

На предложенную рюмку водки – покачал головой. Достал пачку папирос и спичечный коробок. Начальник тюрьмы во второй раз предложил выпить.

– Нужно помянуть человека.

После глотка водки всё закончилось.

Тело Феликса вынесли из камеры и положили в гроб.

Совсем недавно этот человек видел сон, дышал, отказывался от сигареты. Он знал, что в камере нет никакой комиссии, – шёл на смерть спокойно, мечтая лишь увидеть хотя бы на секунду лицо любимой женщины, той, которая дала жизнь его Тамарочке и Зарочке. А теперь он, Феликс Калачан, лежит одиноко в тёмном и холодном гробу – его везут на кладбище, где похоронят как неизвестного под табличкой с номером. Ни имени, ни фамилии, ни венка.

Начальник тюрьмы вертел в пальцах ручку. Ему стало смешно и не по себе, от того, что его волосатые руки дрожат. Он пытался утихомирить их, но ничего не выходило.

– Жалко ребят, – на выдохе произнёс он, взглянув на прокурора. Голос начальника тюрьмы отозвался эхом и заставил прокурора съёжиться.

– Приятель, они знали, на что шли, – сказал, как отрезал, прокурор, ставя на документе свою подпись.

Голая дорога на кладбище. Никаких тебе живописных пейзажей – чернота, безмолвие, мрак и запах сырой земли. Те, кто везли гроб на кладбище, не хотели смотреть в окно, но всё же приходилось волей-неволей поглядывать на могилы: искали глазами уже вырытую яму для расстрелянного заключённого Феликса Калачана.

– Вот и приехали, – констатировал водитель.

Он и его помощник вышли из машины, неся гроб с телом покойного Феликса. Приблизившись к прямоугольной яме, опустили туда свою ношу и принялись забрасывать могилу землёй.

98. Рабочий кабинет Сергея Доряна, Ереван, утро, 11 сентября 1978 г.

Рабочий день Сергея Доряна проходил напряжённо. Снова и снова в его голове возникал сценарий возможного разговора с кем-то из Верховного Совета или Верховного суда. Снова и снова он представлял, как ему оглашают результат по прошению о помиловании братьев Калачан: простят и отменят высшую меру преступникам или отругают публициста за наглость и беспардонность и приведут приговор в действие. В последнее время Сергей находился на работе безвылазно – боялся пропустить важный телефонный звонок от высших чинов, готовя себя к любому исходу по этому делу.

Маша, как велел ей Сергей, сумела собраться с мыслями, сосредоточиться не на горе, а на борьбе за жизнь родных ей людей. Она не требовала к себе ни сочувствия, ни понимания со стороны окружающих. Лишь посматривала на калитку – не откроется ли она и не появится ли в ней мужчина, обещавший сделать всё возможное, чтобы спасти Феликса и Николая. Несмотря на нервозность и отчаяние, покорно ждала вестей от Сергея Доряна.

В редакцию его газеты ранним утром позвонил Председатель Верховного Совета Армянской ССР.

– Пришёл ответ, – послышалось в телефонной трубке. – Только прошу вас – не говорите пока никому о том, что я вам скажу.

«Ну слава Богу!» – подумал про себя журналист, после того как Председатель Верховного Совета представился. – «Слава Богу, вы позвонили!» – Наша просьба удовлетворена? – спросил Дорян.

– Подождите секунду…

– Нет?

В голосе Председателя, лишённом энтузиазма, Сергей услышал раскаяние и просьбу понять его правильно.

– Ситуация сложилась так, как сложилась, товарищ Дорян. Я уже не могу её изменить, увы. Сегодня утром пришло письмо из Президиума Верховного Совета СССР касаемо дела Феликса и Николая Калачан: ваше прошение о помиловании братьев рассматривалось не только Ереваном, но и Москвой, и оно удовлетворено.

Сергей Дорян не знал, что и сказать.

– То есть братья помилованы? Их не расстреляют? – переспросил журналист, не веря услышанному.

– Помилованы, товарищ Дорян, но… начальник тюрьмы, в которой пребывали Калачаны, сказал мне, что прошлой и этой ночью, один за другим они были расстреляны. Я знаю, товарищ Дорян, что это чудовищная шутка… ошибка.

