– А-а «Разум против безумия»? Читала, читала. Да там, на Западе, они, больные, уже сами знают, какие лекарства и когда следует принимать. Притом сидят дома. А в этих наших больницах только время тратишь впустую и создаешь работу для воинственных санитаров.
– Да, не везет тебе, девочка, в этом новом Выборгском районе. Но молюсь за тебя. Ничего, дай бог, пройдет…
– А мне ваш район понравился – сейчас прошлась по нему.
– Ой, не смеши меня. Мне, Кэти, интересно что: вот ты драгоценности выбрасываешь – ты понимаешь, что делаешь глупости?
– Нет, не понимаю тогда, когда это делаю. Просто все браслеты, амулеты и прочее завязала в целофановый пакет и спустила в мусоропровод. А часы забыла присоединить туда. Иду и говорю всем своим: «Сейчас и это спущу!» Ну родители услыхали – бегом во двор. А тачки с мусором уже увозят. Так им еще повезло: в первом же бачке нашли все мной выброшенное! Рабочие говорят отцу: «Давай, батя, пятнадцать рублей на выпивку».
– Он отдал?
– Конечно! На радостях… Что не сделаешь… С беспутным дитем…
– Ты свои побрякушки-то золотые отдай отцу. Мало ли что. Деньги всегда нужны тебе будут. Теперь скажи мне: а как твой Нерсес влюбленный?
– Он пьянчужкой стал. Закоренелым.
– Такой красивый мальчик.
– Нет. Некрасивым стал. Растолстел.
– У твоего отца большие связи?
– Никаких связей нет.
– Растранжирил уже все?
– Мне неведомы его дела. Не влезаю в них. Своих забот хватает. Ты знаешь, я была в Бехтеревском институте, в дневном стационаре.
– А на ночь домой уходишь?
– Да. Там было так интересно. Там был с нами один занятный артист – он играл в телевизионном фильме. Каком – не помню названия…
– А нельзя тебе снова попасть в тот стационар? Если ты говоришь, что там тебе понравилось быть.
– В нашем районе теперь открыли нечто подобное, – говорила Кэти. – Находишься в таком заведении до пяти вечера, а в пять часов уходишь домой. Любо-дорого. Это лучшее – сидишь не взаперти. И дают лекарства, наблюдают врачи, санитарки.
– Вижу: волосы у тебя хорошие, – отметила Люба.
– Ну, когда попадаю в больницу, – они начинают лезть. А в больнице я и к холоду уже привыкла – не боюсь. Рубашка ситцевая. Платьицо фланелевое. Ничего! Когда там последний раз лежала, там был сад – при больнице этой; нас, больных, выпускали погулять в нем. Так папаша мой прозвал это вольером.
Обе подруги при этом засмеялись.
– Говорит: это что? Вольер номер такой-то?! Так сидела одна страдалица невинная – соседи квартирные побили-поколотили и – вот тебе! – посадили сюда ее. И сидела тут полгода. «Ну, и сидите, – говорят, – тише будет нам».
– Да, жестокая судьба, людьми ведомая.
– Я была в других больничных отделениях, где выводили нас погулять и даже водили на концерты, на танцы, а тут, в Выборгской, не водят никуда, мы не гуляем.
– Почему же, Кэти? Месяцами сидела взаперти – и не выходить на улицу?!
– Потому что заведующая идиотка, психопатка. Больная больше, чем мы.
– Ты зубы-то когда будешь вставлять?
– В поликлиниках мне все зубы испортили. Просверлили здоровый красивый передний зуб – оказалсся здоровым: ошиблись. Ну, запломбировали его – теперь четыре года уже болит.
– Золотые коронки – это ничего. Сделай совершенно искусственный зуб. Он и другие будут беленькие, а прикрепляться будут на золоте. Привыкнешь… Будет одна коронка и еще одна. А те даже не видны будут – мостик сделаешь… Проваливается ведь все. И помоложе будешь выглядеть.
Я все-таки не могу понять, почему тебя так держат долго?
– Раз меня выписали с галлюцинациями – диссимулировала; а раз здоровая попала в двадцать третий вольер – год там сидела.
– А ты к психиатору, к терапевту ходишь?
– К психиатору – да.