Председатель не стал продолжать разговор: все самые страшные фразы уже были сказаны.

Последнее, о чём попросил публицист Рубена Рштуни, – разрешить ему забрать то самое письмо-решение Верховного Совета СССР и передать его супруге покойного. Рштуни безотлагательно согласился.

Почти полдня Сергей Дорян просидел в ступоре: из головы всё не шло услышанное.

«Помилованы, но расстреляны».

Прежде чем мчать сломя голову в Ленинакан к вдове Феликса Калачана, он подбирал слова: понять бы самому, как объяснить произошедшее. У него, у журналиста, в запасе фраз и предложений хоть отбавляй, а нужных, важных, утешительных, правдивых – недостаточно.

Знала бы Маша, какое горе её ждёт.

99. Дом Феликса, Ленинакан, ранний вечер, 11 сентября 1978 г.

– Мария, – журналист сделал глубокий вдох, задержав воздух в лёгких, – я приехал к вам с письмом. Вы хотели услышать от меня хорошие новости…

Сергей Дорян не успел договорить до конца. Маша выхватила из его рук белый конверт с печатью.

Она села в кресло и начала читать. На лице вдруг возникла улыбка, но ком в горле и головная боль почему-то не проходили. Маша нервничала. Её глаза прилипли к строкам, она жадно вчитывалась в каждое слово, понимая, что счастье есть и чудо свершилось.

– Помилованы… – прошептала она.

Внезапно её глаза наполнились слезами, а скулы свело судорогой, как только она взглянула на человека, стоящего перед ней. Она понимала, почему журналист опустил голову и устремил взгляд в пол. Что-то не так.

– Я безумно боюсь произносить эти слова, но Феликса и Николая расстреляли, и только после их казни пришло письмо о помиловании. Оно опоздало всего на один день, Мария. Ровно на один день.

Да, ей было тяжело. Она возлагала надежду на единственного неравнодушного к её горю человека, и он сдержал своё слово – ей не в чем его упрекать. Прижав к себе письмо, Маша разрыдалась. Как ей смириться с такой нелепостью? Как и кого ей просить вернуть Феликса? Злой рок навис над её мужем. Уже покойным.

Появление Доряна было лучиком солнца в её хмуром дворе. А теперь он открыл ей самое страшное, то, чего она боялась изо дня в день.

– Кажется, я схожу с ума, – слабо улыбнулась Маша. – Как же быть? Что мне с этим делать? – она теребила письмо, махала им в разные стороны. – Что же выходит? Его помиловали, но жизнь всё равно забрали? За что с ним так? За что со мной так? Господи, один день… Один проклятый день…

– Время очень несправедливо. Теперь вы будете спать спокойно: ваш муж помилован.

– Помилован, – дрожащим голосом повторила Маша.

Она, полностью отчаявшись, откинулась на спинку кресла.

Публицист молчал, словно немой. Как помочь этой несчастной в её горе?

– Простите меня, что так всё вышло, – Сергей Дорян направился к выходу. – Я прошу вас, найдите в себе силы держаться ради самой себя и ваших дочерей. Ваш муж жив, и он рядом с вами до тех пор, пока вы о нём помните.

Маша закрыла глаза, а когда их открыла – Сергея не было. У ног её лежал уже подросший щенок – любопытный друг её покойного мужа. Пёс лизал ей руки: пушистый и дружелюбный хитрец пробрался в дом.

Девочки вбежали в комнату и принялись обнимать маму: они не знали, отчего её щёки мокры, а губы крепко сжаты.

На улице начался дождь. Дети вышли во двор, рассматривали капли воды, стоя под зонтом с Винни Пухом, на котором ещё остались прикосновения их отца.

100. Квартира Любови Акимовой, Москва, вечер, 6 октября 1978 г.