– У тебя инвалидность определена – с правом работы?
– Без права.
– И куда ты хочешь устроиться?
– Я… хочется мне что-нибудь поинтереснее заполучить. Я уже дисквалифицировалась – ведь техником некогда работала. Я сказала брату. Хотелось бы только не канцелярской работой заниматься.
– Разумеется!
– Брат что-то изобрел уже, да остановился: пьет безбожно. У матери же брат – пьянчужка. Вот и он… Это унаследовал.
– У него дети есть?
– Троица.
– Взрослые? Он приезжает к вам?
– Сейчас нет. Слушай, Люба–Любовь, я так хочу на «Лебединое озеро» пойти.
– Что ж, давай пойдем. Надо только билеты в Мариинку достать.
– Так я попрошу Долуханова, родного брата композитора – он достанет билеты.
– А помнишь, был такой настырный артист… как его зовут? Сватался к Ванде.
– Она ему отказала.
– Отказала?! У тебя есть пластинки шансонье – всякие?
– Нет, но я принесла тебе другие послушать. У меня их много: папаша не может удержаться – все покупает их.
– А статуэтки больше не покупает?
– Ни-ни. Он еще марки собирает.
– Пускай! Потом ты с молотка все пустишь… Скажи: а Ванда все такая же красивая, что парни были без ума от нее. Дрались между собой.
– Она поплошела внешне. Расползлась отчего-то?
– Может, аборт был?
– Боже упаси, ни в коем случае!
– Ой, как сложно! Кэти, там, в больнице, книжки вам дают? Что вы делаете полный день?
– Я книжки не могла читать, поверь. Газеты лишь читала: отец приносил мне при свиданиях – там даже захудалых газет нет. Не водятся. И телевизор сломался. Некому починить.
– И «Семнадцать мгновений весны» ты не видела?
– Нет.
– Жаль, голубушка, жаль тебя. Послушай, ты уж больше не попадайся. Если тебе плохо станет, то и не говори.
– А санитары, милая, сами приходят, когда им вздумается; им же нужно работать, чем-то заниматься, чтобы получать денежки. По этому принципу и в сталинских лагерях на Чукотке и везде работали исправно, знаешь сама. А один психиатр мне сказал – просветил мое знание: что тогда, когда сокращается у человека расход жизненной энергии, тогда он начинает тупеть и полнеть.
– А ты сказала, что тебе эти таблетки хорошо подходят.
– Для меня вот только теперь подобрали подходящую смесь. Она на каждый организм индивидуально действует. И в большинстве случаев отрицательно. Я, говорю, на четыре килограмма уже похудела, и у меня лицо страшнее становится при таком похудении.
– Как раз певцы от своего голоса при упражнениях худеют. Ну, а мама что говорит?
– По поводу чего?
– Ну вот насчет твоих мытарств.
– Когда я попадаю в больницу, она худеет тоже. И как, скажем, я выгляжу сейчас? На внешность. Хорошо или плохо?
– Под глазами у тебя чуть припухлости. Или ты не высыпаешься?
– Нет, постоянно это есть.
– И еще: когда ты улыбаешься, тебя, верней, лицо твое, очень портят зубы. Дырки черные в них обращают на себя внимание. Чисто психологически. Вставишь зубы – так настроение у тебя сразу будет другое. Поверь мне.
– Была я, Любовь, и на Пряжке… – откровенничала меж тем Кэти. Говорила она резко и как-то сочно.
– О господи! И там ты уже больничничала?
– А то как же! В первый раз именно туда попала. Загребли меня.
– А потом куда?
– Потом – в Болицкого, потом в Скворцова-Степанова и так далее… Ну, понимаешь… Из Бехтеревки меня уже турнули – потому, что в меня там втюрился, могу признать, один талантливейший артист, легкий, светлый человек, а я-то, дура, предпочла влюбиться в невзрачного суетливого врача, который лечил меня… Позор!… Был, естественно, тарарам… И больше уж меня туда не забирали. Как чуму неуправляемую… Вот так… Уже десять лет я так существую – живу, бесправная совсем; мне было двадцать шесть лет, когда я впервые попала в больницу. Так что юбилей этому получается у меня. Его я отмечаю вином…
– Послушай, Кэти, или Катенька, может, тебе замуж выйти?