Люба медленно и устало поднималась по старым ступенькам: их, как и её, потрепало время. Девушка шла тяжело, укутанная в шаль горя и печали, она на несколько секунд задерживалась на лестничных площадках, затем, хныча и всхлипывая, как обиженный ребёнок, продолжала подниматься. В руке балерина держала письмо – в нём Николай излил свои мысли и чувства перед казнью. Но Любе было страшно читать послание, в строке «От кого» не было ни фамилии, ни имени, лишь пометка «Тюрьма номер… г. Ереван. Армянская ССР».

Внутри неё бился крик, ей хотелось дать волю чувствам, но она сдержалась. Тишина пустого подъезда ползла за ней по пятам. Люба открыла дверь и, не снимая обуви, отправилась в спальню. Она вытащила из шкафа рубашку Николая – та ещё хранила запах его тела и одеколона. Люба положила её на колени и открыла конверт.

«Здравствуй, моя Люба. Моя дорогая бедная Любочка. Я думаю о тебе сейчас, стоя на краю обрыва, с которого меня вот-вот столкнут тюремщики и палач. Знаю, ты любишь меня и, получив весть о моей смерти, будешь ещё долго горевать. Но лучше ты узнаешь о моей кончине сейчас – от меня, а не от чужих людей, которые больно тебя ранят. Соболезную твоей утрате, но очень тебя прошу – не тоскуй по мне долго и не плачь по ночам: ложись спать с хорошими мыслями обо мне, о нас, несмотря на то, какой я был сволочью по отношению к тебе. Сохрани меня в своём сердце и сбереги те сокровенные моменты, которые случались с нами. И ещё раз прошу тебя – не держи на меня зла. Прости меня за всё, пожалуйста. Я совершенно разбит, и мне очень стыдно, что я так и не пригласил тебя на свидание: с цветами, в твоём любимом ресторане, с красивым медленным танцем и с романтической прогулкой домой под светом уличных фонарей. До конца сегодняшнего дня я не знал, что чувствую к тебе: мне казалось, что ты – самая обыкновенная москвичка среди сотен, тысяч женщин вокруг меня. Но сегодня, сейчас, я пишу тебе и понимаю, что лучше тебя в моей жизни никого не было, нет и, конечно, уже не будет. Знаешь, моя маленькая девочка, я всё отдал бы за ещё одно посещение театра, того, где ты выступала. Я гулял бы с тобой по парку каждый день и покупал бы тебе твоё любимое мороженое – лишь бы ты улыбалась. А в московские ночи, замерзая от прохлады, прижималась бы ко мне ближе или просила бы мой пиджак. Это всё стоит жизни, и это всё стоит смерти. Я питаю к тебе нежность, Люба. Я влюблён в тебя. И я тебя люблю. Если бы я когда-нибудь захотел детей… Я желал бы, чтобы их мамой стала ты. Ты была бы лучшей матерью на свете, а я… Всё таким же безалаберным и ветреным, несерьёзным отцом. Я никогда не знал счастья и радости, тепла семейного очага, я не был любим до тех пор, пока не встретил тебя – тёплую, родную, заботливую и временами капризную девочку. Знай: где бы я ни оказался – в аду или раю – я всегда буду тебя любить. Я больше не боюсь этого слова, я больше не скрываю этого чувства».

101. Дом Феликса, Ленинакан, полдень, 9 мая 1979 г.

Маша посмотрела на конверт, который ей вручил почтальон почти восемь месяцев назад. Тамара и Зара каждый день просили открыть его, может, там что-то важное от папы, а мама медлила. Наконец Маша решилась вскрыть конверт.

В письме, присланном из Еревана, прилежным почерком Феликса было выведено:

«Дорогая моя, ненаглядная Машенька! Любимые доченьки!

Я хочу вам сказать, что думаю о вас постоянно и очень скучаю по вам. Не перечитывайте это письмо много раз – к чему вам расстраиваться и скорбеть по мне?

Машенька, я виню и ненавижу себя за то, что так и не смог добиться большего, что не смог нажить состояние и толком позаботиться о тебе и о девочках. Но, невзирая на все беды и несчастья, караулящие нас на каждом шагу, мы смогли прожить эти годы в любви и понимании. Это – твоя заслуга. Ты – жена и мать с большой буквы. Я любил и люблю только тебя и не устану преклоняться перед тобой.