– Некогда мне: я вечно попадаю в больницу.
– Будешь супы, каши варить. Варенье апельсиновое…
– Один знакомый директор обещал. Но я все время попадаю в больницу. Хотя все врачи мне говорят, что это излечимо, пройдет скоро.
– Врач должен обнадеживать больного, иначе болезнь не вылечить.
– Так мой папа от него теперь уже в ванну закрывается, когда он приходит к нам.
– Кто: врач?
– Нет, директор этот. Вымогатель. Обещавший жениться на мне. И работу.
– Позволь… а он знает, что с тобой такое?
– Знает. И место рабочее мне уже приискал. Сказал: будешь кассиром. Но уже мамаша моя говорит каждый раз этому благодетелю моему, только он появляется у нас: «знаете, а отца дома нет». А отец мой уже в ванне сидит – закрылся. Потому что директор этот обещальник, вымогает у него какую-то редкую кавказскую марку. Я говорю отцу: «Отдай ее ему! Он хоть на работу меня устроит!» Секретарить…
– А Ванда что ж?
– Муж у нее был такой противный – просто рвотный порошок. У нашей родни, должно быть, есть одно спасение: она от него тоже в ванну – на ночь! – запиралась! Спала в ванне. Представляешь! Развелась потом с треском. Она почти сразу, как вышла, развелась. Сына матери на воспитание привезла.
– А мать ее в Мурманске?
– Она все хотела на квартиру кооперативную заработать. Вот приедет скоро.
– Слушай, чем ты красишься?
– Хной…
– Очень красивые волосы.
– Да я совсем уже белая. У меня седина в двадцать лет уже была.
– И не видно ее. Волосы густые.
– Тут пошла я на фильм «Дожди смывает следы» – и через двадцать минут сбежала из кинотеатра.
– Почему? А мне так хвалили этот фильм. Говорили: наподобие французского «Мужчина и женщина.»
– Там, знаешь, целуются два идиота – до умопомрачения.
– Ну, традиция. Ромен Роллан поддерживал ее в литературе. Мне-то интересно знать, в каком тоне и ключе это сделано, наколько профессионально. Режиссер же реалист, поди? У него притом самый изумительный партнер – самый красивый из балерунов.
– У него за границей была вторая жена.
– Да, вторая. Русская.
– Я не знаю. Об этом у нас не пишут.
«Секретарить. Секретутствовать.»… Слова эти застряли в голове Антона, и он на какой-то момент перестал слышать разговор гостьи и Любы, легко представив себе реальную «рабочую» атмосферу в здании на Охте, где был выставочный зал художников и размещалось – в пристройке – издательство.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Опустошенной Люба вернулась в старый дом к Антону, верному ей по долгу любви и ее достоинству, дающему ей защиту; он уважал ее чувства, их спонтанную вспышку, желал ей лучшей жизни, не смирился с хамством мальчика, решившего вдруг, что зацепил ее легко из-за ее беременности, отчего теперь ей, имеющей гордость, стоит только покориться такой судьбе. Для Антона стало очевидным ее растерянное примирение (или добровольное смирение) со случившимся. Поскольку она сама была виновницей тому. И ее уничижительность в поведении он воспринимал уже как личную трагедию. Потому-то он так уверенно и хотел возвращения к нему Любы. И даже готов был принять ее вместе с неродной дочерью – шел сознательно на это. Ее новый кавалер оказался настолько ненадежен, немужской закваски, самонадеян; он не мог быть надежной опорой, нужным советчиком, оберегателем.
Она же пока продолжала безвольно плыть по воле волн (в то время как перед Антоном вовсю артачилась, обвиняла его во всем, а родным жаловалась на нового ухажера и обращалась за практической помощью именно к Антону).
По возвращении обратно домой Люба получила от производственного института однокомнатную кооперативную квартиру в новом городском районе – на Гражданке, и Кашины вселились в нее еще до рождения их дочери Даши.
Еще раньше обозначенного времени – в половине одиннадцатого – белая дверь с надписью «выписка родильниц» открылась, из-за нее вышла миловидная медсестра и обыкновенно спросила у собравшихся здесь, в выписной родильного дома:
– Кто первый?
– Кашин, – назвался Антон, но, спохватившись, поправился: – Кашина Любовь. – Он приехал сюда еще до десяти часов с вещами для дочери и для жены – самым первым. Люба его так попросила быть в числе первых встречающих – потому как хотела успеть покормить ребенка в час дня уже дома и боялась, что не сможет управиться, – отчего и ребенок будет страдать.
– Кашина? – переспросила медсестра с некоторым удивлением, ища глазами фамилию в списке своем.
– Да.
– Одна? С ребенком?
– Конечно с ребенком, – удивился ее нелепому вопросу: «С ребенком?»
– А такой у меня и нет, – медсестра снова проглядела свой список.
– Ну, как же! Вот и у вас есть на контрольном…
– Где?
– Вот в этом списке, – показал он на столике. – Четвертая по порядку.
– Ах, да-да! Извините… – Она взглянула на контрольный список и стала вписывать фамилию Кашина в свой список. – Давайте сюда вещи.
И она быстро скрылась за белой дверью.
В какой-то момент подоспела некстати Янина Максимовна, теща, и некстати первым делом осведомилась, к его досаде, все ли отданные вещи он помнит, чтобы потом проверить, если что пропадет. И она еще сообщила, что на площади Григорий Птушкин и Павел Игнатьевич, тесть, машину ловят, чему Антон был не рад, даже возмущен:
– Я же велел не приезжать тестю! Не хочу видеть его!
Теща тупилась.
Вся выписная заполнилась ожидающими отцами и женщинами с вещами и цветами. Все безропотно ждали. Наконец-то уже в начале двенадцатого часа все оживились, в особенности женщины: за дверью вдруг послышался близкий детский плач.
Антон встал с дивана и нервно заходил взад-вперед в ожидании скорой встречи с самой неизвестностью в лице крохи-дочери. Узнает ли она его?
Подошел друг – Гриша Птушкин, шепнул, что поймали машину, только не такси.
– Главное, шофер согласился подождать? – спросил Антон. Гриша заверил:
– Дал согласие.
– Объяснил ему, куда ехать?
– Сказал: на Гражданку.
– Ну, ладно.
Слышно повернулся ключ в замочной скважине, заплаканная к удивлению Антона Люба вытолкнула за дверь освобожденные от вещей чемоданчик и сумку и снова закрыла ее.
– Отчего же она? – изумилась негодующе теща.
– Наверное, от радости, что выходит отсюда, – сказал Антон.
Потом сначала вышла медсестра со свертком. Антон шагнул ей навстречу, и она передала ему сверток.
– Держите? – спросила она.
– Держу, держу. Ой, какая кроха! – И сунул медсестре коробку конфет.
Шофер вел автомашину хорошо, только казалось Антону, что она очень пропахла бензином и что было бы лучше взять такси, – не то надышится кроха этим запахом, непредусмотренным им – плохим отцом.
II
Ввечеру к Кашиным, когда Антон укладывал Дашу в постель, пришла по поводу обмена жилплощади уже знакомая Тамара Николаевна, какая-то заводская начальница. Люба пригласила ее на кухню. Малышка уже спала и были нежелательны такого рода визиты – при грудном ребенке – может, вследствие того, что Даша и побаливала (насморк и температурила – может, вследствие того, что у нее зубки резались).
– Ну, что сказал Ваш мужик? – спросил Антон у визитерши. Та с почти круглым добрым лицом (глаза несколько на выкате) уже сидела за столом.
– Сказал, чтобы я поехала к вам и договаривалась об обмене, – сказала она, довольная.
– Значит, ему подходит наша комната?
– Выходит, что подходит, если так.
– Ну, что ж добро. Он и там на Коломенской, в субботу так сказал, когда посмотрел основательно все. Сказал, что в воскресенье приедет жена. Я сказал ему, что Вы подумайте хорошенько. Ненужно спешить. Обмен квартирный – дело серьезное. Утро вечера мудренее. А он в ответ сказал, что он здесь – второстепенная сторона: раз жена так хочет, надо делать.
Тамара Николаевна засмеялась:
– Вот как! Говорить он мастер! Ой!