Не могу выразить словами то, что я чувствовал каждый раз, приходя домой и обнимая твои хрупкие плечи, целуя в сахарные щёчки наших дочерей: что я дома, я любим, необходим, важен. Ты всегда ждала меня. Всегда понимала и принимала. Верила в меня и поддерживала. Знаешь, я понял, что дом – это не кирпичи и огород, не сарай, не ветхий забор. Дом – это ты и наши дети.

Прости меня за глупость и легкомыслие – это моё проклятие. Твой муж совершил ужаснейший поступок: соврал тебе, заставил страдать от стыда и бессонных ночей, жить с болью, в одиночку растить и поднимать детей.

Единственное оправдание моей ошибке стоимостью в жизнь – желание помочь брату, он был в жуткой беде. Не злись на него, Машенька, – он моя кровь, каким бы человеком ни был.

Я желаю только одного, любимая моя и неповторимая: найди в себе силы пережить мой расстрел и воспитать наших девочек достойными, честными, справедливыми, хорошими людьми. Не впадай в истерику, заботься о себе и о Тамарочке и Зарочке, не ходи одна по вечерам.

Прощай, моя жена, моя любовь, моя отрада.

Я молю Бога о том, чтобы ты была счастлива.

Я клянусь тебе в вечной любви и верности. Поцелуй и обними крепко-крепко наших девочек.

Люблю. Твой Феликс».

Маша взмахнула ресницами и покраснела.

Девочки играли во дворе с проворным ушастым Нигаином – пёс стал их лучшим другом.

В какой-то момент, пока Маша читала письмо, он подбежал к ней и потрогал носом, пытаясь что-то ей рассказать, куда-то отвести. Хозяйка накричала на пёсика и прогнала его – ей было не до того.

Раскрасневшиеся Тамарочка и Зарочка влетели в дом, опережая одна другую. Девочки припали к матери: сегодня был день подарков, мама обещала купить им новые куклы.

– Мамочка! Мамочка! – кричала Зара. – Мы сегодня идём в магазин?

Тамара положила голову на плечо Маше и тоже стала просить куколку в красивом бархатном платье.

– Доченьки… – тяжело вздохнула Маша. – Потерпите, пожалуйста, у мамы покамест нет денежек.

Нигаин тайно подслушивал разговор дочерей с мамой. Он мигом развернулся и бегом, так что уши развевались по ветру, помчался в сарай, где принялся разрывать лапами землю. Комья летели в разные стороны, поднявшаяся пыль залезала псу в нос – он чихал и фырчал. Достав зубами пачку денег, Нигаин вновь вернулся в дом.

– Мамочка, – Тамара первой заметила в зубах Нигаина деньги, – как это у тебя нет денежек? Вот же они!

Маша с интересом взглянула на пса. Он подошёл к хозяйке и положил у её ног пачку купюр.

– Нигаин, мальчик мой, где ты это нашёл?

Пёс начал громко лаять, танцевать на задних лапах и мордочкой указывать на дверь.

Маша и девочки пошли за ним к сараю.

– Мамуля, он хочет нам что-то показать!

Маша вошла в сарай следом за псом. Он привёл свою хозяйку к тайнику, в котором Феликс спрятал полмиллиона госбанковских рублей.

– О боже, Нигаин…

Маша наклонилась к пёсику и обняла его за шею: вот он – славный пушистый герой, лучший в мире пёс.

– Деньги! Деньги! Деньги! – Тамара и Зара кричали, хлопали в ладоши и танцевали. – Мамочка, не плачь!

Маша рыдала, закрыв лицо руками. Они доедали последнюю лепёшку, запивая водой, когда в сарае лежала огромная сумма денег.

– Ваш папа не оставил нас… – тихо молвила Маша. – Он о нас не забыл…

Маша окинула взглядом несметное количество купюр: они были бережно сложены. Феликс совершил благородный поступок: он подарил своей жене и детям беззаботную светлую жизнь, о которой они только мечтали. Нищета не навсегда – главное, верить в любовь и заботу своих родных. Видит Бог – человек заслуживает счастья. Пусть даже цена его порой слишком высока.