– Я возразил ему. Сказал: «Знаете, тут должно быть для обеих сторон одинаково важно; потому все обменивающиеся жильцы и примеряют, как одежду, устройство жилплощади. Всем надо жить в надлежащих условиях, если так случился разъезд или съезд».
– Да, да.
– Он не больно возражал на это.
– Он не опоздал? Не задержал Вас?
– Немного. Но смотрины его были обстоятельные. Очень.
– На Антона он произвел запоминающееся впечатление, – сказала Люба. – Гость особенный.
– В общем, одно могу сказать: мужик въедливый, дотошный.
Тамара Николаевна улыбнулась.
– Он как вошел в комнату, так сразу стал снимать ботинки. Я предупредил, что уже три месяца, кажется, и не подметал тут пол (но тот такой светлый – из березовых плиток выложен, паркет, что и так прекрасно смотрится). Но Иван разулся все-таки, достал из дипломатки-чемоданчика изношенные тапочки цвета умбры жженой. Переобулся. Попросил разрешения раздеться. Снял темное пальто с уже потертыми рукавами. И, экскурсируя по комнате и квартире, все проповедовал мне о прелести работать с железками ему, как плотнику-слесарю. Ни одно дерево не гнется так хорошо, как железо, и не стоит так прочно, эстетично.
И Кашины еще поговорили с Тамарой Николаевной.
Таких встреч и визитов было очень много – не упомнить всех.
Об этом можно было бы написать роман века.
К счастью этого не случилось.
В холодно-ветреный октябрьский день (вторник) Антон добрался до неказистого зданьица, что находилось за Фонтанкой – в Горжилобмене: надеялся по спискам, и общаясь с посетителями, найти-выявить для обмена комнату – метров десять тоже в старой коммунальной квартире, тоже многонаселенной, но с ванной (как хотела бы бабушка, чтобы ей жить с людьми и говорить с ними, и стирать в ванне белье). Предполагался тройной размен жилья, и все условия для него были важны.
Внизу здания происходил ремонт, а в приемной – на втором этаже – роилась темная масса людей, поглощенная поисками сведений нужных. У шкафов с папками, с анкетами обмена, за столами, на диванах, стульях. Слышались вопросы, голоса:
– У кого папка номер четыре?
– А у кого папка номер тридцать четыре?
– Кто меняет Ленинград на Ленинград?
– Что теперь не будет обмена на Тбилиси? Разве обмен Ленинграда на Тбилиси запретили? Почему?
– Нет, это только для этой пары меняющихся. Объявили просто, что у них обмен не прошел.
– Мерси. От сердца отлегло.
За краешком стола сидел измученный мужчина, выписывал из папок городские адреса и вслух приговаривал:
– Ой, как стало трудно нынче поменять! Ой, как трудно!
Антон спросил, что у него. Он сказал:
– Комната 20 метров и комната 12 метров – в разных местах.
– А Вы что меняете? – обратилась к Антону светловолосая девушка. Ее задача – выменять трехкомнатную квартиру. И она у нее уже есть. – Жильцы ждут нужного предложения. Ваш вариант вроде бы подходит.
– Вам обрисовать, какая у нас однокомнатная квартира?
– Польская точка.
– Нет, не нужно. Сюда другой поедет, не я. Меня комната интересует. С удобствами. Но в коммуналке большой. Для соседки. Видите ли, к ней часто по вечерам муженек, которого она выгнала, наведывается и бьет ее, и ей нужно бежать к соседям и обращаться за их помощью. Теперь еще: должен быть телефон.
– Здесь есть.
– Хорошо. Ей нужно звонить родственникам. И местоположение в районе, где много столовых. И чтобы она поближе нашла себе работу.
– Ну, по-моему, Коломенская с этой точки зрения как нельзя подходящее место.
– Потом она любит лезть во все.
– Ее право.
– О как раз такая нам нужна. Давайте адрес. Тесен мир.
Антон назвал. Девушка записала продиктованное им.
– Позвоните, когда надумаете с соседкой посмотреть.
– А я могу посмотреть, наверное, и без Вашей помощи. Я уже три года меняю – и на этом собаку съела.
– Нет, как же у меня ведь ключи, я наезжаю сюда, а живу с женой на Гражданке.
– Ну, и что ж. Мне достаточно посмотреть квартиру выше или ниже этажом и составить свое впечатление: стоит ли? Я вот эту квартиру, в которой ныне живу и меняю, посмотрела так же, без ключей и показа. Я такая, не обессудьте…
И другие варианты Антон обсудил.
– У меня две комнаты девять и пятнадцать в трехкомнатной на однокомнатную, – сказала женщина молодой паре.
– Ну да, теперь вы просите двухкомнатную и дворец, – сказал ей мужчина, мимо проходящий.
– Ну, что Вы иронизируете, – прикрикнула женщина на резонера пожилого. – Если не меняете, то и не мешайте вести переговоры!
Антон к 16-30 вернулся домой на Гражданку. И он сразу вместе с Любой и дочкой (ей шесть месяцев) в коляске помчались в детскую поликлинику на осмотр. Врач принимала до 17-30 по вторникам и четвергам.
Перед несколькими дверьми с табличкой «Терапевт» – несколько молодых матерей и один мужчина с малышками. Они уже ходят, разговаривают. У одной матери – очень красивый мальчик лет семи (он играл с малышками в игрушки) и девочка годовалая.
У Кашиных Даша самая маленькая по возрасту.
Когда Антон освобождал ее от одежды на столе, одна девочка, подойдя, спросила:
– Как тебя зовут?
– Даша, – сказал Антон. А тебя как зовут?
Она промолчала.
Антон после осмотра врачом, одел Дашу, взял ее на руки:
– Даша, посмотри, что за окном.
Тут же та же любопытствующая девочка опять спросила:
– Как тебя зовут?
– Даша. Ты ведь уже спрашивала.
– Дай мне подержать ее, пожалуйста, – тянула она руки к Даше умоляюще, с нетерпением. – Я не уроню. Ну, дай мне подержать ее. Чуточку, чуточку. – Зубки дырявые. – Я сейчас повыше встану. – Залезла на диван. – Ну, дай подержать, пожалуйста, чуточку.
Это было забавно.
– А у тебя кукла есть? – пробовал Антон разговаривать с ней. Она не отвечала. – Кукла твоя где?
Он ей говорил, что это тяжело. Она уронит Дашу. И Даша ведь не кукла, а живая большая девочка. А та тянула к ней ручки, манипулируя ими, с мольбой.
И взрослые посетители в приемной смеялись.
Удивительно то, как Кашины смогли все-таки сладить и провернуть обмен однокомнатной коммерческой квартиры и комнаты без всяких удобств (значит, без горячей воды и ванны) в коммуналке на двухкомнатную в Выборгском районе. Два года они все заборы вокруг обглядели, обчитали, обшарили все записочки, расклеенные на них, сколько домов поисходили. По грязюке, в позднь. Люба уже была в положении, тоже ползала по квартирам в одиночку. Телефона здесь у них не было. А родители ее, владельцы телефона, были не то, что великие путаники, но лица не заинтересованные в различных хлопотах; они что-то не так объясняли заинтересованным обменщикам – и обмен очередной не происходил. Потом и появившийся ребенок – дочь – болел и Люба вместе с ним попала в больницу, откуда Антон забрал ее и дочь домой, поскандалив с главным хирургом и написав отказ от сомнительного лечения. И потом у самого Антона возник провал с уменьшением в организме гемоглобина до критического уровня, поскольку он, некурящий, как понял сам, проработал два года в большом прокуренном помещении, где десяток художников, собранных в офис на время ремонта отделов, дымили вместе с приходящими авторами нещадно. И Антону нужно стало лечение, и уколы витаминами и железа.
А ведь в это время нужно было и работать – деньги зарабатывать. Жизнь-то шла своим чередом, не спотыкалась на кочках.
III
Антон записал следующие странички:
«Даша, дочь, спит на животе, подобрав под себя ноги; оказывается, все дети так спят, как лягушата. У них такой период – побыть в виде головастиков.
Третий день – на одиннадцатом месяце – как она пробует стоять без того, чтобы держаться за что-нибудь; она стоит, отбивает подставленные руки и еще в ладушки играет. Или в одной руке держит тяжелый пузырек с детским кремом «Малыш». Вроде бы маме отдает. Визжит сама, заливается: довольна. Сегодня это повторялось без конца. Или она отталкивается от чего-нибудь и стоит на ногах либо, поднимаясь, отталкивается. В чем-то и трусиха (незнакомую вещь берет осторожно). А в чем – бесстрашно-настойчива.
Люба все время приговаривала:
– Бог нас пока миловал, чур; проносит от болячек, происшествий.
Но в прошлую среду, 20 апреля, случилось то, что Даша подползла к плите и встала (а Люба была в ванне) в тот момент, когда вскипела кастрюля и кипящая вода плюхнулась через край кастрюли – попала ей на лицо, особенно на левую половину, начиная со лба. Люба услышала крик, схватила Дашу и сразу сунула под кран холодной воды в раковину. Своевременную помощь «Скорая», которую вызвала соседка, оказала: везли ее в больницу Рауфуса с кислородной маской. Опухоль опала несколько, пока везли. Хирурги обработали раны, и тут Даша четко звала:
– Мама! – И протягивала руки.
Все удивлялись:
– Надо же: такая маленькая – и так чисто говорит!
И буквально через 10 минут она перестала плакать и стала улыбаться врачам и прыгать.
Хирург сказал Любе:
– С медицинской точки зрения вы отделались легким испугом.
– Вы нас не оставите в больнице, доктор? – с тревогой спросила Люба.
– Вас не с чем оставлять тут, – ответил он.
А за смену в этой больнице бывает немало – по 120 маленьких пациентов.
После этого Даша изменилась – стала прижиматься к маме, охотно идет на руки; но, будто зная о своей беде, щеки не теребила, болячки не сдирала. Один день только было хуже – аппетит упал; это – на второй день; на третий – опухоль уже уменьшилась. Глаз стал лучше смотреть, красноты в нем не было, как с самого начала. Порошковым стрептоцидом присыпали болячки (после раствора марганцовки), чтобы подсушивало. Врачи запретили ей выходить на улицу, чтобы инфекцию не занести. Вскоре у нее везде сошла шелуха с лица не левой щеке. Кожица розоватая. Наверное, еще раз сойдет. Новая – корочка маленькая – есть еще на бровке. Натерла ее здесь.
По прежнему просит завести пластинку Окуджавы – показывает рукой круги – тотчас, как просыпается.
Спустя несколько дней, перед ночным сном, Даша, держа в руках свои красные ботиночки, упала и стукнулась верхней губой о край тахты. Разумеется, разбила в кровь и частично порвала связующую так называемую уздечку от губы. Ночь она спала нервно – вскрикивала. Но что удивительно – как ни стукнулась, ботинок из рук не выпустила. Наутро Люба на всякий случай позвонила, чтобы узнать, где ближайшая травматоложка. И «скорая» сама пришла. Отвезли Дашу на Тобольскую, и хирург сказала, что у девочки микротравма – ничего опасного. В Ленинграде каждый второй ребенок с такой травмой – падает лицом на землю. Губа была опухши два эти дня. И после сна, лежанья вниз лицом и питья молока (к тому же) – хуже.
Во время прогулки с Дашей Люба из будки телефонной (телефона в квартире нет) позвонила матери и стала рассказывать ей о травме дочери, держа открытой дверь будки, так как мешала дочь, о которой шла речь, и это слышали сидевшие рядом на скамейке три пенсионерки и молодая мамаша.
Та и сказала ей, только она, кончив разговор, вышла из будки:
– Да разве это травма? У меня вот сын двухлетний со сломанной рукой (тот спал у нее в коляске). Я положила в кровать – заснул он. А потом услышала жуткий крик. Он ухитрился во сне просунуть руку между прутьев и как-то сломать ее. А перед этим сел на игрушечную швейную машинку и иглой проколол свой половой орган. Я спрашивала у хирургу: «Скажите, доктор, ему вред, как мужчине, не нанесен этим? Будет он мужчиной полноценным?» Операцию ему делали и зашивали под анестезией. Кричал он. Весь синий был. Я не находила себе места.
Одна из сидевших женщин заметила, что когда ее первая дочь, Наташа, начала ходить, у них, родителей, все руки пообрывались. Она не ползала, а сразу стала ходить. Очень рано. И нужно было держать ее на ремнях и за воротник.
А Даша сначала много и ловко ползала. И потом все делала сама, не нуждаясь ни в чьей помощи. Постепенно. Вот начала вставать в кроватке, цепляясь за перекладины и напружаясь, берясь обеими руками (на девятом, кажется, месяце), потом и одной рукой; потом стала вставать, придерживаясь лишь гладкой стенки; стала усиленно и быстро ползать; стала вставать, придерживаясь о низкий предмет, ходить около стены и вещей; потом делать один-два шажка без рук, потом до десяти шажков (причем, если кто пытался поддержать ее, она отбивала руки). Стала отрабатывать повороты, смешно стоя на одной ноге и отталкиваясь другой; стала вставать и садиться, не держась ни за какой предмет.
Все понимает в год и месяц. Различает все цвета.
Антон любил понаблюдать за самоутверждением дочери, пробующей встать на ноги в кроватке и ее поочередными последовательными пробами, примерно похожими на его пробы при писании. Это вообще занимательное зрелище, которое просится быть запечатленным, если есть для этого место и необходимость привести сюжет, который можно и уместно привести и обнародовать и даже выкинуть – ничто от этого не пострадает, как не страдает художник от массы откинутых и непризнанных набросков. Но нежелательно выкидывать такое. Пропадает нечто чудное. Непридуманное. Без чего вещь не держится, мертва.
Раз у магазина Люба стояла в очереди за овощами. Даша бегала за голубями, бегала и еще падала. Но не плакала, хоть и пообивала руки и коленочки об асфальт. В очереди трое подвыпивших мужчин. Один заметил:
– Вот видно сразу, что мужик – не слюнтяй; падает, но не плачет. Девка давно бы уже заревела.
Все вокруг говорят: Даша сейчас – почти еще безволосая, хотя на затылке завиваются уже, светлые волосы – больше похожа на мальчика.
– Вот мужики как любят свой род! Как нахваливают! Им цены нет в собственных глазах. Подумать только: с пеленок в них что-то есть!
Люба слушала-слушала да и оповестила, смеясь:
– Баба это, баба!
Очередь женская весело так и рассмеялась над пророками:
– Что же Вы их не пожалели – раскрыли секрет?
Потом один из них какую-то часть дороги шел за коляской и подмигивал Даше. Люба сказала ему:
– Если детей любите, – своих надо заиметь.
– Уже сконструировал, сконструировал, – ответил тот довольно.
Даша все делает до сих пор последовательно, с редкой настойчивостью и подчас терпением. По многу раз поднимается на ступеньки и спускается с них, влезает на диван, переходит на другой, стоящий как бы в продолжение первого (по стенке) и слезает задом; вкладывает в коробку карандаши и выбирает их из нее; пытается надеть ботинки и туфельки, перекладывает туда-сюда листочки бумаги, фотографии; тычет пальчиком на мишку или зайку (игрушка), если увидит эти персонажи в фильмах, которые появляются в телевизионных передачах, аплодирует, когда там аплодируют, но редко смотрит телепередачи. Издали, метров за 300 показывает, где ее дом, знает, где качели. Координация движений хорошая (по сравнению с другими малышами).
К Кашиным однажды неожиданно приехали Любины родители – что говорится, на смотрины: они возжелали полюбоваться на внучку. Янина Максимовна стала разговаривать с ней в своей уже сложившейся артистично-педагогической манере с закатыванием глаз – перед ней, еще не говорящей, не владеющей речью. Даша, стоя перед тахтой, смотрела, смотрела на бабку – ее артистичность, жестикуляцию. И вдруг скопировала ее речь в ее же манере, заговорив (правда, без слов), вздыхая и воздев ручонки. В абсолютной точности. Бабка этим была поражена и онемела. И дед тоже.
– Вот папа ее придет домой, и она расскажет – покажет ему все обо мне, – обратила она в шутку такое общение с Дашей.
И ведь Даша после в свои год и четыре месяца дословно, но как мим, повторила еще дважды этот бессловно-художественный монолог, стоило ее попросить, чтобы она показала, как бабка разговаривает.
Она иногда выговаривает слова: «да, неть, раз-два, дай» и др.